Последний день.

Она не знает какой нынче год. Понятия не имеет, какое число. Одна минута решила исход и время для неё прекратило своё существование. Растворилось в ядовитом воздухе какого-нибудь заброшенного подвала, сдохло под гнётом этого мира, развеялось прахом. Да кучу эпитетов подбери — оно просто прекратило ощущаться, будто кто-то нажал на кнопку «стоп» в пресловутой компьютерной игре. Дверь открылась с гадким скрипом, от которого свело сжатые зубы. В комнату пробился солнечный свет, раздражая воспалённые глаза и ввинчиваясь в сетчатку острыми иглами. Элли морщится, прикрывает ладонью лицо. Лучи подсвечивают тонны лениво кружащей по помещению пыли, подсвечивают каждый сраный предмет интерьера, начиная от барахла в зашарканных углах и заканчивая револьвером на столе. Блядский револьвер: на какую-то секунду Уильямс кажется, что это его револьвер. А на спинке старого и перекошенного временем стула висит его куртка. Элли сухо моргает. Ещё раз. И ещё. И ещё несколько, блять, раз, пытаясь сморгнуть это наваждение. Под веками вспышками возникает его добродушное, улыбающееся лицо. То лицо, которое Джоэл не являл миру — только ей. И Томми, если настроение позволяло. — Как ты? Охуенно. Джоэл стоит у окна, опираясь на подоконник широкими ладонями. Вместо лица — фарш. Он смотрит на неё пустыми, стеклянными глазами, а рот растягивает в кровавой улыбке. Элли не поворачивает головы — сверлит ещё одну дыру в револьвере, безжизненно лежавшем на столе из тёмного дерева, которому лет больше, чем ей самой. Но периферическим зрением улавливает фигуру Томми: тот хочет подойти ближе, хлопнуть по плечу, будто этим ободряющим жестом можно выбить раскурочивающую рёбра боль. Но он просто стоит у входа каменным изваянием, даже не перешагнув порог. Где-то позади Томми замечает движение. Облако пыли колыхнулось, будто кто-то только что там прошёл, бесшумно ступая по деревянному полу. Джоэл не стоит у подоконника, и это заставляет её поднять голову, слепо уставившись куда-то в пыльную пустоту поверх чужого плеча. Показалось. Может быть, Томми был прав насчёт того, что у Элли кукуху сносит? Может, действительно оно так, а? С ума съебенила. Да кто ж здесь не съебенил? Посмотри, в каком мире мы живём! Она упрямо смотрит на пустой стол и видит его револьвер. Смотрит на Томми и видит в нём Джоэла. — Нормально. Слышит свой охрипший голос слишком глухо. Будто со стороны, пока сама сидит на дне бассейна, а толщ воды смыкается над её головой непроницаемым куполом. И давит. Так старательно давит на трясущиеся плечи, словно в попытке пробить её никчёмным телом дно. Да куда ниже, блять? Томми не верит. Но ничего не говорит. Привалившись плечом к дверному косяку, отрешённо наблюдает за тем, как она разлагается. И ничего не делает. Его можно понять. Элли его прощает. В конце концов, это их общая боль. Да и кто бы смог помочь? Мимоходом думает, как она справилась бы с теми, кто отобрал у неё этот ёбаный ориентир, в который она не верила. Закрывает глаза и представляет, с каким разрушительным удовлетворением вонзала бы нож в их поганые шеи, выдирая трахеи и упиваясь булькающими звуками в их глотках. Представляет их горящие предсмертной агонией лица. Улыбается, мать её. И ласкающее касание тьмы к её вывернутому наружу нутру придаёт сил. Успокаивает. Из Солнца толчками бьёт свет, заливая каждый тёмный угол давно сдохшей цивилизации. Завтра оно тоже продолжит это делать. И послезавтра. До момента, пока не заебётся и не потухнет, как спичка от порыва воздуха. Но этого не стоит ожидать в ближайшие несколько сотен лет. Солнце светило до кордицепса, будет светить и после. Но только для Элли это был последний солнечный день в её жизни. — Я убью каждого из них. Всех до одного. Элли Уильямс по-уродски скалится и находит пристанище там, где не находит себя.