Целуя девочку из асадоры

      Айдзаве иногда думалось: если чем-то ее жизнь и была разукрашена, то сплошь и рядом — спорными моментами. Они к ней липли, как мелкие синяки к ногам, и противно ныли, когда на них невовремя натыкались, но для нее самой, в принципе, мало что решали.       Кто-то синяки тоналкой замазывает или заклеивает пластырями — Айдзава свои носила просто, спокойно. Она их не игнорировала. Только учитывала.       Допустим, первый момент — лицо. Мама говорила, что она явно пошла в отца, асадоры из года в год показывали, как шли к своим мечтам девушки с маленькими круглыми лицами, которые хотелось взять в ладони, а где-то в средней школе одноклассники, предпочитавшие оставаться неизвестными, разрисовывали ей лошадиными мордами то тетради, то парту.       Парту приходилось отмывать. Морды исчезали медленно и печально, будто пеной доплакивали свое под светлой тряпкой. Потом, где-то до конца университета, это вызывало хохот, если вообще вспоминалось, но уже после пары-тройки откровенно неудачных гоконов стало немного не до смеха. Чем больше гоконов — тем меньше смеха.       Как бы там ни было, в конечном итоге замуж Айдзава вышла — причем не в родной деревне! — и с таким же успехом через четыре с лишним года развелась. Так глупо.       Однако очень может быть, что всё это время Айдзава искала в неправильном направлении. И учитывая первый спорный момент, и не учитывая. Ну кто же знал, что прошлой зимой в офисе перед ней образуется Мацуда, настырная девочка из асадоры — образуется, побегает вокруг, выпросит у нее электронку и будет аккуратненько написывать сначала по поводу, официально, потом и без, расплескивая смайлики после каждого предложения.       "У вас сегодня такое смешное лицо было, — одним вечером отправила Мацуда, — когда я вам свой бэнто показала! Хотите, и для вас буду что-нибудь делать? Мне несложно!"       Это были две грани настойчивого эстетического чувства Мацуды: она каждый день и выкладывала себе такие бэнто, какие у Айдзавы не получилось бы повторить даже для Юми на день рождения, и сочиняла комбинации знаков препинания и наполовину не отображавщихся на экране двухлетней раскладушки смайликов, которые расшифровать представлялось невозможным. Мацуда очень старалась. Настолько старалась, что умеренное эстетическое чувство Айдзавы вскоре слишком приспособилось к тому, что Мацуде явно хотелось подворачиваться к ней под руку и щебетать на ухо сутками напролет, и развилось до того, что Айдзаве в ответ хотелось усадить Мацуду на ближайший стол, расстегнуть пиджак с блузкой, в которых та просто тонула, и щупать, гладить, целовать мягкое тело до тех пор, пока бы они обе не расплавились, переплетясь друг с другом намертво.       Дикое желание — и заодно второй спорный момент: Айдзава вечно оказывалась, как бы сказать, не слишком сдержанной в личных вопросах.       Маме, например, она заявила: какой вообще смысл в отце, если он и дочери не мог дать нормальное лицо, и дом не может удостоить своим присутствием; о милых девочках, к чьим щекам хотелось прикоснуться ладонями, она задумывалась чересчур часто и чересчур пылко, а личности неизвестных одноклассников она раскрыла, подкараулив этих идиотов по одному и отлупив щеткой, которой в классе подметали пол.       С гоконов она уходила, как только по растерянности парней, сидевших напротив, становилось понятно, что весело не будет. Наверное, замуж у нее получилось выйти тоже лишь из-за своей несдержанности. Но признавать это было тяжело. Того человека она любила как могла. Она не потратила бы годы юности на кого попало и тем более не стала бы от кого попало рожать ребенка. Ни за что.       И тем неожиданнее было наблюдать, что Мацуда сама сдержанностью не слишком отличалась — по-своему.       К моменту, когда они всё-таки доросли и договорились до того, что пойдут на настоящее свидание — не прогуляться с подружкой, не посоветоваться с семпаем на обеде, не помяться за ресторанным столиком неизвестно как и неизвестно зачем, — то Мацуда придумала заявиться в самой обтягивающей одежде, которую Айдзава на ней видела — и естественно, под самым бесформенным пальто из гардероба.       Они тогда уже успели переспать несколько раз — и удачно, и не очень. Ее очертания не должны были настолько сильно удивить Айдзаву, но произошло именно так. Скинув пальто, Мацуда коварно хихикала весь вечер и приговаривала:       — Ой, спасибо-спасибо, у вас грудь тоже ничего!       Айдзава разглядывала ее соски под тонкой тканью дольше, чем смотрела ей в глаза.       Той же ночью Айдзава, выпутавшись из пропотевшего и смятого футона, накинула халат и закурила на балкончике. Она пыталась бросить еще со времени, когда оставила Юми жить с бабушкой, но планам постоянно что-нибудь мешало. Или кто-нибудь.       Мацуда подкралась к ней, голая, прижалась сзади, обвила руками и начала снова — касалась ребер, груди, боков, живота. Потом сцепила пальцы и спросила, уткнувшись носом в шею:       — Вы когда-нибудь любили женщину, Айдзава-сан?       Так Мацуда, сама того, видимо, не зная, отыскала третий спорный момент — который был проблемой. По крайней мере, Айдзава большую часть жизни так считала.       Если бы она считала по-другому, то с самого начала показала бы себя гораздо лучше. Всё случилось бы скорее и красивее. Она бы не терялась перед Мацудой, как будто ей не тридцать шесть с чем-то лет, будто она никогда не была замужем, не родила дочь. Будто ее тело не менялось, не изнашивалось, не страдало. Будто какая-то… Будто она до сих пор была нецелованной девственницей.       С другой стороны, не то чтобы Мацуда из-за этого переживала. Ее рвения в этом смысле хватало на двоих.       — Думаю... — ответила Айдзава, слегка сжав ее пальцы. — Думаю, что да.