Продавец птиц

Наблюдатель Карл Йозеф Мария Мейер работал здесь давно — так давно, что даже цепкая память бывшего разведчика иногда играла с ним нехорошие шутки. По этой причине он оставался просто наблюдателем — расставаться с ним его работодатели — служба внешней разведки одного из самых небольших государств Европы — не собирались. Людей было мало, тем более таких, как он. А крошечному княжеству, чтобы отстаивать свой суверенитет, была очень, очень важна информация о его соседях и не только. Конечно, Швейцария представляла дипломатические и консульские интересы Лихтенштейна, но… известно, что бог помогает тем, кто сам себе помогает. Людей, особенно таких талантливых и опытных, надо беречь — и это руководство господина Мейера понимало. Поэтому пожилой продавец птиц, по ряду причин так и не обзаведшийся семьей, держал небольшой магазинчик в Берне, совмещая сразу многое: свое хобби — певчих птиц, продавать которых он не особо и любил, работу и гражданский долг — содержание надежнейшего места для агентов своей страны, а так же наблюдение за советской конспиративной квартирой, так удачно кем-то выбранной в прямой видимости из окон его скромной торговой площади. Впрочем, много кто выбирал такие квартирки на улочках потише в политическом центре Швейцарии, где с давних времен размещались правительство, парламент и, что немаловажно, Центральный банк. Здесь должны были быть агенты всех европейских держав и не только — и, что вполне логично, они были. Кое с кем герр Мейер даже раскланивался. Берн все-таки был очень, ну очень маленьким городом, особенно для тех, кто жил в нем не один десяток лет. А Карл Мейер вполне мог считаться старожилом — через два года минет полвека с тех пор, как он оказался здесь впервые. Разведчик-пенсионер… Магазин с птицами был уникально удобен — благодаря клеткам его хозяин мог прекрасно рассматривать происходящее вокруг него, оставаясь незамеченным. Конечно, опытный наблюдатель мог уловить движения головы за прутьями клеток, но кто заподозрит рачительного хозяина, с любовью глядящего на своих питомцев? Ведь птиц он действительно любил, и знатоком был не из последних. Кто только его не проверял… Русского разведчика взяли ночью, почти бесшумно — но на витрине и на окне спальни хозяина, что была прямо над магазином, недаром стояли клетки с самыми чуткими птицами, а машине на узкой улочке нечего было делать без фар — герр Мейер заметил. И, встав возле входной двери, услышал несколько фраз. Нацисты. Так что вроде бы больше наблюдать было не за кем. Хотя… Квартира не пустовала — что опять же логично. Ждали других агентов, связных, любых посетителей. Нацистам, конечно, скоро придет конец и без помощи его и его страны, но мало ли что. Послевоенный мир никогда не будет прежним. Он доложил куда следовало, отправив внешне совершенно невинное письмо, а когда получил ответ, улыбнулся — одними глазами. Руководство решило точно так же, как и он: наблюдать. Хорошо. * * * Этого забавного маленького человека в черном, чуточку великоватом пальто он заметил издали, когда тот еще завершал свои танцевальные па прямо на улице. Все-таки это было странно, слишком странно и нелепо — мужчина был в годах, лыс и неказист, а вальсировал словно восторженный и влюбленный юнец. Быть может, он пьян? Да, скорее всего. Но вот его шаг выровнялся, хотя уверенным так и не стал — не ходят уверенно такие люди, не тот типаж… Карл проводил его взглядом и тут же отвлекся на пару щеглов, которым нужно было поменять воду в поилке. Незнакомец в черном пальто привлек его внимание и позже — когда вышел из того самого подъезда. Герр Мейер знал, что весь дом контролируют сотрудники немецкой разведки, а этот человек никак, ну совершенно никак не вязался с образом того, кто бы мог с ними работать. Он и с русскими работать не мог. У него не было ни выправки — сутулость видна была издали, — ни мягких движений тренированного человека; он напоминал потрепанного жизнью воробья, и… что-то защемило внутри — этот воробей был подранком. Это был тот, кого могли там ЖДАТЬ. Или русские все-таки используют таких людей? Как это низко… Хотя он мог быть и «идейным», с такого станется. Внутри Мейера возникло странное, неприятное и совершенно ненужное чувство, не поддающееся логике и неправильное, но буквально вытолкнувшее его на улицу с метлой в руках. Видимо, это все-таки старость. Человечность для агента — слишком дорогое удовольствие. Непрофессионально… Но он не будет рисковать. Вступить в контакт? Легче легкого. Зря, что ли, вышел на улицу с метлой? Поговорить о птицах, конечно же, что может быть естественней, чем желание хозяина заманить в магазин нового покупателя? У него в запасе немало хороших историй… Связной русских — никем иным этот мужчина быть не мог — приостановился возле его витрины, засмотревшись на птиц. Он… мог бы стать неплохим покупателем? — Хотите что-нибудь купить? — спросил Карл. — Нет, просто любуюсь вашими птицами, — ответили ему на чистейшем немецком. — Самые интересные у меня в магазине. Я поступаю наоборот, — Карл был само дружелюбие. Разговорить прохожего, пробудить в нем желание зайти в магазин — важное умение хозяина, если он еще и продавец. Его никто ни в чем не заподозрит, а информация о русских в Берне должна быть интересной в любом случае. — Все выставляют на витрине самый броский товар, а я считаю, что птицы — это не товар. Птицы есть птицы. Ко мне приходят многие писатели: они сидят и слушают птиц. А один из них сказал: «Прежде чем я опущусь в ад новой книги, как Орфей, я должен наслушаться самой великой музыки — птичьей. Иначе я не смогу спеть миру ту песню, которая найдет свою Эвридику…» Пригласить? Не пригласить? Нет, не стоит: за ними наблюдали — и весьма пристально — из печально известного окна второго этажа. Кстати, они погубят цветок — еще прохладно, роза может замерзнуть. Маленький человечек распрямился и посмотрел ему в лицо. Лучше бы он этого не делал… Карл никак не мог ожидать, что увидит в глазах, увеличенных довольно сильными линзами, слезы. Это не вписывалось ни в какие рамки, ни в какую картину мира — и он впервые за многие годы растерялся. А человек, немного суетливо вытирая глаза, еще и добавил — тепло и искренне: — Спасибо вам. — Да за что? — только и смог воскликнуть Карл, но в ответ получил только: — Спасибо! И маленький человек, опустив голову, развернулся и пошел прочь. Придав лицу выражение «не удалось заманить покупателя», Карл еще несколько раз ширкнул метлой и вернулся в дом, чувствуя всеми внутренностями, что этот человек разведчиком быть не мог ни в каком приближении. Да и связным тоже. Так, голубь почтовый… Через час к нему пришли. Якобы покупатели. Нет, честному продавцу было нечего скрывать, в том числе и разочарование в том, что человек, вроде бы интересующийся птицами, не стал его покупателем. Заговаривать зубы герр Мейер умел. И не только зубы. Он даже почти продал им щегла! Но, горько сетуя на «трудные времена», его посетители удалились без покупки. Карл не слышал, как один из них сравнивал его с пауком, мол, настолько цепкий, что трудно отвертеться, как второй ему отвечал, что да, торговля на том стоит. Он думал о том маленьком человеке и о том, что ему грозит. Выправку военного в одном из лже-покупателей он распознал безошибочно. Однако эти двое направились совсем в другую сторону, не в ту, куда ушел посланник для русских. «Значит, будут брать позже», — понял Карл, которого уже посетила очередная безумная и опасная идея… «Что это я как мальчишка, — ругал он себя на следующий день, постоянно приглядывая за тем, что происходит на улице. — Так нельзя. Я не могу этого делать, я не должен! Это слишком рискованно!» Вот только его уже поблагодарили… Тот человек был искренен, словно ребенок. И если он добудет информацию от благодарного агента, связанного с русскими… Нет. Он тогда не сможет остаться здесь, будет потеряно и само это место, в которое так много уже вложено, он может попасться и сам — кто он против нацистских мордоворотов? Это раньше он кое-что мог, а теперь он старик, ему семьдесят семь. Семерка… священная цифра. Тьфу, еще мистики ему не хватало. Кстати, даже если все сложится максимально благополучно, скорее всего, в Берне ему делать будет больше нечего. И появляться нежелательно. Да и не только в Берне, в Швейцарии, скорее всего, тоже. Но вполне вероятно и то, что информация может стоит таких потерь. Если она будет, эта информация. Хотя… А почему, собственно, они должны быть, эти потери? Профессионал он или… Та-а-ак. Кажется, имеет смысл поработать как раз непрофессионально. Контактов и должников, никоим образом не связанных с разведкой, но на которых он мог положиться, у него за эти годы появилось столько, что было из кого выбрать, чем он и занялся. Он взвешивал все уже в который раз, но однозначного ответа, спасать или не спасать связного, так себе и не дал. Зато продумал до мелочей целых три плана и глаз не спускал с улицы и на всякий случай начал действовать. Через день его старания увенчались успехом, если об этом, конечно, можно было так сказать. И, кляня самого себя за непрофессионализм, кое-что все-таки подготовил — наверное, потому что все время, пока шла война в Европе, мечтал лично насолить нацистам. И не он один мечтал. Маленький человечек шел, ступая так, словно шел на виселицу. Или на расстрел. Карл видел, как это бывает, и далеко не единожды — учили его серьезно, несмотря на то, что внешне он должен был изображать убежденного пацифиста. * * * Плейшнер, встретив в кафе хозяина конспиративной квартиры в компании с эсэсовцем, который требовал у него подписку после того, как его наконец собрались выпустить из ада концлагеря, не представлял, как быть дальше. Его паспорт оставался на явочной квартире — без него… Нет, это же невозможно, без паспорта! А еще он должен предупредить разведчика, что около него… что с ним… И тут он покрылся холодным потом — а что, если явка провалена? Его словно ударило… Он же не посмотрел на окно позавчера, когда шел туда впервые! Что там было, стоял цветок или его не было? В глубине зарождалась истерика, как тогда, в ресторане гостиницы, где он остановился по приезде. «Нет-нет-нет, стоп! Нельзя! Не здесь, не сейчас! Надо срочно взять себя в руки… А может быть, тот эсэсовец как Штирлиц: в лагере больше притворялся?» Но в памяти всплывали его интонации, поведение… Может быть, поторопиться, чтобы предупредить другого человека, который остался в квартире — он же слышал еще один мужской голос? И паспорт… куда без него? Как? На ватных ногах Плейшнер двинулся вперед, но тут что-то заставило его обернуться. За ним на расстоянии немногим более ста метров шли двое мужчин. Почему-то он вдруг уверился, что они шли именно за ним. В ушах застучали молотки — резко, звонко, до боли. Он немного замешкался — одного взгляда, брошенного вверх, когда он подошел к дому, в котором была явочная квартира, хватило, чтобы понять: это конец. Цветок стоял на окне. А еще возле него беседовали, глядя прямо на него, мужчина, которого он считал хозяином квартиры и разведчиком, и тот эсэсовец, из концлагеря. Все внутри обратилось в ледяной ком. Если сейчас его возьмут — а это проще простого, Штирлиц рассказывал, как легко ввести препарат, чтобы человек показался пьяным или даже сумасшедшим, — он расскажет все. Где же его папироса с ядом, где? Ах… вот же она, во внутреннем кармане. Но может быть, он успеет свернуть или пройти парадное насквозь — он видел, там был сквозной проход! Но куда бежать потом? Конечно, к полицейскому! Далеко… Не успеть. Но он постарается! На углу у магазина с птицами он снова замешкался и оглянулся. Двое сзади приближались с неотвратимостью, от которой подгибались колени. — Так вы наконец решили купить того кенаря? — услышал он добрый голос рядом и, не раздумывая, вошел в магазин. Не успел он пожалеть об этом, как ему залепили чем-то рот, содрали очки, а потом голову сотряс такой удар, что из глаз посыпались искры. Он застонал и уже не мог сопротивляться, когда с него начали сдирать одежду, заматывая во что-то непонятное. На лице оказалось что-то липкое, он попробовал это вытереть, получил уже в нос и, когда уже был готов покончить с собой, понял — сигарета осталась в пальто, а где пальто сейчас, одному богу известно. — Молчите, если вам дорога ваша жизнь, — прошептал ему кто-то в самое ухо, а затем ото рта оторвали что-то так, что он не сдержал стона. Но тут его подхватили под руки, влили в горло то ли спирт, то ли еще какую-то мерзость, и вытащили, кашляющего и едва стоящего на ногах во внутренний двор. Его переобули чьи-то руки, он не видел, чьи — без очков перед глазами все расплывалось так, что он едва различал очертания дома и, кажется, какой-то машины, — а затем всучили в трясущиеся руки ящик, причем довольно тяжелый. Конечно же, он его уронил. — Хуго, сволочь, будешь знать, как надираться, когда работу делать надо! — заорал на него кто-то, подтаскивая из кузова стоящего рядом фургона еще один ящик. — Шевелись, пьянь! Эту картину и застали двое в штатском, военную выправку которых было трудно не заметить даже и не особо опытным глазом. Словно во сне Плейшнер слышал, как хозяин магазинчика рассказывает о том, что тип в черном пальто выскочил, «вот прямо только что, будто за ним гнались, да-да, вон туда, кажется, а потом я не видел… мог и на крышу залезть, видите, вон там такое удобное место. Ну ни за что бы не подумал, с виду такой приличный человек! Он что-то украл?» Никто, кроме хозяина лавки, не услышал странных реплик, которыми обменялись вполголоса новые посетители: — Дьявол… все-таки профессионал… — Притворялся, сволочь… Они выскочили на улицу и бросились в указанном им направлении. — Чего стоишь? Тащи давай! — рявкнул кто-то, кажется, водитель на Плейшнера, и тот, тяжело и часто дыша, дрожащими руками снова взялся за ящик. Все слова куда-то исчезли, во рту чувствовался вкус крови, и он почему-то боялся разомкнуть распухшие, горящие от боли губы. В этот момент на заднем дворе появились еще двое. — А это кто? — по голосу он узнал хозяина явочной квартиры. — Да деверь мой, — ответил водитель. — Напился вот снова. — Документы! — А вы что, полиция? Так мы только заказ привезли, овес, канареечник, лен… Профессор, чувствуя, что его вот-вот стошнит, еще раз безуспешно попробовал поднять ящик и рухнул в обморок. Он не почувствовал, как его перевернули, чтобы рассмотреть, не слышал, как угрожали хозяину лавки, который в конце концов начал возмущаться и пообещал позвать полицию, в ответ на что получил приставленный к горлу нож. — Бандиты! Убивают! — заорал водитель фургончика, и, словно в ответ, удивительно близко взвыла сирена полицейской машины. «Бандиты» испарились в мгновение ока — они-то как раз были профессионалами. В своем роде. * * * — Он жив? — Пульс есть, но он мне не нравится. Сейчас… Плейшнер не почувствовал укола. — Пусть спит, так будет проще для всех. Бесчувственное тело маленького профессора затащили в фургон. Объяснения с полицией были почти совершенно такими же, как пятью минутами раньше, с той лишь разницей, что эмоциональный накал был пониже до тех пор, пока водитель не начал возмущаться по поводу штрафа за пьяного работника. А вот герр Мейер не без удовольствия постарался, якобы путаясь в словах и сбиваясь на эмоции, помочь полиции — дать отличные портреты недавних посетителей — хоть фоторобот составляй. Хотя он не менее правдиво, за исключением пары деталей, описал и самого Плейшнера, «вспомнив», что у того, кажется, были аккуратные усы щеточкой, большие очки в темной оправе, и в целом тот производил впечатление вполне приличного человека. Полицейские с брезгливым сочувствием посмотрели на неопрятного пьянчугу в рванье, с фингалом в пол-лица и опухшими губами, взяли подписи у очевидцев и уехали. «Теперь явка провалена дважды», — мысленно улыбнулся герр Мейер, когда на углу их ранее такой малолюдной, тихой улочки появился полицейский патруль. Он знал, что посланные патрульные в новых точках стояли не меньше месяца — или до тех пор, пока другие службы не устраняли проблему. А фургон службы доставки тем временем был уже далеко на пути в одну из далеких деревушек альпийских предгорий. * * * — О, очнулся, — услышал Плейшнер чей-то голос, в котором сквозило облегчение, и крепкие руки помогли ему приподняться. — Лекарство сможете выпить? — Вы кто? Где я? Где… Где мои вещи? Память с трудом формировала воспоминания о том, как его куда-то везли, о боли, о сне, незнакомых голосах, сильных, но не враждебных руках, менявших ему примочку на лице. Он почувствовал в руках знакомое сукно своего пальто, рвано вдохнул, боясь посмотреть содержимое карманов, и крепко сжал его пальцами. — А очки… простите… быть может, вы знаете, где мои очки? На нос ему водрузили… О да! Мир вокруг наконец обрел очертания. Комната… занавески, небольшое окно, длинный стол вдоль стены. Рядом стояли двое — крепкий кряжистый старик и молодой светловолосый мужчина, наверное, его сын. — С-спа… спасибо, — растерянно поблагодарил их Плейшнер, после чего ему протянули хорошо знакомую упаковку и стакан, наполовину наполненный водой. Действительно, порошки от головной боли… И это совершенно не походило на застенки гестапо. — Вам совершенно не обязательно знать, кто это сделал, — нахмурился молодой мужчина. — Скажу только, что я — должник этого человека. — Зачем? Чего вы от меня хотите? — Ничего, — пожал плечами старик. — Поживете некоторое время здесь. Если сумеете, поможете по хозяйству. — Э… да, конечно, но, боюсь, толку от меня будет немного. — Ничего… это сын вам еще должен за то, что разукрасил. — Э?.. — Вы уж простите, рука у меня тяжелая, — признался тот. — Зато нацисты вас не опознали. Ну и… — ухмыльнулся он. — Не скоро смогут опознать. — П-простите? — Эльза, дай зеркало! — Пожалуйста, — ответил приятный женский голос откуда-то сзади. — Боже правый! — выдавил Плейшнер. Образина на него смотрела совершенно жуткая — испуганная и опухшая, с расквашенным носом, синяком в пол-лица и кудлатой бородой, как у пьяного сапожника. Плейшнер потрогал лицо, которое в отражении показалось ему совершенно чужим, и схватился за сердце. — Да, красавчик… Отклеите вы бороду, отпарить только придется! Чернила смоете, а йод понемногу сам уйдет. — О-о-о… — Ну вот зачем вы без подготовки? — проворчал старик-хозяин. — А если сердце слабое, я что, тут и хоронить его должен буду? Под яблонькой закопать? — П-простите, где я нахожусь? — осторожно повернулся к нему Плейшнер. — И кто вы? — Муштер. Фермеры мы. — Э?.. — Дисентис, так понятнее? — переиначил название молодой. — М-м-м… — Плейшнер попытался помотать головой и едва не застонал снова, хотя боль вроде бы отступила после приема лекарства. — Вам пока не стоит двигаться. Дисентис — это небольшая деревня в горах, сельскохозяйственная коммуна, — пояснил младший. — Швейцария? — Да, Швейцария. — И вы… — Мы готовы принять гостя на ближайшие полгода, конечно, при условии, если гость будет вести себя разум… Остальные слова утонули в белом шуме. Вернер Плейшнер понял, что жив. Что ускользнул от смерти, и это было настоящим чудом. Он автоматически кивал, но его снова накрыло, и он начал хватать воздух ртом, задыхаясь, но удержался в сознании, тоже, наверное, чудом. — Воды! — крикнул кто-то. Частые шаги, и вот ему протянули почти полный стакан. Он расплескал стакан, попытавшись взять его руками, но сумел допить, что осталось. — Оставьте, видите, натерпелся человек, — услышал он уже знакомый женский голос. — Марш, марш все отсюда! А вы поспите… Женский силуэт мелькнул в дверях, расплываясь и затуманиваясь, Плейшнер откинулся на подушку и снова провалился в сон. Все будет потом. Он познакомится с теми, кто дал ему кров, объяснится, и ему объяснят — то, что смогут. А на следующее утро он проснется в простой, но чистой постели в комнатке под крышей, со скошенным потолком, все еще до конце не веря, что это не сон. Но тепло солнечного луча на лице, деревенские звуки — бряцание чего-то железного, мычание, блеяние, петушиный крик, лай собак — нахлынут, и он поймет, что жизнь продолжается. И ему есть кого благодарить каждое утро и каждый вечер. Увы, как и есть отчего иногда кричать по ночам. Он не скоро привыкнет не оглядываться всякий раз, выходя на улицу, не вздрагивать от звуков, не шарахаться от незнакомых людей. А пока солнце продолжало растапливать снег в горах, и в них постепенно, проталина за проталиной, травинка за травинкой возвращалась весна. А в маленького профессора — жизнь.