We must play our lives like soldiers in the field The life is short I'm running faster all the time Strength and beauty destined to decay So cut the rose in full bloom 'Til the fearless come and the act is done — «Killing Joke»
Эфедрин, катинон… Кажется, в головном мозге рвутся оболочки нервных клеток, синапсы разрушаются. Нейромедиаторы выплёскиваются наружу. … Метамфетамин, меткатинон, метадон… Он словно упал головой в медицинский справочник. … Экстази, винт, мефедрон… Так, погодите. Давайте по порядку. — Я бы убил кого-нибудь. По лицу Патрика пробегает улыбка, не то саркастичная, не то довольная. Генри не ручается судить наверняка. — Кого-нибудь? — Кого угодно. Бауэрс ведёт обухом ножа по капоту. Со старого корпуса — единственного, что осталось от несчастного «форда», даже двери выломали и разодрали — давно слезла вся краска. Сталь движется со скрежетом, словно царапаешь кость. Это не больше, чем скелет. Вся эта свалка — просто кладбище металла, резины и хромированных деталей, блеск давно померк под слоем налёта и пыли. Вместо надгробий чёрные мусорные мешки, вместо букетов на могилах — разноцветные, искрящиеся в весеннем свете стеклянные осколки. Тишина и красота в чистом виде. — Неважно кого, — произносит Генри. Наклоняет голову, щурит глаза так, что серый корпус, ровная полоса окрашиваются в сочный бордовый цвет. Где-то между роговицей и радужкой, прячась от расширенной, бездонной дыры зрачка, жмутся к краю яркие блики. Это ли одна из побочек амфетамина? — Просто… почувствовать эту мягкость. Разрывающуюся под руками плоть. — Взор цепляется за дорожку ржавчины, она очерчивает край, где некогда горели фары. — Растекающуюся под ногами кровь. Он заносит руку, чистейший клинок отбрасывает слепящие блики, но мгновение спустя со свистом скрывается в корпусе. Не хватает ещё тупить нож о кусок шлака. Он поворачивается, стирая наваждение, Патрик улыбается шире. Ему не нужно объяснять. — Если не человека… — медленно двигая языком, растягивает Хокстеттер. Генри моргает. Слушает. — Могу предложить кое-что. Кое-кого. Генри приоткрывает рот; в воздухе внезапно повеяло сладостью, ветер донёс аромат лесной свежести. Патрик цепляется глазами за вздымающуюся под промокшей от пота футболкой грудь, за раскрытыми обсохшими губами. Недолго им оставаться такими. Генри отходит в сторону, готовится в случае чего рвануть и вцепиться в шкуру руками. Сложенный ножик устроился в заднем кармане его джинс. Посеревший холодильник упирается в дерево, Патрик любовно оглядывает его секунду-другую, берётся за грязную ручку. Оборачивается на сосредоточенно следящего за его движениями Генри и поворачивает её. Скрежет объеденных коррозией петель рвёт благоуханную природную тишину. Дверца приоткрывается, всё снова становится тихим, а мгновение спустя Генри ловит на себе помутнённый взгляд из чёрной глубины этого тесного гроба. Пёс вылетает — буквально вываливается — наружу с хриплым рычанием, отталкивает дверцу и падает мордой в землю, не удержавшись на лапах. Обычная дворняжка, не многим больше американского терьера, с буро-серой свалявшейся шерстью и длинной мордой. Поднимается, рвётся в сторону, но Генри пинком в бок сбивает её наземь. Дворняжка с визгом переворачивается, облачком вверх поднимается пыль тропки. Тяжело дыша, она снова с болезненной отчаянностью силится встать на лапы, когда Генри склоняется над ней, хватает за шкирку и роняет на землю. Ощущает меж грубой шерсти плотную полоску кожи. Ошейник. Дворняжка обессилена, её попытки бороться больше походят на формальность, диктуемую инстинктами выживания, чем на реальное сопротивление. Она страдальчески смотрит на него, когда Бауэрс выпрямляется и придавливает её морду ботинком. Её приглушённый скулёж резонансом разносится где-то внутри головы, под черепом, в мозге, и Генри жмурится, резко открывает глаза — лишь бы не утратить связь с внешним миром. У него повышается кровяное давление. Дворняжка взбрыкивает, и доселе наблюдавший за происходящим со стороны Патрик сдвигается с места. Он придавливает её задние лапы. Генри видит, как подошвы его берц опускаются всё ниже, впиваются в скорченные лапы, они словно увеличиваются в размере. Раздаётся хруст, и дворняжка издаёт протяжный, последний в своей жизни вой. Она словно плачет, и Генри наваливается на её морду сильнее, изгибается в колене, из собственных губ вырывается горячий, несдержанный выдох. Недолго он уверен, что теперь у неё хватит энергии (и ярости), чтобы вырваться, быть может, даже напасть на них, но она лишь обречённо содрогается и громко дышит, пока Генри не перекрывает ей ноздри. Её шерстяной живот тяжело вздымается и опадает. Генри задаётся вопросом, как долго она пробыла в тесном металлическом склепе? Он смотрит на раскрытый холодильник, на его испачканные ржавчиной, кровью и чёрт знает чем ещё внутренности. Только сейчас Бауэрс замечает тошнотворный запах гнили, которым дышит этот холодный монстр, любовник его друга. «У животных бывает клаустрофобия?» — задаётся он вопросом, но он мгновенно вылетает из головы, когда псина под его ногой дёргается, а на периферии обзора Патрик заносит ногу и с силой опускает обратно. Тихий, едва идентифицируемый шорох надлома. Патрик снова поднимается и снова ударяет, Генри таращится на него, как завороженный. Хокстеттер бьёт снова, снова и снова со скоростью взбесившегося и сорвавшегося с цепи, его губы кривятся, застывают в знакомом Генри и не знакомом никому другому выражении. Плотоядная ухмылка расчерчивает его вдруг погрузившееся в тень лицо, глаза неподвижно уставились куда-то под ботинок Бауэрса — хотят поймать взгляд пса (возможно, они и добились своего). Генри видит мысленным взором, как разламываются, трутся друг о друга и перетираются в пыль маленькие косточки пальцев, слышит хруст, лапы дворняжки занимаются красным. Реальным бордовым. Неосознанно, не замечая и не контролируя себя, Генри облизывает губы. Он чувствует сопротивление под собой, так же, как и совершенно противоречащую здравому смыслу мысль, что сейчас пёс вырвется, вцепится в Патрика и разорвёт на куски. Он почти видит, как псина с горящими алчными глазами трясёт кусок мяса из стороны в сторону, разбрызгивая капли алого. Генри наклоняется, быстрыми, отточенными движениями вытаскивает нож из кармана, замахивается, выбрасывает лезвие с приятным слуху звоном и вбивает клинок псу между рёбер. Он входит в плоть податливо, плавно, до дрожи в животе правильно. Должно быть, он сразу пронзает собачке сердце. Сжимая пальцы на рукояти плотнее, он режет вниз, до земли. Кровь заливает нож и его руку. Генри задерживается, сгорбившись, позволяя ей заполонить обзор целиком. Собственное дыхание заглушает мир вокруг. Зрачки увеличиваются, жадно хватают впитавшие бордовое шерстинки, мясные края раны. Ему кажется или он видит выпирающие кости? Генри едва ли замечает скорчившегося в приступе неистового хохота Патрика — этот гром где-то в другой вселенной, это происходит не с ним, не может происходить с ним, — он заторможенно понимает, что у него начинается тахикардия. Пульс бьётся в погружённом в густую, терпко пахнущую лужу запястье, бьётся в висках и сотрясает грудь. От аромата крови начинает кружиться голова. Его собственная кровь разносит к клеткам соли. Он отшатывается (голова от резкого движения едва не отлетает на дальнюю орбиту), когда Патрик оказывается прямо перед ним и смачно ступает на бок псины, наверняка намереваясь сломать ей рёбра. Генри дёргает головой, ощущение такое, словно череп начинает расходиться по швам, он смотрит на морду пса и натыкается на его поднятые к небу глаза. Серые и безжизненные. Ему почти жаль — жалобный скулёж напоминал о реальности окружающего. Патрик продавливает её худое, ещё тёплое тельце, из ножевой раны выхлёстывается всё больше крови, пока тропинка и окружающие её подорожники не превращаются в болото. Мёртвое, вязкое болото, обречённое гнить и поедаться насекомыми. Генри забрасывает голову, когда сквозь бурую шкуру прорывается осколок белесого ребра. В живых зелёных кронах продолжают напевать безмятежные птицы. Последние дни для Генри зациклились в три этапа, все как один погружённые в неясный, заволакивающий разум туман. Первый он проводит в школе. Он давно забил бы на неё и послал очень далеко и глубоко, но внутреннее Бауэрс понимает, что школа, должно быть, одна из немногих функционирующих сейчас стабилизаторов, не позволяющая ему окончательно отключиться от мира. Он не хочет лишних проблем — не сейчас, когда ему так сладостно и легко, — и лишний раз выяснять отношения с преподами и тем более с отцом… себе дороже. Потому он смиренно просиживает часы за партой, смотрит на доску издалека ясным, но едва ли понимающим взором; он может постараться лучше, но мысли улетают далеко за пределы чёртова класса. Улетают туда, куда этим мелким болванчикам, корчившимся над тетрадями и учебниками, никогда не достать. Он оглядывает их всех свысока, его мышцы расслаблены, он хорошо их контролирует, но энергия и бодрость наполняют клетки, Генри чувствует приятное покалывание в кончиках пальцев. Он это умеет, да, он отлично справляется. Нужно просто потерпеть. Всего несколько часов, подумаешь, проблема. Главное, что ожидание оправдывает затраченные силы. Это второй этап, самый расплывчатый, но яркий. Это день, это вечер, иногда ночь — это стоны земли под ногами, это тяжесть биты в руках, это соблазнительная, ласковая гладь клинка. Это запах сигарет, это скрип забора под ними и бессмысленный трёп Патрика о чём-то метафоричном. Генри редко прислушивается. Он больше смотрит. И касается, когда приходится помогать Хокстеттеру оттащить очередной мешок с костями в канаву или водосточную трубу. Патрик мог справиться и сам, однако… Они вылезают, перепачканные в дерьме с ног до головы, оглядываются, не говоря друг другу ни слова. Иногда вдали пробегает поезд, на его дым приятно смотреть, его ритмичные постукивания по рельсам приятно слушать. Рукава задираются, ткань рвётся, футболка липнет к телу и пахнет отвратительно, но привычно. Генри опускает голову, чтобы оглядеть изодранные колени, кроваво выпирающие из рваных джинсов. Он словно в детском саду. Ощущение той же беспечности, лишь чуть-чуть подсоленной. Третий этап, либо короткий и испаряющийся как по щелчку пальцев, либо тянущийся вдаль и заставляющий забыть, что однажды должен настать рассвет. Это сон — или одна из его видоизменённых производных. Дремота без сновидений, когда теряешься во времени и пространстве, она сменяется расплатой за второй этап. Генри корчится в постели, сжимает взмокшую наволочку пальцами. Патрик наблюдает с другой стороны кровати, как он силится подняться, уже без возможности терпеть подступающую из желудка к горлу остроту. Наблюдает, не вмешиваясь, но если попросить, он протянет стакан с водой. Возможно, с аспирином. Патрик рядом, когда Генри выхаркивает свои внутренности в унитаз, сидя на коленях и трясясь всем телом. Свет в туалете выключен, чтобы не выжечь глаза. Его выворачивает, он истекает по́том, его пульс повышен до боли в сердце и чернота зрачков пожирает радужку. Если Патрику взбредёт идея прижать его голову к холодному металлу, его мозг не выдержит и просто вытечет из ушей. Иногда Генри вырубается, едва коснувшись подушки, даже не раздевшись, а иногда лежит, прислушиваясь к собственному дыханию и разглядывая бесцветные шторы, пока те не зальются яркостью рассвета. Эффект его лелейного белого порошка проходит непредсказуемо, никогда не знаешь, когда ураган в сосудах выбьет все силы и уложит на лопатки. Он спит глубоко, но иногда видит, как Патрика раздирают чёрные крылатые собаки. Забытый на несколько дней голод возвращается вместе с сонливостью, напоминая о белковой, свойственной человеческому телу необходимости хоть немного подкрепиться. Удивительно, как просто и незаметно можно довести себя до смерти. Генри не может назвать нынешний день недели, нынешнюю дату (его знания ограничиваются тем, что сегодня — весна, и это кажется достаточным), и негаданно-нежданно нагрянувшее окончание учебного года встречает с искренним удивлением. Казалось, совсем недавно был март. Она вызывает его после занятий и говорит, что сомневается в возможностях Генри написать итоговые контрольные. Генри молчит, не видя смысла спорить. Сейчас он благодарен минувшей бессонной ночи — сонным и усталым он выглядит больше, чем обдолбанным. Не сказать, чтобы ей было дело. Всем всё равно. Никто не хочет устраивать разборки, гораздо проще закрыть глаза. Она говорит, избегая смотреть ему в глаза, что в таком случае летней школы ему не избежать. В начале года он хоть как-то пытался учиться, а в последние месяцы совсем не работает. Генри продолжает молчать, силой сдерживая улыбку. Что ему остаётся? Патрик поджидает его возле двери, интересуется его планами. Генри лишь лениво пожимает плечами. Патрик спрашивает, собирается ли он списывать контрольные. Генри снова пожимает плечами. У Патрика собственный план. Генри не в том состоянии, чтобы спорить. Генри держит фонарь и следит, чтобы Патрик не напоролся брюхом на осколки. Они обошли всё здание по периметру и не нашли ни одного незапертого окна. Окно в туалете потрескалось вечность назад, но заменить ни у кого руки не доходят. Патрик кое-как держится за стену и осторожно проталкивает палкой края расширяющейся дыры, неустойчиво покачивается на узком подоконнике. Генри подстраховывает и время от времени оглядывается, чтобы убедиться — вокруг, в темноте, никого. Грудь спирает ставшая привычной тупая боль. Бауэрс жмурится, когда стекло рассыпается со слишком громким звоном. Сияющая в мёртвом свете фонаря острая крошка осыпается на него. Он раскрывает веки; Патрик примеривается, достаточно ли большим стал проход. — Думаешь, не перережимся? — подаёт он голос, оборачивается, улыбается ему. Генри инстинктивно шагает ближе, когда он пошатывается, размахивая рукой, но удерживается на месте, облокачивается о целую часть окна. Генри скрипит зубами, слышит скрип стекла, он вот-вот рухнет, как лавина, он чувствует это. На Патрике чёрная кожанка, серебряные кнопки у воротника сверхъестественно притягивают взгляд Генри. Кожа шеи оголена, ничего не стоит разорвать уязвимые венки, они опасно близко к кровожадному острому краю. Генри сглатывает. Горячая слюна согревает промёрзшее горло. Диаметр дыры фута четыре, будь он в адеквате, определённо попросил бы расширить. Но не просит. Не догадывается, что Патрик этого и ждёт. — Сойдёт, — слышит он свой голос. Патрик отбрасывает палку, она приземляется где-то за областью досягаемости фонаря, и, по-кошачьи сверкнув серо-зелёными глазами, суёт через окно ногу. Держась за край каменной стены, прижимает голову к шее и проскальзывает внутрь. Генри моргает, пытается сообразить, как у него получилось сделать это так ловко. Он поднимается на носки, оглядывает покоящиеся в темноте писсуары. Патрик тянет руку — берёт фонарь. Генри ступает по осколкам, поднимается на подоконник, голова тяжёлая. Он оборачивается, не знает, за что схватиться, теряет равновесие, и Патрик хватает его за ворот, дёргает на себя. Бауэрс едва успевает закрыть лицо предплечьем, когда его тело под аккомпанемент звонкого стекла обрушивается на пол. Они внутри, уже неплохо. Холод грязной плитки впитывается в ладони, он поднимается. Ощущает что-то твёрдое, впившееся в губы. Медленно проводит языком, почти режется. Когда в ушах перестаёт звенеть усаживается на пол. Рассматривает отбрасываемую фонарём яркую фигуру. Пытается вспомнить, зачем они сюда забрались. Патрик оценивающе окидывает дыру в окне взглядом. — В любом случае стало бы заметно, — говорит он неизвестно кому. Из слушателей лишь безмолвный омут. — А теперь момент истины. — Он с ухмылкой дёргает ручку ведущей в коридор двери. Она поддаётся. — Я же говорил, их никогда не запирают. Они идут мимо дверей, в ночной тишине и разгоняемой лучом жёлтого света темноте их шаги рикошетят от стен, разбегаются вдаль и поглощаются невиданным нечто. — Теперь твой черёд. Дверь с нужным номером находится там, где её и искали. Конечно, где же ей ещё быть, не могла ведь она после окончания учебного дня переместиться или исчезнуть? — Посвети мне, я ничерта не вижу. Нащупывает штифты, поднимает, поворотником щёлкает. Совсем немного времени, и вот замок открыт. — Зачёт, — хвалит Патрик. Генри поднимается с колен. — Научишь меня как-нибудь. — Он косится в его сторону. — Как открывать самые неприступные дверцы. Кабинет окутан лунным светом. Пустые парты выстроены в ряд. Генри готовится увидеть что-то неестественное, невиданное ранее — сам не знает, откуда это смутное предчувствие, — но не замечает ничего, выходящего за рамки. Всё как всегда. Только ночью и без людей. Только он и Патрик. — Посмотрим, что у нас здесь.— Хокстеттер открывает ящики учительского стола и по-хозяйски шарится в поиске нужных бумаг. Генри отходит к окну. Смотрит на луну, яркую, почти полную. Ещё пара дней и настанет полнолуние. Он вытряхнул осколки из волос, но чувствует покалывание за воротником. Думает, что хорошо, если не сильно разодрал куртку. — Думаю, она может связать скатанную контрольную и разбитое окно, — задумчиво произносит он. Медленно, не отрываясь от луны. Не замечает, как Патрик оказывается у него за спиной. Замечает только тогда, когда он становится вплотную. — Не думай, — шепчет он, наклонившись к его уху. Его дыхание ласкает чувствительную кожу. Сейчас Генри замечает крохотные, покрывшиеся кровавой коркой ранки на ухе. — Оставь эту задачу мне. Бауэрс хмурится, но у него нет настроения устраивать разборки. — Держи. — Патрик суёт ему сигарету. — А то ты совсем не в себе. Генри рассматривает её, как нечто инородное. Берёт. В последнее время он не может чувствовать бодрость ночью. Его клонит в сон, и Патрику редко удаётся удержать его. Если это не сонливость, а что-то другое… он не собирается думать об этом. Стоит прикрыть глаза, и картинки сладостных воспоминаний нахлынывают ласковым потоком, желающим унести его далеко отсюда — это красное, много красного. В последнее время слишком много крови. Генри размышляет, насколько большое получится озеро, если вылить кровь всех живущих на земле людей, а Патрик бродит от одного ящика к другому. — Если она забрала их домой или ещё не написала, это облом, — комментирует он, натыкаясь на очередную стопку тетрадей младшеклассников. Внезапно им овладевает желание сделать с этими тетрадями что-нибудь… интересное. Написать, нарисовать что-то такое, от чего у бедных малышей глаза полезут из глазниц. Он улыбается. Он поднимает глаза, задерживается, разглядывая облитого голубоватым светом Генри. Он стоит, как зачарованный, его лицо застыло в необычном выражении задумчивости и вялости, его глаза устремлены в небо, и Патрик чувствует приятную теплоту в животе, смотря на него. В последние недели Генри стал спокойнее, в определённом смысле этого слова. Его совсем недавно регулярные вспышки неконтролируемой агрессии (практически бесконечные) сменились этой блаженной заторможенностью, после всплесками возбуждения, побуждающими на самые разные поступки, но едва ли это похоже на былой тупой гнев. Патрик видит этот немой, безумный восторг и бодрость в его глазах, в его движениях и негромких, сладких словах. Генри скрыл меланхолию и сочащуюся ядом ненависть, сейчас он едва ли вспоминает о них. Сейчас ему куда спокойнее. Это просто эйфория, детка. Патрик знает причину. Не может не знать. Котёнок основательно подсел на амфетамин, такой простой, совершенно белый и пушистый при краткосрочном употреблении наркотик. До чего же очаровательное явление. Генри выблёвывает дозу соли и тянется за новой. Патрик не то чтобы против. Этот Генри нравится ему не меньше того, настоящего. Этот Генри с удивительной податливостью соглашается на то, о чём Патрик с тем Генри не мог и мечтать (вздор, конечно, ещё как мог). Этот Генри, с его неестественно расширенными зрачками и сухими губами, не может оторваться от своего ножа, не может оторваться от его улыбки, когда они разделывают свежую, влажную (возможно, от дождя) плоть. Смотрит на него так, словно не подозревает, что Патрик всё замечает. Тот Генри не позволял себе такого. Генри не хочет приходить в себя, не хочет пробуждаться от солевого сна; любопытно, но Патрику никак не удаётся застать его за применением. Он вдыхает через ноздри или осмеливается колоться? Однажды стоит осмотреть его лапки внимательнее. — Нашёл. Кажется, оно. Он размахивает стопкой листов, и Генри медленно поворачивается к нему. — Круть, — без эмоций произносит он. — Два варианта. — Хокстеттер просматривает листы с контрольной. Математика, будь она неладна. — И пусть эта сучка попробует что-то доказать. Хоть задницу рвёт об это грёбаное стекло. Он смеётся, голова Генри ритмично глухо бухает. Бум. Бум. Бум. «Как быстро умрёт человек, если отрубить ему все конечности?» — продолжает допрашивать он свой разум, пока Патрик усаживается на стол, достаёт из рюкзака помятые листы и вытягивает из учительского органайзера ручку. Горбится и освещая путь фонарём начинает переписывать варианты. Кому какое дело? Никто не захочет разбираться, терпеть его в летней школе — тем более. Написал — и проваливай. Все счастливы. У Патрика губы потрескавшиеся и начинают кровоточить сразу, как по ним прилетает разъярённым кулаком. Тот и сам сбит в мясо, разглядеть в полумраке ничего не стоит. Патрик сам виноват, нарвался; посчитал, что имеет право лезть губами туда, куда не положено — по ним и получил. Знал ведь, сволочь, что целовать Его Величество Неприступность Генри Бауэрса нельзя. Сглупил, не рассчитал своих сил — наивно поверил, что в таком состоянии Генри не сможет ему противиться. Однако отрешённость и тупой взгляд Бауэрса улетучиваются мгновенно, стоит прильнуть ближе и нарушить границы личного пространства. Патрик сплёвывает, Генри смотрит скорее задумчиво, чем злобно. Привык. — Оставь эти пидорские штучки при себе. Патрик думает, что кровавый плевок у учительского стола будет заметен. — Я помню. — Он не удосуживается вытереть мокрый рот. Знает, что Генри нравится видеть его таким. — Виноват. Бауэрс отворачивается, его внимание снова поглощает луна. Сигарета остаётся лежать в кармане. Белое облако дыма поднимается к потолку, но растворяется не достигнув цели. Генри выжидает, вдыхает аромат ноздрями, затягивается и запускает новое. Пускать кольца он так и не научился, хотя Патрик на перемене за школой с большим рвением брал на себя роль учителя. Полусонно поворачивает голову к столу и морщится от чересчур яркого в темноте света лампы. Кажется, она направлена ему прямо в глаза. Патрик барабанит ручкой по листку, нервы лязгают и веки становятся неприятно тяжёлыми. Он близок к раздражению — если бы не настольные часы, точно показывающие треть второго, он поспорил бы, что горбится здесь уже час, не меньше. Сидит на коленях, потом на одном — вторая нога болтается по полу; после вытягивает обе и раскачивается на стуле. Понимает, что с него достаточно. Идея впихнуть задания утром какой-нибудь миленькой отличнице под угрозой расправы окончательно вытесняет перспективу сжигать клетки мозга самому. Он раскачивается, отклоняется назад. Передние ножки стула отрываются от пола. Патрик встряхивает головой, разбрызгивая накатившие путы дрёмы, и оборачивается на Генри. Его постель никогда не могла похвастаться чистотой, но неужели так дико сложно снять чёртову испачканную куртку? И так вечно лезет в ботинках на одеяло, тварина. — Что, пепельница не заслужила твоего внимания? Генри медленно поднимает руку с выставленным средним пальцем. Постукивает по кончику сигареты, горстка пепла сваливается на подушку. Выдыхает табачный дым через приоткрытый рот. Патрик почти зол оттого, насколько сладкие ощущения вызывает эта картина. Однажды, думает он, опускаясь и выключая лампу. Сегодня шторы плотно занавешивают окна, не пропуская лунного света, и чернота пожирает всё зримое. Однажды. Генри слышит его шаги. — Подними задницу, дай мне отряхнуть. — При свете это уже не делается, идиот? Бауэрс с недовольным шипением — как кот, прогоненный с насиженного места — выгибается, ищет, куда пристроить окурок; если Патрик не прекратит толкать его в бок, то он засунет его ему в глаз. Патрик вытаскивает из-под него одеяло, рефлекторно уклоняется от потенциальных ударов. Он знает его слишком хорошо и ему вовсе не обязательно видеть его, чтобы предсказать его действия. Зато Генри не так дальновиден и всё ещё способен списать некоторые эпизоды на оплошности. Патрику незачем включать свет; всё, в чём он может провиниться — случайно коснуться, случайно задержаться и, если повезёт, даже не получить по рукам. Только если у Генри особое настроение. Как сегодня. Глаза Патрика скрыты от него, как и то, что под ними — и то, что внутри. Так лучше. Так спокойнее. Для всех. Патрик терпелив. После стольких лет подождать пару часов — раз плюнуть. Терпение — залог успеха. С таким, как Бауэрс, иначе не выйдет. Его первая попытка свершилась на чердаке одной тёлки, до недавних пор часто устраивавшей в отсутствие родителей кутежи, на которые не была приглашена и половина присутствовавших там лиц. Патрик посчитал, что атмосфера уединения, сотрясающей пол снизу музыки и приторно сладкого пара кальяна между ними понравится Генри достаточно. Он всё ещё помнит, как он выглядел тогда. Помнит его синие джинсы, его синий джемпер и его белые носки. Помнит его короткие волосы и выбритые виски. Помнит, как он пьяно смеялся и говорил, что Патрик с каждым годом становится всё хуже. Патрик растягивал улыбку. И молчал. И ждал следующего раза. Год спустя они оказались там же. На Генри те же джинсы (возможно, те же носки), но на плечах розовая куртка. Горе тому, кто посмеет вякнуть в её сторону. Над левым глазом желтеющая гематома от недавней драки. Патрику хотелось быть её причиной. Он пробует снова, проявляет больше настойчивости, и Генри мгновенно напрягается, когда он приближается к нему. На этот раз он предупреждает. Патрик снова ждёт. Ждёт ещё год. Перед следующим разом он до рассвета разглядывает незамысловатые узоры на потолке. Лежит на спине, раскинув руки, дыхание ровное, глубокое. Полное умиротворение. Он чувствует себя медитирующим. Возможно, сегодня ему не придётся возвращаться в кровать одному. Он закрывает глаза; картины одна слаще другой, он всегда обладал непомерной фантазией. Нет, своего он не упустит. Не сегодня, так в другой раз. Не сегодня — Генри возражает кулаком и поднимается на ноги. Его волосы отрасли и Патрик не может не фантазировать, как восхитительно будет запустить в них пальцы и с силой потянуть. Сегодня в доме они одни, родители Хокстеттера развлекаются далеко отсюда в убеждении, что их сынок занят книгами. Книги действительно здесь — свалены в углу. Все до последней в чёрной обложке. Патрик любит готические романы. Особенно — о вампирах. Генри явно не настроен появляться здесь снова — пока, — но Патрик не считает его реакцию заслуженной. Он даже не коснулся его, к чему же вести себя как истеричная сучка? Не слишком волнуясь, последнюю мысль он произносит вслух, и Бауэрсу она не нравится. Патрику уже нечего терять, так зачем упускать возможность подраться? Лучше, чем ничего. Гораздо лучше. Потому что она приводит (к красному) к совершенно оправданным прикосновениям. Вечер прошёл не напрасно. Патрик терпелив. Но и его терпение медленно истекает. Один-единственный поцелуй, ему было бы достаточно. Неужели он многого просит? После всего, что они вместе преодолели, после всех тех кусков, которые они поделили, после всех скуренных на двоих сигарет и всего, что Патрик для него сделал, он не может позволить ему всего лишь поцелуй? Это не изменит тебя, не вывернет наизнанку, так к чему притворство? Их отношения давно перешли стадию стеснения — если она была; скорее они просто пропустили её. Патрик умеет терпеть. Но его терпение на исходе. Он может вечность смотреть в потолок со спокойствием в глазах, может вечность ласкать себя в тишине большой и пустой комнаты без чувств и эмоций; может вечность видеть его рядом, почти вплотную, без возможности прикоснуться к нему. До чего невыносимо. У него искры сыплются из глаз, а Генри делает вид, что не замечает. Он либо притворщик мирового уровня, либо просто идиот. Оба варианта для него губительны. У Патрика резиновое терпение. Оно начинает рваться. Брать машину оказалось плохой идеей. Редж одалживал её с явной неохотой — возможно, заметил что-то в его глазах. Но Генри был убедителен. Патрик наблюдал со стороны, опирался о бирюзовый капот и пребывал в уверенности, что если Хаггинс через секунду не отдаст Генри ключи, то уйдёт со сломанной рукой. Возможно, с двумя — тогда машина ему больше не понадобится. Даже жаль, что до этого не дошло. Он всегда считал дружков Бауэрса сопляками. Он встречает его улыбкой, Генри возвращается, крутя ключи в руках. Самодовольное выражение его лица нравится Патрику. Сегодня потусторонняя отрешённость им ни к чему. Под гул разогревающегося двигателя Патрик напоследок возвращается взглядом к Реджи. Он неловко переминается на пороге дома и сам не понимает своего беспокойства. Хокстеттер одаривает его другой, ободряющей улыбкой, но легче тому не становится. — Прекращай заигрывать с ним, залезай уже, мать твою. Патрик скользит на переднее сидение и включает радио. Салон заполняет «Killing Joke». Он продолжает улыбаться. Ничего не предвещает беды.A love like blood
A love like blood
Everyday through all frustration
and despair
Love and hate fight with burning hearts
'Til legends live and man is god again
Они решают спуститься к воде, чтобы отмыться. Если их по случайному стечению обстоятельств остановят и увидят по локоть в крови, то могут возникнуть вопросы, на которые они вряд ли найдут удовлетворительные ответы. Пусть Патрик в жутком восторге, но, ох, кажется она запачкали сидения в машине. Генри едва не разбил ему лоб о панель управления, заставляя заткнуться от дикого смеха. Патрик думает, что он зря волнуется — вокруг тишина. Никто не полезет в эту глушь в такое время. Никто не выберется обратно. Ухо Генри сцепляет золотая серьга, и Патрик который месяц не может избавиться от желания вцепиться в неё и оторвать вместе с ухом. Зрелище слишком соблазнительное, чтобы устоять. Патрик разглядывает её, наслаждаясь столь удачным ракурсом, пока Генри со старанием прорезает путь к сердцу собачки. Очередной — кошек он считает слишком мелкими для своего непомерного хищнического желания (говорит он, разумеется, не так прямо, но Патрик понимает и без слов), а кто-то покрупнее не поместился бы в багажник. Может, Бауэрса просто тянет на собачатину. Собаки так близки к людям. «Путь к сердцу собачки» имеет самое прямое значение, и прорубается он ножом покрупнее, чем лелеянный Генри уже много лет. Клинок широкий, длинный, входит по самую рукоять, выходит, снова входит. Патрик хотел сделать всё мастерски-аккуратно, со вкусом. Сотворить настоящее искусство — медленно задушить, ласково срезать голову, наслаждаясь каждой рвущейся под пальцами мышцей; долго и со страстью прорваться сквозь шкуру, проламывать рёбра и разбирать органы, как конструктор, аккуратно и с умом отличать один от другого. Получилась бы великолепная картина из разных форм и оттенков красного. Но Бауэрсу ведь невтерпёж, лишь бы разделаться поскорее. Он пробивает псине череп — ладно, переезжает машиной, пока Патрик сидит на дороге и удерживает её на месте. Её конечности давно связаны, и Хокстеттеру ничего не остаётся, кроме как наблюдать за её обречёнными глазами, направленными под колёса надвигающейся гибели. Возможно, он преувеличивает — разве способны животные испытывать сложные эмоции? Хочется знать. Потому он смотрит и чуть не составляет собачкиной голове компанию в виде каши на лесной тропке. Сейчас изуродованная голова пса валяется рядом и пялится на него побелевшими глазами. Прямо на него, да, Патрик уверен, он смотрит в ответ. Смотрит на высыхающие роговицы, смятую зону темени и налипшую на чёрную шерсть смесь крови и мозгов. Морда пса перекошена, губы содраны и оголяют скалящиеся клыки — зверь словно ухмыляется ему. Его взгляд говорит ему: «Мы ещё встретимся, тебе не скоро забыть меня». Патрик не возражает. Он сглатывает, и слюна, скатывающаяся по драному простудой горлу, солоноватая и со знакомой металлической горчинкой. Пёс цапнул его за предплечье, когда они заталкивали тварину в багажник. «Надо было и морду связать», — задумчиво произнёс Патрик, разглядывая стремительно багровеющую руку. Клочок куртки остался в пасти пса. Генри вбил его морду в пол, тот болезненно заскулил. Мог оторвать часть плоти, подумал Патрик. Кровь ручейками стекала вниз и впитывалась в одежду. Генри невесть где достал тряпку и затянул так крепко, что у Патрика чуть рука не онемела. Бауэрс возвращает его в реальность — обхватывает его голову ладонями и разворачивает к себе. — Не спи. — Не буду, — послушно шепчет Патрик. Его руки приятным холодом обжигают щёки. Когда он отстраняется, Хокстеттер чувствует липкие кровавые следы. Он вытягивает язык, старается дотянуться. Как же иначе — Бауэрс заталкивает в несчастную обезглавленную тушу руки по кисть и разрывает мышцы ногтями. В первые разы он казался брезгливым. — Все лёгкие разорвал, — комментирует Патрик. Дышит ртом, кровь стекает на губы. — Бедняжка. Ищет сердце. Как романтично. Зачем ему? Патрик думал, коллекционирование зверюшек в баночках с формалином это его прерогатива. — Бросим его здесь? — А ты хочешь забрать домой? — Генри морщит нос, с булькающим звуком достаёт руки, встряхивает. Капли разлетаются в стороны. Несколько попадает Патрику на лицо. Генри пребывает в странном состоянии. Всё происходящее воспринимается нереальным, размытым, слишком похожим на сон. Он смотрит прямо перед собой, на свои руки, на труп под собой. А этот запах, этот кисло оседающий на глотке аромат. И мухи, они уже слетелись на сладкое мясо. Кушать подано. … And self-preservation rules the day no more… Он плохо помнит, как они зарыли тело (его остатки), и сейчас его руки холодные, как у мертвеца, грязные от мутной воды. Он жмёт на газ, беснующийся ветер бьёт его через опущенные боковые окна. Ветер не позволяет ему уснуть. Патрик разглядывает свои сцепленные на бёдрах руки. Пальцы исцарапанные, кожа сухая, под рваными ногтями земля и кусочки гниющего. Тропка в лесу узкая, их то и дело подбрасывает на кочках. Патрик переводит взгляд на спидометр. Шестьдесят миль в час. — Это не похоже на трассу для скоростных гонок, — отмечает он. Генри будто не слышит. Одежда Генри привычно испачканная. Воротник открыт, шея покрасневшая. Волосы растрёпанные, а глаза… Патрик кладёт руку ему на колено. — Полегче, малыш. Ветви кустов бьют по корпусу. Стрелка спидометра движется вправо и преодолевает отметку в семьдесят. Лицо Бауэрса сосредоточенно. Он смотрит в освещённую фарами глубину леса. Солнце движется к закату, а здесь оно едва заметно. — Он расстроится, если ты угробишь его машину. Генри наклоняет колено, Патрик зверски вцепляется ногтями. Он хочет, чтобы он посмотрел на него, ну же, Бауэрс, давай. В его груди разрастается пожар, и тяжёлое дыхание Генри лишь подкидывает сучья и спички. Патрик всматривается в него так пристально (и так близко), что тот непременно должен оттолкнуть его. Но Генри не смотрит на него. Он облизывает губы, и Патрик едва не срывается. Семьдесят пять. Семьдесят восемь. Впереди, в просвете между стволов, мелькает свет. Резкий поворот у оврага. Генри и не думает сбавлять скорость. Ветвь дерева ударяет по лобовому стеклу над головой Патрика с резким, угрожающим стуком. У него темнеет в глазах. — Детка? Они снова подскакивают. Патрик сжимает зубы; Генри словно загипнотизирован, он просто… Господи, он обезумел. Хокстеттера тянет смеяться от ужаса и восторга, он бы трахнул его прямо сейчас, но времени не хватит, потому он с силой пинает его по ноге, приклеенной к педали газа, и впивается в руль, крутя вправо. Их заносит, откидывает вбок, Генри ударяется головой о дверь и распахивает веки. «Мы сейчас перевернёмся, — думает он, не в силах оторвать взор от приближающихся деревьев. От их твёрдых, прочных стволов. Горизонт смещается. — Чёрт возьми, мы перевернёмся». Патрик тянется к тормозу, но не выходит, Генри отталкивает его и вдавливает педаль в пол. Вопреки его ожиданиям, перевернуться они не успевают — машина с хрустом покорёженного капота вбивается левым боком в одно из деревьев. Задние колёса отрываются от твёрдой поверхности и взлетают, крыша ударяется о широкий ствол следом под музыкальное сопровождение громкого скрежета и звона выбитого стекла. Пара мгновений — они с грохотом опускаются наземь. Когда Патрик открывает глаза, он понимает — ему повезло. Он отделался разбитым носом, приложившись лицом о панель. Элементарные ремни безопасности удержали его живот от свидания с осколком бампера, показавшемся между ног. Чутьё говорит ему — из аварий нельзя выбраться так просто. Настоящее чудо. Хокстеттер медленно поворачивает голову. Генри лежит на руле, его руки продолжают сжимать его. Изо рта густо стекает кровь, глаза распахнуты. Грудь тяжело вздымается. Осколки стекла искололи его щёки и лоб, покрыли мелкими яркими ранками бледное лицо. Чудо продолжается — ни один не попал в глаза. Ухо с серёжкой на месте. Пальцы Генри разжимаются, руки падают. Смятая часть двери прижала его к сидению. Патрик под треск головной боли понимает, что несколько его рёбер без сомнений сломаны. «Бензобак, — проносится в мозге, — он цел, боже мой, он цел». Патрик обессиленными пальцами раскрывает ремень, дёргает за ручку двери со своей стороны, вываливается на траву. Поднимается, возвращается к Генри. Он тянет его на себя, рвёт его одежду, надеется не порвать его самого, обхватывает поперёк торса, когда удаётся освободить его тело из стального рабства. Бауэрс наваливается на него, и Хокстеттер, собрав все свои немногочисленные силы, вытаскивает его из машины. Они падают, Генри болезненно стонет, и Патрику становится легче. Он лежит на спине, смотрит в тёмно-синее небо. Его сердце словно сжимает чья-то мощная рука. Запах крови кружит разум. Генри ищет точку опоры, опирается на левую ногу, и всю нервную систему пронзает вой боли. Кость сломана, бок исцарапан, грудь сотрясает тупая боль. Он мигом вспоминает детство. Отец столкнул его с лестницы, а в больнице наплёл, что тот навернулся с дерева. Генри пролетел несколько метров, знакомя свои косточки со ступенями. Да, ощущение разбитого ребра ни с чем не спутать. Патрик нависает над ним, предлагает помощь, Генри отшатывается, отбивается от него с неразборчивым шипением. Земля уходит из-под ног, (овраг) и вот он катится вниз, глотая пыль и песок. «Лишь бы не пробить лёгкие», — думает он с безразличием. Он уже ничего не боится. Патрик возвышается над обрывом, смотрит на него сверху вниз. Новый ли это Генри — лежащий в грязи в изорванной куртке и истекающий кровью — или тот, старый? Бауэрс поворачивает голову набок. Щурится от солнца. От его алых закатных лучей. — У тебя кровь из носа, — хрипло информирует он. Патрик вытирает нос рукавом. — А у тебя не только из носа. Генри дышит тяжело, опускает налившиеся свинцом веки. Руки сложены на боку, так, что развороченной плоти почти не видно. Лицо разукрашено и прекрасно без всякого макияжа. Естественная красота, думает Патрик. Лучше ситуации не придумать. Он не может поймать взгляда Генри и вдруг ловит мысль, что если Генри умрёт сейчас, то он больше никогда не сможет поцеловать его. Нет, конечно, он будет готов прийти и разрыть его могилу, забрать и уложить бледное холодное тело в свою кровать, но уже никогда не получит ответа. Не для того он так старался. Один-единственный поцелуй. Он спускается по склону, комья земли вырываются из-под его подошв. Генри размыкает веки и последнее, что он видит, прежде чем ему закрывают солнце, — склоняющийся к нему Патрик. Генри приоткрывает рот, так даже лучше — Патрик обхватывает его лицо ладонями, вымазывая пальцы в крови, притягивает к себе и вгрызается в его губы своими. Бауэрс судорожно поднимает руки, ресницы взлетают, но ничего из этого уже не имеет значения. Патрик яростно прокусывает его и без того изодранную нижнюю губу, надавливает ногтями на скулы и ввинчивается языком в горячий, мокрый кисло-сладкий рот. Генри глухо кашляет, бессильно хватает его за запястья. Вцепляется в его кожу пальцами. По подбородкам стекает бурлящая смесь слюны и крови. Патрик отрывается лишь чтобы глотнуть воздуха. Пожар в груди захватил власть, и он не собирается успокаивать его. У Генри свой ураган в сердце. Бьётся чаще и сильнее нормального; он думает только о том, как же безумно хочется амфетамина, хоть горстки, хоть разбавленного. Душу продаст за эти ощущения, за эту сласть. Уже наполовину отключившись от реальности, Генри заторможенно отмечает, что губы Патрика горькие на вкус. Совсем как амфетамин.