приехал
<3, 14:16 хорошо, удачи тебе там я тебя люблю «прочитано». просто прочитано, отвечать не хочется. ну, просто потому что он этим «люблю» набитый по горло, он уже чувствует — пищевое отравление. всего один день у него на то, чтобы всё здесь осмотреть и просто побыть — завтра выезжает автобус, который увезёт обратно, в свою по праву, но не по чувству квартиру, где вечная мерзлота и депрессняк; где красивого нет, где нового не видно, где смысла не найдёшь. ну, просто есть эта квартира, в каком-то районе, в каком-то городе. абсолютно не важная. ровно так же не важна, как человек его сердца — вместе быть уже плохо получается, и сердце уже не его совсем. ни правая половинка, ни левая — никакая. это просто орган, не общежитие, поэтому кого-то давно пора выселить. он жертвовал всем ради него. всегда, что бы не мешало впереди — да он же, блять, в этот город не переехал из-за него же. а ведь хотел учиться здесь, карьеру строить, но влюбился. думал, что будет хорошо. думал, с милым и в шалаше рай, даже если он изначально ветром разрушен. и кто бы что не говорил, мол, не любовь у вас, раз ты страдаешь — не верил, как станиславский. и как человек не верил. он любил, он всегда говорил: «люблю больше жизни!» а в ответ чёрти что: то смайлик ебливый, то кивок, то улыбка-ужимка-притирка…всё, только не «я тебя тоже». окей, первые месяцы понятно — несерьёзно такие громкие слова о любви бросать, пускай сам он в себе был уверен; полгода — слава богу, первые поползновения! он когда услышал от него это «люблю», смог хоть пару недель ровно дышать. а потом слышал реже и реже. и никогда не слышал первым, если сам не скажет — ему не скажут. и продолжал ведь терпеть. и продолжает — думает, что это правильно, что он ничего не говорит. тот же, если бы не любил, не был бы рядом, правда? кривда. бросить не получается, он привязался; так смешно, но в партнёре уже совсем ничего не удивляет, не восхищает: сердце не бьётся быстрее от его природной красоты, какие-то случайные телодвижения, которые раньше умиляли, теперь даже не замечаются. но жизни без него, в одиночку, не видел. он ходил по улицам наощупь, заворачивая куда придётся и ни разу не жалел — виды обалденные. город встретил хорошей погодой, тепло и солнечно — это то, что нужно. это то, чего дома не хватает. проголодался в один момент — всё же, с самого прибытия автобуса не ел, и даже желание по-простому зайти в незнакомое место перекусить перебивалось с каким-то неведомым восторгом. в кафе людей навалом, будто у всех разом традиционная, по расписанию обжираловка — ну, в своём городе он таких очередей не видел никогда, даже в маке каком-нибудь. всюду забито, даже тело кинуть своё некуда — он топчется у стола рядом с кассой, сминая в пальцах чек выдачи. — парень, садись. его кто-то дёрнул сзади, ненароком поправляя задравшийся свитер на спине. нагло, но спасло от стрёмного вида. — садись, я ухожу скоро, — незнакомец повторил. — да я заказ жду, спасибо, — он кивнул незнакомцу, тактично улыбаясь. пожав плечами, тот опустился над кусками курицы в тарелке, продолжая как-то выборочно и больно аккуратно обгладывать кости. когда он вернулся с заказом к тому столу, незнакомый парень уже вальяжно сидел за тем же самым. перевешивая руку за спинку стула, тот листал что-то в телефоне, посмеиваясь себе под нос. — ты пришёл, — отвлекаясь от телефона, незнакомец оценивающе осмотрел его. — варианта больше нет. я смущаю? — скорее, не смущаю ли я? — нет, мне всё равно. — приятного аппетита. — спасибо. только он положил в рот вилку с едой, незнакомец вытянулся вперёд, смотря на него через прищур. — как тебя зовут? воу…он давно не произносил своё имя вслух, просто не приходилось: вся его жизнь завязана на отношениях, в которых он уже давно ни с кем другим не знакомится и не видится. а вообще-то, его серёжа зовут: это имя ему подходит, он любит его слышать и смаковать в чужих устах. но вот партнёр по имени его редко называет — тот тянет серёжа-ам, когда что-то просит. а он, в основном, правда только просит, и со временем это стало заёбывать. — серёжа, — тем не менее, представляется, но боязно, будто кто-то услышит. — я ваня, — пушистые волосы упали тому на глаза, в которые серёже и без того смотреть было неловко. — давай сыграем, пожалуйста? — фто? — остановив ваню жестом руки, серёжа проглотил кусок еды и повторил вопрос внятнее. — что? — сыграем, говорю, в «беру и помню». знаешь тему такую? серёжа что-то вспомнил, какой-то детский болезненный флэшбек с отцом; его эти интересные предложения на что-то поспорить и во что-то ввязаться, которые озвучивались только на пьяную голову. он поперхнулся, бедный, пока вспоминал. — первый раз слышу. — так даже интереснее, — ваня быстро закивал головой. — давай сыграем? ну, а чего бы и не сыграть? — я жую, а ты правила рассказываешь, — указав пальцем на ваню, серёжа застал себя в улыбке, но быстро исправился. его партнёр бы убил, если бы рядом был и видел, как его любовь другому улыбается. и дышать себе рядом позволяет. как джокер улыбаясь и поёрзав на стуле, повыше натянув ворот рубашки к шее, несколько раз быстро моргнув, шмыгнув носом и ещё много чего тревожно-напрягающего сделав, ваня достал из кармана джинс салфетку. раскрыл её, предварительно положив в центр стола, а там — кость куриная. серёжа вспомнил, что за игра. но это не игра — это спор. вероятно, ваня думает, что мероприятие растянется надолго, но как же смешно и интересно облапошить незнакомца, как узнает он, что серёжа уже завтра будет не здесь. как говорят: «ничего ты мне не сделаешь, я в другом городе». — сломаем на счёт «три» и игра начнётся, м? — это же не игра, — он подскочил на месте, звонко роняя вилку в тарелку. — это спор. — окей, давай поспóрим на счёт «три»? — на что спорим? — хоть на миллион чистыми. ваня откинулся на спинку стула, задумчиво обводя взглядом фигуру серёжи. «ему тоже, наверняка, нечего терять», — подумалось, но как-то неуверенно. — выше бери, — серёжа посмеялся хрипло, отворачивая лицо, чем только подтвердил ванины догадки. неловкий кудрявый человек. — на жизнь чтоль спорить? — это не дорого, это уголовно наказуемо. — тогда давай каждый сам про себя, на своё поспорим. ваня долго что-то вытаскивал из кармана, а серёже уже и есть перехотелось, все остыло — он отодвинул тарелку к краю стола и, сложив руки, опёрся на них подбородком, наблюдая. — м-м-в чём азарт тогда? — тебе азарт нужен? — ну, я достаточно скучно живу. — да ну? а парень твой в курсе? — ваня пожал плечами, кивая в сторону телефона. — уведомлений столько пришло за пару минут, я просто не смог не пялить, извини. серёжа нахмурился, попутно переворачивая телефон экраном вниз. как он понял, что это парень? так от мужского лица пишется же. как он понял, что это кто-то в романтичном плане? количество виртуальных сердец в сообщениях переваливало за пять. какой цирк, какой театр… — давай уже спорить, — замяв ранее сказанное, серёжа хлопнул по столу. — ну, что ты там достал? покрутив в пальцах ручку, ваня взял салфетку из подставки. — пишем здесь, на салфетке, кто кому что должен. как проиграет кто-то — откроем. — а если я ничего не напишу? — серёж, а ты вот возьми и напиши, — протянув ему салфетку, ваня подмигнул озорно. — тебе ничего не стоит со мной спорить. мы же поменяемся потом. закончили дружественным разломом кости, которая, как ваня слёзно заверял, перед этим прошла очистку влажной салфеткой — серёже достался длинный осколок, а ване почти ничего. — беру и помню, серёж. — беру и помню, ваня. и через час вани этого уже нет. он уходит, всунув серёжину салфетку с «обещанием» в карман, даже не прощаясь — серёже показалось, что это какой-то очень лоховский плевок ему в лицо: друг друга не знают, не дорожат, не зависят — значит и не прощаются. да и, помнится, не здоровались. • — я занят был, да. я тебе говорю, что занят, дел у меня много. да, я не мог ответить. я завтра уже дома буду, к чему этот цир… да не плевать мне! я занят! да, я думаю, это могло подождатьпере-стань, пожалуйста, завтра увидимся и всё будет хорошо…да, пока, засыпай… серёжа сбросил звонок. он был настолько реалистично-ненавистным, что аж воздух в радиусе метра ощутимо отяжелел. снова осматривался, как в галерее, но взгляд его был не стеклянный — хрустальный, наверное. такой же хрупкий и едва избежавший раскола. такой же чистый и прозрачный — то ли от слёз, то ли от правды, режущей глаза точно по красным ниточкам сосудов под веком. это пытка, всё вокруг. казалось, что у серёжи беты-версии на жизнь срок истёк: он везде хотел побыть, всюду заглянуть, а не мог — доступ закрыт. закрыт, потому что не купил полную версию — потому что привязал себя и не отпустил. в этом главная проблема — он сам себя похерил, когда доверил в руки человека, в котором искал спасения, любви и тишины, вот только не знал, что искать нужно будет по пути на страшное дно, и не из ила и мха оно — из бед. нихуя он не занят, да и не был, а ещё находится чёрт знает где. вот как вышел из кафе — так и пустился: свернул вправо, влево, вверх прошёл, а потом ещё пару поворотов; сменил локаций десять, огибая аптеки, магазины и детально рассматривая всё, что похоже на старую горделивую архитектуру. под ночь становилось холодно, но как-то не так. замерзал изнутри и чувствовал, что зря геройствовал и не снял себе номер чтобы переночевать — думал, что сил хватит рассматривать город мечты до рассвета нового дня. ошибался — этот город начинает душить, но только потому, что за нахождение здесь серёжа чувствует необъятное чувство вины, он должен быть дома; должен быть с любимым, чтобы тот не переживал и не ревновал, потому что повода нет — серёжа в этом плане наглухо слепой. он так считал, он так хотел думать и верил, но, когда он не там, не дома, понимает — ему одному хорошо, это не тяжело. серёжа не скучает, домой не хочет — понимает, что придётся возвращаться, но не рвётся. даже если на автобус опоздает завтра — всё равно; не расстроится, даже если на него хоть рояль упадёт. — у вас выпало. милая женщина протянула серёже его же бумажник, немного мокрый и грязный по сторонам. как он так умудрился? отряхивая вещь, он прошёлся кончиками пальцев по торчащей салфетке, плотно зажатой молнией-замком. зачем-то серёжа эту салфетку не выкидывает, хотя что он уже может изменить; серёжа не в фильме про большое везение в огромном городе, где происходят встречи, перевернувшие жизни. может, они и происходят, но не с ним точно — нельзя расчитывать на встретившегося ваню в кафе-ресторане как на чудо. это попросту невозможно. при всём при этом, кто-то ведь серёже говорил, что случайности не случайны и встречи — судьбоносны — он же не слушал. он такой дурак, вот честно: плевался в лицо судьбе, когда она бросалась всеми знаками, сшибая на ходу. самое страшное, что серёжа не прагматик, он идиот. хватаясь за край салфетки, он вытаскивает её аккуратно, почему-то боясь надорвать. серёжа вертит эту злосчастную бумажку в руках — надо ли её раскрыть? уговор был не такой, конечно, но разве это имеет смысл? серёжа достаточно прогибается под все обстоятельства на совесть, чтобы его сейчас беспокоила салфетка от неизвестного. то, что он ваня — не даёт ему никакого гаранта доверия; это просто имя, которым пол страны названо и особенного в нём ничего нет. это случайность, эта глупая игра «беру и помню» была просто фарсом и насмешкой — серёжа никогда не сможет проспорить ване, ровно как и тот ему. это забавно. это весело, но почему-то малейшая мысль о том, что хочется проспорить начинает закрадываться: сначала через уши, в которых застаивается городской шум, вынуждающий щуриться и сжимать голову ладонями, потом, огибая весомые виражи, желание пробивается через ноги, замёрзшие и едва готовые двигаться, и, наконец, нерационально возвращается к глазам, рассмотревшим на бумажке номер телефона. господи, какой дурак. — ты дурак? мне зачем номер твой? серёжу подставили, серёжа чувствует себя дураком, хотя не должен. не сейчас. серёжа боится, потому что «вдруг он узнает», и они расстанутся. и всё, что они так долго строили, рухнет, просто потому что какой-то неизвестный ваня всучил серёже кость от курицы и воспользовался его доверчивой душой. — зачем звонишь? — я бумажку твою раскрыл, а там номер. — мог бы не звонить, серёж. — а ты мог бы не брать. — но я взял, — на том конце провода слышались звонкие голоса и медленно нарастающие звуки тяжёлой музыки. — я взял, потому что знал, что ты позвонишь. — зач-чем? — хныча в трубку, серёжа поднял голову вверх, едва сдерживая слёзы душевные, не те, что от холода настоялись. это некрасиво. ваня плохо барыжит независимым счастьем, серёжа же никогда не употреблял, но явно хочет. — скинь мне локацию свою, — с ваниной стороны тихо стало, ни музыки, ни шума. — не надо, пожалуйста-а… — домой поедешь? — я не здесь живу, у меня дома нет. — знаю. подъебал. извиняюсь, — расторопно проговорил ваня с явной усмешкой. — что будешь делать? — ждать автобус, — серёжа пытался говорить не спеша, чтобы заглушить вырывающиеся из груди всхлипы-вздохи. — это ты семь часов на улице будешь виснуть? жить надоело? — надоело, вань. — скинь локацию, говорю. разнадоест. разнадоест. да слова такого-то нет, вместе с ним много чего нет. серёжи особенно нет. он плачет потому что страшно и больно: в груди вертится тревога, которая похожа на медную чашку диаметром, кажется, не меньше десяти сантиметров: серёже чашка давит на грудь так, что он выгибается в обратную сторону то ли от тяжести, то ли от металлического холодка, ощутимо проходящего в середине самой груди. серёже кажется, что его «отбивают», беднягу, словно он сырое мясо на столе — бьют и бьют молотком, «получай» кричат, когда металлический предмет касается тела парня. металл — он боль, только с ней ассоциируется: сначала это что-то типа детского грустного флэшбека, когда прилетело по голове качелей, а потом этот металл — оттенок вкуса крови, которая сочится с губ, когда в панической атаке их надкусывают. сегодня серёжа весь металлический. больше всего на свете он хочет сейчас быть «серёжей». чтобы его называли по имени, чтобы он был нужен с именем. без немых попрошаек, без безбожных клятв о любви, которой нет. без груза на душе. без металла. он рад оказаться в этом городе. сука, он так рад! сколько глаз он открыл серёже —неизвестно, но он чувствует, как режет в каждом из них. и каждый надрез — обещание самому себе: расстаться, забыться, начать и самому, наконец, сбыться. для себя самого. для серёжи. он бы сам никогда на это не пошёл, вот честно — ну, ссыкун, признаёт. это ваня смог, он же плод запретный — симпатичный парень и так на него похож. серёжа ничего не думал на этот счёт, ведь, говорил, что глух и слеп — измена бы ни за что не случилась. но, как-то вдруг стало тепло в чужих объятиях, сомкнувшихся уже внутри такси.серёжа пешков, 5:57 вот моя метка на карте: …
• кто-то серёже сказал, мол, если повторять паттерн своего поведения, то можно прийти к ответу на любой вопрос, можно даже ответить на уже «отвеченное». серёжа целый год отвечал на вопрос, который этого не требовал — «стал ли я нужным?» конечно, он стал. по-настоящему, без обязаловок — он ване очень нужен. серёжа вспоминал, что история началась с куриной кости и громко смеялся — а тогда бы он, разве что, в очередной раз фыркнул, прячась от смущения и показушного безразличия за своими густыми чёрными кудрями; он прокручивал в голове, как диофильм, тот короткий миг, когда они с ваней ехали в обнимку в такси, доехали до тёплой ваниной квартиры и легли спать. легли спать. забавно, но эта мысль серёжу настигает по ночам: ваня просто уложил его спать. просто, но заботливо — такого для него не делал и не делает никто до сих пор. даже после сна, ваня встал, собрался и поехал провожать серёжу на автобус. когда загрузил его — сел сам. и вместе с серёжей поехал в его город разбираться с проблемами прошлого, которое действительно прош-ло. — это нам ведь год сегодня, да? ваня выходит на балкон, где сидит серёжа: он улыбается, смотря на город в большое окно — да, пока не застеклённое, зато так можно руку вытянуть и, перебирая пальцами, на секунду поймать вечерний, как бы прощальный на сегодня порыв ветра. — да, вань. год прошёл. серёжа чувствует, как сзади обнимают, пропуская руки под его такие же. это серёже нравится, он поднимает голову вверх в наслаждении, словно объевшийся сметаной кот, и его целуют — он тоже поцелует, просто ему сейчас неудобно. ваня никогда не думает, что целоваться можно «мало» или «много», он не скупой: он проходится влажными губами и по шее, огибая линию нижней челюсти, и возвращается к щекам, вискам, носу… это совершенно бесконечно. это длится по времени вечно. и такая вечность серёже нравится. ему тоже нравится ваню целовать, он всегда делает это осторожно, потому что, честно, не всегда уверен, что это желаемое. и пускай ваня говорит об этом всегда, что серёжа — это всегда «очень» желанно, ему не сложно повторять из раза в раз, потому что он понимает — серёжа переживает. серёжу нужно любить. и ваня делает это очень хорошо. молчат. смотрят в окно, где небольшой стайкой летают стрижи: в связи с погодой, они опустились ниже и теперь кажется, что каждого можно взять в руку — настолько они близко, как в кинотеатре, где на тебя шлем какой-то надевают и водой брызгают. — а что ты написал на листочке, кстати? — на каком листочке, вань? — на том вот, когда поспорили. серёжа со смехом разворачивается к ване и он, воспользовавшись случаем, садится к парню на колени. — я не помню. — а я ведь сразу прочитал. это было весело, — ваня улыбнулся, поглаживая руками лицо серёжи. — первый же проиграл, повезло-повезло. — я прикурил, да? — да, взял зажигалку. согласись, глупо? — виноват, принимаю, — в ответ серёжа двинулся головой вперёд, подставляя макушку под тёплые ванины ладошки. — а написал-то я что? ваня выдохнул грудью и обнял серёжу за шею, обвивая руками. хорошо, что они длинные — он умудрился и загривок погладить, потому что серёжа это любит, и за ушами соблазнительно пальцами поводить. серёжа плавился. плавился и металл — он почти вывелся весь изнутри, а если что-то холодное о себе напоминало, то он не паниковал, почти никогда, потому что знал — ваня рядом. — ты просто написал: «что мне брать и что мне помнить?» — да ну-у? — да, чистая правда. — остроумно, согласись? — согласен. вслух серёжа вряд ли скажет, что он на это вопрос ответил: он взял ванино сердце и всегда будет помнить как это случилось. он не скажет, но он, конечно, целует — и не как в фильме, а как в жизни: есть и эти причмокивания смешные на фоне, и зубы стукаются неловко, и даже носы мешают. но в этом вся правда, и серёже она теперь очень нравится — сейчас он честен с собой. он с тем, кого правда любит и кто любит его в ответ. кто-то серёже сказал, мол, если повторять паттерн своего поведения, то можно прийти к ответу на любой вопрос, можно даже ответить на уже «отвеченное». серёжа спросил себя, после того, как перестал игнорировать — что бы он делал всю оставшуюся жизнь, чтобы быть счастливым? он знал, что незачем отвечать. но, поступи ему такой вопрос хоть от самого дудя, серёжа бы сказал: «я бы всю жизнь брал и помнил».