Молчаливая рана

      Порванной струной звенит в воздухе пятерня пощёчины, калеча тонкую кожу уродливым, опаляющим сильнее языков пламени, следом. — Отец растратил драгоценные силы даром, простодушно возлагая на Вас хоть какие-нибудь надежды, солдат.       Слово — ярое калёное лезвие, взрезающее нежную оболочку души Фридриха. От чего в уголках серых глаз собираются жемчужины слёз. Голос — чарующее пение незримой птицы, заставившее в несколько мгновений так мучительно дрожать затянутые в грубую ткань фельдрока слабые мальчишеские плечи. Прикосновение — мерзкое клеймо, в миг сошедшее с кожи, но всё ещё выворачивающее внутренности в приступе тревожной тошноты. Каждое движение — плавное скольжение могучих мышц голодного расчетливого удава, затаившего дыхание перед тем, как застигнуть новую жертву врасплох и, наконец, насладиться её тёплым мясом. — Вы, Фридрих, черная овца семьи, не иначе.       Издевается Альберт, медленно обходя белого и пушистого агнца со спины. Прячет в бескровных улыбчивых складках, вертит на горячем языке смак от обезображивающих стыдом и страхом метаморфоз, пятнами проступивших на похолодевшем лице непозволительно близко, рядом. Неотрывно следит бесстрастными светлыми глазами за тем, как красивые щеки окропляет багряный румянец. Одними подушечками пальцев чувствует надсаду под часто-часто вздымающимися ребрами. Усмехается про себя, думает, что сейчас этот стойкий висмутовый солдатик смотрелся бы куда выгоднее, останься он, к примеру, в одной только лёгкой, волнующе сползающей с острых молодых плеч, рубашке, подобранной не в размер.       Фридрих молитвенноостро желает прекратить, но рот — зажившая молчаливая рана. Слабое тело — безвольная оболочка, более неспособная к сопротивлению. Последние силы покинули его ещё в той злополучной деревне, испачкали воздух невидимыми солёными чернилами, разбрызганными повсюду в обезумевшем трепете прозрачных ресниц и нервной дрожи пальцев, отчаянно стискивавших видавший виды Маузер под множеством пристальных взглядов солдат и подневольных мирных жителей, с по-настоящему наивным упоением ожидающих заветного выстрела в ни чём неповинного человека с минуты на минуту. Фридрих чувствует жар, ползущий по лицу и шее, белёсым затылком ощущает почти все движения обер-лейтенанта, чуть напрягает грудь под чужими любопытными касаниями, лишь немного замедляя дыхание. Он даже не успевает как следует подумать прежде, чем буквы не без труда сложатся в слова, а те совсем по-детски поставят вопрос: — П-почему Вы так нес-справедливы, герр Нойманн? — Нет никакой несправедливости, солдат, есть приказ и ничего более, Вы должны это прекрасно понимать.       Со всей серьёзностью произносит обер-лейтенант, точно и въедливо чеканя каждое слово, срывающееся с тонких губ звонкими монетами. Альберт делает шаг назад перед тем, как вновь заговорить глубоким прохладным баритоном с парой капель насмешки. — Снимите фельдрок, Фридрих. — П-простите?       Всего в нескольких незамысловатых словечках, с холодом брошенных Фридриху, таилось сейчас нечто особенное, такое, от которого солнце дрожит, воротя нос, спеша сомкнуть единственный свой воспалённый глаз в стыдливом припадке. — Это приказ. Хочу, чтобы вы как следует поупражнялись в выполнении до того, как отправитесь обратно в казарму.       Вспотевшие от волнения робкие пальцы неохотно потянулись к рыжим, медью блестящим, пуговицам, медленно и старательно продевая каждую из них через аккуратно подшитые прорезы.       Фридриху трудно дышать, ощущая на себе тяжёлый оценивающий взгляд командующего. Всё это сейчас представлялось сродни тому, когда вас пытаются задушить, с наслаждением хрустя подъязычной костью. Биение сердца невыносимо надламывает внутри каждую арочку, желая окрасить мягкую кожу под одеждой сиреневой россыпью. — Не годится! Слишком медленно, солдат. Если Ваша матушка не смогла с детства обучить простейшему повседневному действию такую бестолочь как Вы, Фридрих, мне придется взяться за учение самому. — Н-не смейте г-говорить дурного о м-моей матери!       Почти чисто выплёвывает Фридрих, борясь с остатками чувств. В уголках голубых глаз снова собираются бисерины слёз. Обер-лейтенант по-прежнему остаётся слеп к чужим мучениям. Он лишь недовольно кривит сомкнутые в ниточку сухие губы, подходит ближе и с силой отдергивает от оставшихся в петельках, слабо поблёскивающих на грубом пятне ткани, ржавых солнышек худые дрожащие пальцы. Расстёгивает сам, спускает с плеч, не встречая сопротивления.       Фридрих только зло взглядывает на Альберта, с кроткой ненавистью меча серебристые молнии из-под опущенных полупрозрачных ресниц. Нервозно ведёт плечами под лёгкой тканью сероватой рубашки, пока свежая кровь с новой силой вскипает в венах, розовыми кляксами приставая к щекам, кончикам ушей, шее и ладоням. Фридрих думает, удивляется сам себе — как хватило смелости сказать хоть слово против? — Весьма похвально, что Вы проявляете смелость, несмотря на крепкий удар по лицу. Посмотрим, что скажете на это, солдат.       Альберт слегка засмеялся, торопливо закатав рукава рубахи до локтя, и голос его мрачно отразился от стен кабинета, громыхнув тревожным набатом. Насмешливый взгляд голубых глаз в который раз скользнул по угловатой напуганной фигурке напротив, слизывая с чужих плеч нервную дрожь, множеством невидимых иголок вонзаясь между ребер, зацепляя поджатый живот, легко касаясь едва вздувшейся венки на шее. Обер-лейтенант пару-тройку секунд задумчиво качает головой, будто рассчитывает в уме трудную арифметическую задачку, и, наклоняясь, резко хватает Фридриха под колени, лихо укладывая на лопатки, удобно устраиваясь между раскрытыми бёдрами противника. — Вовремя не пресечь захват, который под силу отразить даже несмышлёному ребенку, нужно постараться! Великолепная работа, Фридрих, не этого я ожидал, поверив на слово вашему отцу. В одном он всё же оказался прав — с такими навыками Вам только и остаётся, что солдат в казарме развлекать, не более.       Победно говорит обер-лейтенант, не отводя откровенно смеющихся глаз, щекочуще поглаживает грубой тяжёлой ладонью не по-мужски узкое колено, неудобно стянутое тканью форменных брюк. Склоняется чуть ниже, всем своим жестоким существом желает ощутить во рту терпкий вкус, до ненормального соблазнительно стекающий ярким соком по искривленным болью мягким губам под ним.       Фридрих полузадушено мяукает, пытаясь немного унять боль в спине и затылке, чувствует лишнюю тяжесть ласкающего прикосновения. Жмурится до весело пляшущих пёстрых солнышек. Фридрих весь похож на свежую молчаливую рану, мучительно цветущую нескончаемым кровотечением. Похож на мотылька, распятого на всеобщее обозрение стальными иглами больше для удовольствия, нежели для пользы. Как только боль отступает, Фридрих больше не жмурится, только с плохо прикрытой неприязнью смотрит на Альберта снизу вверх, невольно замечая про себя одну деталь — герр Нойман красив, и шрам тому совсем не помеха, только вот была бы душа взамен звенящей пустоты за крепко сложенной грудиной.       Фридрих быстро и до обидного горько верит в то, что говорит обер-лейтенант. Ни капли не сомневается в том, что отец мог сказать о нём что-то подобное, поэтому молчит, обречённо вздыхая. Волей-неволей он покоряется прекрасному дурманящему пению далёкой птицы, добровольно подставляется под умелый взмах каленого лезвия-слова, не сопротивляется, когда на нём ставят очередное клеймо. Наблюдает за ловкими движениями пальцев Альберта, ловит на слух шуршание ткани брюк, перестук тяжёлых подошв. В мгновение звуки заполняют сознание, трещат нежной кожицей, из-за всех сил напирая на неё вываливающейся наружу сочной мякотью.       Альберт целует наугад, не знает до последнего, чем отзовутся в волнующей мягкости под ним поцелуи, разбросанные по очаровательно пенящимся розоватым сливкам кожи. Прокуренные пальцы не спеша проходятся по непрестанно вздымающимся изогнутым прутьям, стесняющим одичавшее сердце, умильно любуются яркими созревшими плодами ударов. В эти минуты обер-лейтенант по-настоящему мнит себя творцом: некогда солдат, а теперь лишь полуголый расхристанный юнец с закушенной до побеления персиковой губой, старательно прячущий в изящных, мелко подрагивающих, ладонях влажно поблёскивающие от бессильных слёз серые глаза, лежит перед ним растлённым и обречённым созданием, потерявшим, кажется, всякую волю к сопротивлению. — Ч-чего Вы ж-ждёте?       Почти неслышно бормочет в солёную духоту сомкнутых пальцев Фридрих, и тихий голос его жалобно захлёбывается судорожными вздохами. Ёрзает прохладной кожей по дощатому полу, на еле заметных остатках дорожной пыли, опавшей с тяжёлых сапог. Вздрагивающим телом отчаянно просит, чтобы кошмар скорее закончился. — Считается ли эротика искусством?       Слегка сощурившись, подкидывает обер-лейтенант и, нехотя отстраняясь, похлопывает по карманам галифе в поисках. Вытянув разукрашенную жестяную шайбу вазелина, большим пальцем легко и ловко поддевает тугую крышку. Зачерпывает немного, размазывает на подушечках, спутывая в тёплой маслянистости густой запах пороха и двух пфеннигового «Juno». Альберт любуется распростёртым под собой красивым телом подчинённого. Одного только взгляда было достаточно, чтобы сполна почувствовать томительную узость форменных брюк, и до позорного скоро спустить, так и не дождавшись сладкого. — Тонкая грань, отделяющая сочный плод откровения от пресных военных будней. Явление, о котором хочется говорить так возвышенно, не чувствуя при этом желания сблевать, несомненно может зваться искусством, я прав, Фридрих?       Услышав своё имя, Фридрих отнимает ладони от раскрасневшегося лица. Перламутровыми бусинами настороженно всматривается в строгие и мужественные черты, но не видит в них ничего, кроме извращённого желания. Чувственно ведёт бёдрами, ощущая, как растягивается тугое колечко мышц, пропуская внутрь скользкий палец. — Расслабьтесь, иначе будет больнее.       Альберту хочется продлить пытку, доведя Фридриха до полного исступления, хочется сорвать с персиковых губ будоражащие кровь стоны, заставить кончить от одних только пальцев, соблазнительно оглаживающих изнутри. У обер-лейтенанта не хватает на это выдержки, приходится вновь отстраниться, чтобы стянуть бельё, размазать остатки вазелина по налившемуся члену, смешивая их с вязкими капельками предэякулята. Сочащаяся алая головка осторожно толкается в растянутую дырочку, понемногу входя до самого основания.       У Фридриха воздух вышибает из лёгких, сродни нечаянно пропущенному удару в солнечное сплетение на одной из недавних тренировок. Он выгибается до предела, раскрывает рот в немом болезненном стоне, вцепляясь в лёгкую ткань рубашки, любовно склонившегося над ним командующего. — Больно.       Шипит Фридрих, крепко стиснув зубы, но Альберт не слышит его. Неспеша двигается, плотнее сжав испачканные пальцы на чужом возбужденно прижатом к животу аккуратном члене. Только не сейчас. — Будет легче.       Бесцветно проговаривает Альберт, и голос тонет в жалобном скулеже под самым ухом. Толчки становятся глубже и чаще. Обер-лейтенант остро чувствует крупную дрожь нежных рук, сминающих тонкую ткань на плечах, понимает болезненные стоны. Ему хочется помучить Фридриха ещё немного, но горячечный, смазанный поцелуй в шею рушит до мелочей продуманный план.       Он спешно отдёргивает руку от чужого налившегося сильнее естества, с силой притягивает ближе к себе, сжимая антиковые бёдра до синяков и наконец позволяет Фридриху кончить, пачкая поджатый сладкой судорогой живот. Альберт делает ещё несколько глубоких толчков прежде, чем выйти из податливого влажного тела, надрачивая и доводя себя до разрядки.       У Фридриха счастливые звёздочки плывут перед глазами после долгожданного оргазма. Он пытается отдышаться, запрокидывает светлую макушку назад. Некрасивыми сросшимися жемчужинами переливаются на коже в тёплом свете лампы крупные капли спермы. Фридрих трёт щёки, глаза, пытается прийти в себя, когда на ключицу ложится лёгкое касание сухих тонких губ командующего. — Не стоило так бояться, Фридрих.       Только и произносит он, неспешно приводя себя в порядок, убирает со лба взмокшую чёлку. Фридрих снова молчит, подмечая про себя одну лишь деталь — герр Нойманн красив, даже шрам тому не помеха. За крепко сложенной грудиной пусто.