someone to watch me die

      Может, генерал Хлудов и был душегубом, но есаул Голован был влюблен, а для влюбленных и море по колено, и в чудовищах они видят одно лишь «чудо».       Уж сколько раз Голован слышал из уст Хлудова сухое и хлесткое «Повесить!», а все равно улыбался и растроганно хлюпал носом, стоило генералу попросить у него огоньку. Хлудов затягивался, и на острых скулах его плясали рыжие отсветы.       Белый генерал белому генералу рознь, и есаул не уставал благодарить Бога за то, что судьба свела его именно с Хлудовым, если и не высокой морали человеком, то по крайней мере человеком чести. От Романа Валерьяновича крепко несло запахом человеческой крови, но людям, наделенным властью, никогда не удается избежать насилия. А кроме того, смущенно признавался сам себе есаул, жестокость имеет свой определенный шарм.       Так думал Голован, отправляя телеграммы, арестовывая офицеров, кипятя шприцы для морфия, откупоривая бутылки с вином и заменяя «девочку» его высокопревосходительству.       Иной адъютант – существо бесправное и бессловесное, приставленное к своему командиру исключительно для удовлетворения нужд и исполнения приказов. Насчет своих прав есаул никогда не интересовался, а вот в бессловесности Голована никто бы не смог упрекнуть: даже напротив, его высокопревосходительство были вынуждены зажимать есаулу рот рукой, дабы вся часть не догадалась, какого рода нужды удовлетворяет есаул Голован.       Исполнение приказов ему было только в удовольствие, особенно когда от казней и кипячения Хлудов переходил к фигуральному кнуту и методам контрразведки. Жестокость оставалась с генералом и в постели: Голован храбро носил свои царапины и синяки, будто полученные в бою ранения.       Больно, по-настоящему больно, было только в первый раз: когда генерал, вконец одуревший от мороза и фронтового одиночества, взял Голована с приставленным к шее ножом.       Вскоре Хлудов извинился в своей манере – проставился бутылкой шампанского и почти с отеческой улыбкой предложил все забыть. В этот момент есаул Голован впервые в своей жизни осмелился нарушить субординацию: мялся, переступал с ноги на ногу, опускал глаза, но все же сказал, что если его высокопревосходительству угодно пользовать своего адъютанта таким образом, он не смеет возражать.       Искренность есаула Хлудову понравилась.       Исполнительность – тем более.       Впрочем, покорность есаула не мешала Хлудову поносить его и по матери, и по батюшке; столько самых разнообразных оскорблений Голован не слышал в того момента, как из «духов» перешел в «дедушки» – Хлудов награждал его такими эпитетами, как «мужелюбивая сука», «гнойный педераст» и (наверное, одно из самых удивительных в этом ряду) «медноголовый опездал».       Обижаться смысла не было: достигнув оргазма, Хлудов, словно бы мгновенно протрезвев после жутчайшей попойки, вел себя как ни в чем не бывало, а порой, под настроение, даже благодарил есаула за проведенный вечер неуставным шкаликом водки. Есаул подозревал, что генерал кроет его многоэтажным матом не из ненависти к нему, а из презрения к самому себе, но чужая душа – потемки, а потемки в душах белых генералов зачастую скрадывают минные поля размером две версты на четыре.       Исполнительный и влюбленный в Хлудова есаул Голован не подает вида, что его и генерала связывает что-то крепче служебных уз. Но все же, смотря в окно на занесенные сугробами рельсы, есаул нет-нет да и почувствует, как щемит в груди, под ребрами, скопившаяся там тишина.       – Блять! – тут же восклицает Хлудов, обжегшись переломившейся спичкой. Есаул рефлекторно оборачивается к нему. На губах Хлудова прорезается оскал. – Нет, есаул, я не к вам обратился.       – Виноват, ваше высокопревосходительство, – серьезно отвечает Голован.       Излишек морфия делает генерала сонливым и неповоротливым. Голован, сам с негнущимися от мороза пальцами, вынужден его раздевать; кажется, он отрывает одну или две пуговицы в процессе.       Исторгнув неразличимое ругательство, Хлудов позволяет уложить себя в постель и накрыть замызганным одеялом. Уже опустив голову на подушку, генерал открывает затуманенные глаза и просит не отходить от своей постели.       Исполнительный и влюбленный есаул не в силах противостоять искушению.       Хлудов беспомощен, он только оторопело наблюдает за движениями своего адъютанта и ничего не говорит. Голован запирает дверь, откидывает одеяло и быстро, опасаясь, что его прервут, стаскивает с тощих бедер генерала портки.       – Сам себе… не простишь… – выдает Хлудов, прогибаясь; его ребра выпирают так сильно, что кажется, будто они с минуту на минуту прорвут кожу. – Я знаю…       – Спокойно, ваше высокопревосходительство… – Голован ни разу не сбивается, выговаривая длинный титул, не осмеливается прерваться на стон. – Молчите, ради бога, молчите…       И Хлудов молчит, косясь за плечо есаула стекленеющим взглядом. Голован жмурит глаза.