Отжиг

      Нужно выдержать пять минут. Всего только пять минут держать лицо. Юсаку слушал не слыша что-то возбуждённо рассказывающего ему Тому и упорно смотрел ему между глаз. Это было тяжело, трудно. Тома резко вскидывал голову, опускал и сам весь чуть не прыгал. Вечные пять минут и Юсаку получит в своё распоряжение час личного времени. Ему нужно будет заштопать подозрительно трещавший утром рукав, но час по сравнению с пятью минутами был бесконечен. Час давал возможность на действительно личное время. Тома наконец заканчивает возмущаться переваренным рисом. Кажется, начиналось всё рисом. Или это были фляги, предательски сиявшие чистым металлом на солнце? Юсаку не знал. Он неразборчиво пробормотал одобряюще-возмущённое и, сославшись на неотлагаемые дела, спешно удалился.       Всего несколько десятков шагов. Юсаку намеренно сдерживает шаг, но всё равно чуть ли не бежит. Стоявшая последние несколько дней одуряющая жара наконец сменилась ветром, чьи жесткие удары упруго толкают его. Гонят.       А вот и поле гаоляна, чудом не вытоптанное, в котором даже он — вечно торчащий на виду — мог почувствовать себя в тени, маленьким человеком среди стеблей в десять сяку высотой.       Юсаку продирается сквозь заросли, грубо ломая колосья. Он уже почти бежит. Рот полон растительной пыли, она горчит, шкурит нежное горло, когда Юсаку сглатывает. Он чувствует, он почти осязает влагу на лице. Юсаку останавливается и подставляет лицо этой влаге. Уже близко. Нарочито замедленные движения перед последней разделяющей его от этой влаги преградой, почти благоговейны. Последний шаг и он выходит на берег безымянной протоки. Воды прозрачные, но кажутся чёрными из-за осадка на дне. Юсаку облегчённо падает рядом с водой. Позади него высокий гаолянь сухо шелестит багряным макушками, впереди чёрные спокойные воды. Красный и чёрный.       Красными были кишки упавшего Ямамото. Ямамото, который всегда скверно ругался. Ямамото, которому вспороли живот вместо него, и красные, отвратительно красные внутренности упали на землю. Юсаку сглатывает, давя тошноту. Звук, с которым они чавкнули под ногой, отпечатался на барабанных перепонках.       Красным было солнце на флаге, что он нёс, но он не видел его, солнце светило для других. А для него были только красные, отвратительно живые внутренности.       Порыв ветра сминает простыню реки в мелкие складки.       А кровь была чёрной. Юсаку раньше не знал, что у людей чёрная кровь. Он думал, у людей в жилах красная живая вода, но в жилах текла вязкая как дёготь, чёрная как сажа жидкость. Она щедро поливала землю, а той было мало. Земля жадно сосала, подбирала с клочьев одежды остатки. Густые капли орошали высушенную беспощадным красным солнце траву. Земля взимала дань за рваные раны окопов и оспины ударов орудий. И они платили. Юсаку содрогается всем телом, снова ощущая тёплые капли на своём лице.       Безнадёжно опаздывающими движениями он расстегивает форменный китель. Снимает его, почти срывая, но сдерживается и аккуратно складывает. С наслаждением сбрасывает сапоги. Припечатывает поверх фуражкой.       Грубо, безжалостно к себе втягивает воздух. Тянет так, что под грудиной неприятно колет. Подтягивает колени к груди и сжимается в плотный комок.       Ветер усиливается. Он уносит тепло из сжатого тела. Юсаку внимательно прислушивается к тому, как медленно остывают руки и затылок. Ветер вымывает тепло из его тела и ему становилось легче. Кажется, если так будет длиться, ветер выдует из него душу и останется Юсаку верноподданный, останется Юсаку безупречный офицер, останется Юсаку примерный сын и останется Юсаку преданный брат.       Брат… Юсаку сжимается ещё плотнее. Его дорогой брат. Чужой, незнакомый человек с вечно холодными глазами. С глазами, которые кажутся чёрными из-за лежащего на их дне ила. У его брата, наверное, тоже чёрная кровь, такая же как у других, такие же красные органы. Его брат, наверное, тоже видит красное солнце. Он бы тоже, наверное, лежал, уродливо выломав руки и равнодушно раскинув красные внутренности. И земля медленно, но неостановимо пила бы чёрную вязкую жидкость.       Юсаку хватается руками за плечи. Пальцы с нажимом проходят по гладкой ткани рубашки и цепляются за почти зажившую рытвину от прививки.       Он мнёт ткань. Вдавливается пальцами в предплечья. Он бы хотел нажать сильнее, он бы хотел ногтями разодрать неповреждённую кожу. Он бы хотел увидеть, что внутри него красная кровь, он бы хотел увидеть, что ещё жив. Он бы… Но у него нет права. Это тело не принадлежит ему, и потому Юсаку лишь подставляется холодным струям ветра.       Ветер понемногу уносит с собой эмоции, и он чувствует облегчение. Нет больше младшего лейтенанта Ханадзавы Юсаку, осталась только пустая оболочка внешнего скелета.       Ветер дует, вода течёт, а Юсаку замерзает.       Спустя какое-то время Юсаку начинает покачиваться в такт гаоляну. Он пуст, и только старая мелодия из детства играет в нём. Браво звучащая песня. В глубине левого уха остро колет. Отцовская рука научила, что петь песни о замерзающих в чужой стране солдатах примерным сыновьям не позволено. Юсаку тянет носом холодный воздух и скорее читает, чем выпевает бодрый мотив: «Отказавшись от своей жизни, Я бросаюсь в атаку, готовый к смерти, А если воинская удача мне изменит, и я не погибну, То долг, как шёлковый шарф, из тех, что посылают на фронт, Медленно-медленно начнёт затягиваться у меня на шее.»       Замолкает и осторожно, тихо, словно сознаваясь в преступлении, завершает: «А вообще нам не дадут вернуться живыми.»*