Движение

      Се Лянь никогда не участвовал в битвах.       Нет, он держал меч, на его руках появлялась вражеская кровь, изящными руками (даже со шрамами, даже с ранами и ссадинами они оставались безупречными) он изображал печати, лицо его бывало сосредоточенным, как у настоящего воина. Но он никогда не бился.       Он танцевал.       Хуа Чэн понял это с первого взгляда, на том шествии, когда Се Лянь ещё не вознёсся и носил звание любимца народа, но уже тогда, под лучами ослеплявшего солнца, в золотой маске, в одеждах из бело-красных тканей он выглядел, как Бог, потому что двигался подобно неуловимому духу, прозрачному облаку.       На том шествии Му Цин действительно изображал битву, но все его старания блекли от света, исходившего от движений Се Ляня. Он взлетал, взмахивал мечом, как крылом, белые рукава струились на ветру, тёмные волосы следовали за ним, повторяя его пируэты.       Хуа Чэн никогда не забывал, как через грязные бинты разглядывал принца, как тесно было в толпе и он этого не замечал, потому что полностью, всей своей душой и телом, был там, на той платформе, смотрел на наследника престола и не мог закрыть рта от восхищения. Се Лянь стал Богом для него намного раньше какой-то встречи с Небесной Карой.       И даже несмотря на дистанцию, на шум вокруг, на пестроту красок, отвлекавших от главного лица, Хуа Чэн видел этот танец, чувствовал его, будто Се Лянь превратился в маленькую фигурку и танцевал у него на ладони.       Неважно, насколько далеко они были друг от друга, Хуа Чэна поразила одна деталь, которая была заметна даже с самой большой высоты.       Се Лянь двигался с лёгкостью. Как бабочка порхала с цветка на цветок.       И когда, в оковах безумной толпы, Хуа Чэн был скинут со стены, когда он падал вниз и думал, что больше не увидит ничего, кроме темноты впереди, проклинал никчёмную жизнь, его поймала бабочка. Ему посчастливилось почувствовать силу крыльев, которые выглядели такими хрупкими и невесомыми, а оказались стальными, сплавленными будто из крепкого металла, ещё горячими.       Се Лянь не прикладывал грубой силы в танце, но в его руках таилась мощь, как в голове молчаливого человека прячутся мудрые мысли. Сама скромность, но этот контраст невинного внешнего облика и внутренней неизмеримой силы, которую можно было почувствовать лишь при касании, при непосредственной близости, чтобы крыло пронеслось перед носом, чтобы взмах сдул тебя самого — этот контраст навсегда поразил маленького, ещё ни к чему не способного мальчика с забинтованным лицом.       Спустя восемьсот лет мальчик стал одним из четырёх бедствий, но так и оставался поражён.       Пусть Се Лянь всегда нахваливал его за быстроту, точность и красоту взмахов саблей, пусть Хуа Чэн действительно потратил много времени на то, чтобы совершенствовать этот навык, пусть даже походка его была вальяжной, но Князь Демонов всегда знал, что не сможет двигаться так, как Се Лянь. И не хотел этого делать. Каждый из них обладал неповторимыми качествами, каждый из них был профессионалом в чём-то. Но, как бы Се Лянь ни препирался, ни стонал с хихиканьем «Сань Лан…» на лестные слова, ни отказывался от комплиментов, именно он был лучшем танцором, которого когда-либо видел Хуа Чэн.       Спустя восемьсот лет разлуки, когда Хуа Чэн впервые коснулся Се Ляня, чтобы проводить его под кровавым дождём, даже тогда, в те несколько коротких минут, его рука с зонтом слегка подрагивала от трепета. Потому что ладонь принца была тёплой, невесомой, действительно то же самое крыло бабочки с тайной силой внутри, только с несколькими царапинами. Демон украдкой поглядывал на них и хотел залечить, расцеловать, чтобы вместо слов признаться так, сказать поцелуем: «Они не имеют никакого значения для меня, ты их не заслуживаешь». Хуа Чэн усмехнулся, когда Се Лянь споткнулся перед ним, конечно, очевидно, ради проверки его благих намерений. Но, даже если это не было бы обманным манёвром и принц так неосторожно оступился бы, он всё равно оставался лучшим танцором.       Ведь его движения были естественными, оттого и лёгкими. И когда он был неуклюж, такое случалось часто, бабочка так же порхала, просто взмахи крыльев сбивались с ритма.       Руки Се Ляня были священны. Хуа Чэн боялся прикасаться к ним просто так. Но, когда они вместе в Игральном Доме держали стакан, Князь Демонов, вечно спокойный и пугающий хладнокровием, бесчувственными усмешками, внутри еле сдерживал вырывавшуюся оду радости и бушующее ликование, которое будто стучало в нём вместо сердца. Как верующий в тумане собственных мечтаний дрожа касается иконы, так и Хуа Чэн качал стакан так, будто держал в руках драгоценный камень. Ладони Се Ляня были немного меньше его собственных, они вспотели, но Хуа Чэн не смел и пальцем шевельнуть, хотя так хотелось, хотелось погладить косточки, сжать чуть сильнее, поднести к лицу и провести носом по внутренней стороне, по линии жизни. Но к чему эти желания, когда уже держать эти руки Бога, от которых лился свет, Хуа Чэн мог поклясться, что видел его исходившие лучи, оберегать эти руки, было огромным счастьем. Се Лянь внимательно наблюдал за тем, как они трясли стакан. Хуа Чэн тоже мог бы смотреть на их переплетённые пальцы, но чувствовать их под своими, — шершавые, тонкие, — и ожидать ответного взгляда, чтобы улыбнуться шире, было волнительнее, рискованнее.       Или те же руки, но сжимавшее его, когда Се Лянь безнадёжно тратил время на обучение Хуа Чэна каллиграфии. Так старательно удерживал непослушную ладонь «озорника», нажимал на пальцы, переплетаясь ближе к кисти. Хуа Чэн, возможно, писал так плохо, потому что отвлекался от занятия, думая, что они с Се Лянем не стояли около постамента, а танцевали. Его Бог протягивал руку и утаскивал кружиться по листку папируса, но Хуа Чэну не хотелось полностью покоряться, он мечтал пригласить на танец Бога сам. Взять за запястье, пролететь кончиками пальцев по суставам и начать творить искусство совместно. Пусть в итоге не выйдут ровные иероглифы, пусть рисунок будет необузданным, страстным, полным клякс и штрихов, эмоций и любви, Хуа Чэн знал, что это не будет соответствовать требованиям письма, но разве важно подчиняться правилам, когда их можно разрушать и выражать в тянущихся чёрных линиях свои порывы чувств? Восхищение? Ему никогда не нравились ровные и скучные черты, которые возвышались как пример для подражания. Что было красивого в этих, словно высеченных на камне, иероглифах? А вот в его почерке была лёгкость, воздушность. Кисть танцевала в его руках, словно маленький Се Лянь парил над папирусом с мечом, оставляя остриём следы на белом покрывале. Принц ничего не видел в этом привлекательного, впрочем, и Хуа Чэну приходилось переучиваться, держать ладонь ровнее (Се Лянь говорил, что рука его вовсе не порхала свободно, как казалось, а неумело дёргалась, но Князь Демонов никак не мог с этим согласиться! Его рука танцевала!), слушаться мастера было одновременно приятно и нет. С одной стороны, Хуа Чэн действительно хотел стать лучше, с другой, его почерк был просто необычным. На самом деле, это не имело значения, потому что чувствовать, как аккуратно Се Лянь ведёт его ладонь, было важнее каких-либо споров о красоте. Вот что было истинным произведением искусства.       Спустя восемьсот лет Се Лянь оставался непревзойдённым танцором, что и в жизни двигался непринуждённо. Даже в тех вещах, которые стали доступны только после нового знакомства (о них Хуа Чэн мог только мечтать), Се Лянь был по-особенному прекрасен. Как в первых поцелуях он не знал, как действовать, был парализован, поджимал губы, дрожал, неуверенно и с любопытством клал руки то на плечи, то на щёки, то на грудь — так по-настоящему, так мило, что Князь Демонов каждый раз невольно улыбался и, кажется, слишком долго рассматривал раскрасневшегося, смущённого и взволнованного принца, беспокоился, как бы ни переборщить, ни навредить ему. Как в последующих уже напрактиковавшийся в заимствовании магических сил Се Лянь сам тянулся к его губам, мягко облизывал их так, что было даже слегка щекотно и радость разливалась в груди нежной патокой, клал руки на шею, забираясь пальцами в загривок, массируя кожу, хватался за края воротника, углубляя поцелуй, скользил кончиками по подбородку, утягивая в новый, оттуда к щекам, за ушко, по линии повязки, нежно гладя её. Его Высочество, несмотря на 800 лет отсутствия какого-либо опыта в романтическом деле, умел вызывать своими движениями у Князя Демонов ответные стоны.       В другом деле, которое находилось под смешным запретом, Се Лянь был так же совершенен. Даже в первый раз. Он нервничал, его сердце билось, как у маленького кролика, Хуа Чэн целовал его в лоб, чтобы успокоить, спрашивал, когда остановиться, не больно ли, всё ли хорошо. Принц кивал и тихо отвечал, его голос слегка дрожал, но он был готов ко всему. Хуа Чэн целовал его нежно, чувствуя, как чужие пальцы зарываются в его волосах, пропуская пряди. Се Лянь лежал с закрытыми глазами, сводя брови от удовольствия, сжимал простыни рукой, беспорядочно комкал их, поворачивал голову, отчаянно стараясь заглушить стоны, такие сладкие на слух, его грудь вздымалась и опускалась в тусклом свете огонька, он с такой надеждой хватался за плечи Хуа Чэна, медленно царапал его спину, совсем не больно, возбуждающе, невольно запрокидывал голову назад и тихо подавался вперёд бёдрами — произведение искусства. Он выглядел, как бабочка, готовая раскрыть свои крылья, в нём кипела жизнь, и он дрожал под касаниями, разгорячённый, хрупкий наощупь и всё такой же сильный внутри. Хуа Чэн чувствовал, как лучи света проходили через кожу Се Ляня, какими тёплыми они были, каким тёплым был он. Настоящим, неумелым и бесстрашным, полным страсти и бившей ключом энергии, которой впервые было так много для него самого. Самый чувственный танец, который Богу приходилось исполнять. И если в первый раз он двигался так, будто импровизировал, не зная, что будет дальше, то после вновь улыбался, уверенный в действиях своих рук. И не только рук. Принц мог опрокинуть Хуа Чэна на алтарь, отпуская с цепи внутреннюю силу, целовал его шею, оттягивал пряди, чтобы поднять голову и провести по подбородку носом, позволял с неприкрытым возбуждением во взгляде поднять свои руки над головой, покорно скрещивая их так, что сгибы локтей заострялись, кости выступали под кожей — готовые к полёту крылья. Он, подчиняясь накатывавшей страсти, закидывал ноги на плечи Хуа Чэна, толкаясь бёдрами, и сильными руками утягивал за подбородок в долгий поцелуй, нежно пробегая пальцами по щекам — нетерпеливый и отвечавший на каждое касание, бесстыдный и раскрепощённый. А когда, после изощрённых уговоров и искренних «пожалуйста, прошу, не бойся», он, вздохнув, как смирившийся с проказами дитя родитель, оказывался сверху, Хуа Чэн сам еле понимал, какое именно чувство бушует в нём, чем вызванное: всем действом или представившейся картиной. Се Лянь держится крепко пальцами за его предплечья, гладя татуировку, сидит прямо на бёдрах, с прямой осанкой, как учили во дворце Его Высочество, волосы распущены и уже взъерошены по вине чьих-то непослушных рук, прилипают к спине, глаза слегка прикрыты, с наслаждением, довольством, ресницы дрожат, словно листья под напором дождевых росинок, щёки розовеют цветом вишни, а губы как её плоды, в лёгкой улыбке, капелька пота стекает по виску, как по стеклу вода — он словно изваяние из золота, созданное старым мастером-гением, и Хуа Чэн смотрит на него, часто дыша от ощущаемого уколами на кончиках пальцев волнения. Волнения, которое испытывает человек, впервые увидев шедевр перед глазами, прочитав книгу, захватившую душу, прикоснувшись к тысячелетней скульптуре. И когда Хуа Чэн резко вскакивает, прижимая своего Бога, чтобы слизнуть капельку пота, с щеки, принц утыкается ему в шею, заглушая рваный громкий стон, проводит рукой по шее и вниз, очерчивая священными пальцами позвонки, первый, второй… Хуа Чэн чувствует слишком, слишком много, чтобы выразить это одним простым словом.       А потом Се Лянь на следующее утро прижимает крылышки друг к другу в смущении. В первый раз, заметив красные разводы на спине, он начал беспорядочно целовать их, собираясь приложить какие-то травы, которые немедля пошёл искать («-гэгэ, ты куда? -сань лан, прости, прости, прости, я не хотел, я случайно… -гэгэ. -я сейчас вернусь, я должен искупить свою вину, я знаю, что тебе поможет, никуда не уходи! -гэгэ, мне не больно, вернись!..). На следующее утро он вспоминал о своей нетерпеливости, потери какого-либо самообладания («-сань лан, не напоминай. -гэгэ так страстен был вчера, так хотел, чтобы я… -сань лан, сань лан! -хорошо, хорошо, как скажете, Ваше Высочество»), когда двигался первым, просил больше. На следующее утро он прятал лицо в руках, когда представлял, в какой позе они были, («-я был ужасен сверху. -гэгэ был прекрасен. -сань лан! -гэгэ так красиво выгибался… -я ничего не слышу»), сворачивался в одеяле или брал подушку, чтобы побороть свой стыд, закрывал уши, поджимал плечи и становился снежным комком, который легко растопить поцелуями в шею и укусами за мочку ушка, впрочем. Но Се Лянь был действительно прекрасен, и Хуа Чэн собирался ему это доказать.       Принц мог падать вниз, спотыкаться, неверно держать стакан, Хуа Чэн был влюблён в каждое его движение.       Да и о каких изъянах могла идти речь, когда его Бог начинал танцевать?       Когда спустя много лет Се Лянь вернул в руки меч, когда управлял лентой, что было ещё прекраснее, нежнее, будто Жое была игривой дикой лианой, обвивавшей его, ему не было равных. Му Цин, Пэй Мин, Фэн Синь — все эти так называемые Боги Войны прикладывали силу, напрягались для боя, от них исходила грубость, они походили на тигров, быков, но не на бабочек, когда собирались напасть.       А Се Лянь, поражая врагов одним взмахом, со спокойным лицом, на губах мелькнула улыбка, порхал.       Хуа Чэн вырос из того никчёмного мальчугана, который только и мог, что умереть самым позорным образом. Восемьсот лет прошло с тех пор, как он неумело лепил из глины статуи Бога и не мог ответить обидчикам на насмешки и удары. Так давно он заворожённо наблюдал за танцем Се Ляня, когда они сражались вместе и принц повязал ему свою прядь волос на палец. Когда Бог приходил на поле и за секунды уничтожал войска.       Это было восемь веков назад. И Хуа Чэн стал Собирателем Цветов Под Кровавым Дождём, Демоном с большой буквы, страхом всех трёх миров, обладателем напыщенных, придуманных сказочниками громких титулов, которые имели чудовищное воздействие на общество. Все боятся услышать звон сабли Эмин. Но глаз возбуждённо открывается, округляется, а Хуа Чэн застывает на месте каждый раз, когда Се Лянь вновь начинает танцевать.       Иногда им приходится сразиться с мелкой нечистью. Хуа Чэн никогда не хочет, чтобы принц пачкал руки, готов сам похвастаться теми движениями, которые знает. Покорно соглашается, если Се Лянь сам хочет вступить в бой. И не может оторвать глаз, когда Бог танцует.       Листья вихрем летят за ним, порывы ветра развевают волосы и рукава, природа кричит в восхищении, меч блестит на солнце и звенит в руках, лента срывается с запястья и повторяет движения рук, змейкой кружится, и, кажется, сама нечисть умирает не от уколов остриём, а от ослепительного зрелища, представления, которое им бесплатно устраивает Се Лянь.       Хуа Чэн считает, что мелкие демоны недостойны такого. Умереть от красоты. Умереть, в последний момент своей жизни лицезрев самого великолепного танцора света.       Хуа Чэн знал, о чём говорил.       Восемьсот лет назад маленький мальчик падал со стены и думал, что, несомненно, умрёт, разбившись, а на его труп будут показывать пальцем с усмешками или c громким хохотом. Хуа Чэн редко вспоминал о том моменте, честно говоря, практически никогда — к чему было возвращаться в прошлое, когда в настоящем сзади обнимала пара любимых рук с красной нитью, завязанной на пальце. Но сейчас Бог танцевал, и Хуа Чэн выкопал тот гроб мыслей, что захоронил очень давно, зная, что там находится, никогда не забывая. Он боялся открывать крышку. Там — труп маленького мальчика с завязанными бинтами.       Когда он падал вниз, всего лишь несколько секунд, что можно сделать за столь короткий срок времени? Даже не двинуться, если это не тяжёлое падение. Только подумать, позволить яркой идее — чувству — завладеть сознанием, из-за неведомого желания отбросить предрассудки и на миг представить, что жизнь была не такой плохой, чтобы хотя бы умирать глупой смертью не было так ломко и больно, как казалось секунду назад. Хуа Чэн не собирался выдумывать предсмертные мысли других людей, он знал, насколько бывают безумны они, насколько неожиданны и действительно кошмарны, потому что исходят из самой глубины сердца: несказанные слова, запрятанные представления, горькие желания. Хуа Чэн перед своей первой смертью думал об одной поразительной вещи, которую не мог рассказать даже Се Ляню, чтобы не испугать его. Тот, услышав правду, мог бы подарить ему самый страшный взгляд — искренне печальный, глаза, полные слёз, которые он смахивал бы с уголков. Только если принц когда-нибудь спросит об этом напрямую, Хуа Чэн, конечно, ответит ему.       Перед своей первой смертью он был счастлив. Правда, счастлив, как никогда прежде за всю свою маленькую жизнь. Сердце его стучало бешено, но не только из-за ощущения приближавшейся кончины. От крика радости, заглушённого внутри. Это была лучшая смерть, которую он мог себе вообразить: не в драке с дураками, не в кругу бесчувственной семьи, не под колёсами телеги, не в одиночестве от голода, жажды, неизвестной болезни. Он умирал во время восхваления настоящего произведения искусства. Настоящей красоты. Он умирал в праздник. Он умирал, увидев свет. Умирал, приближаясь к свету. Умирал, увидев в последний момент чёрной жизни самую красивую картину, которую никогда не мог нарисовать в фантазиях. Он умирал, узнав, что такое жизнь. Он был не против умереть. Потому что понял, что это был лучший момент всего его существования. Танец принца Сянь Лэ. И ничего прекраснее никогда не будет. Так зачем жить дальше, если он познал красоту?       Такая наивная, детски-преувеличенная мысль, которая могла забраться в голову только безумному человеку вроде потерявшего надежду мальчика, отпустившего нить жизни.       И тут он погиб. Ослеп, растворился в пепел. И возродился снова. Потому что его поймала та самая лёгкая, прозрачно-белая и неповторимая бабочка с сильными хрупкими крыльями. Он умер от её света и им же был возвращён в тело заново.       И всё испарилось, всё улетучилось гремучим облаком и отправилось ввысь, а в голове на веки осталась только одна, всё такая же наивная, но уже серьёзная, полная взрослой смелости мысль. Ничего прекраснее этого танца никогда не будет. Так могло двигаться только Божество. И умереть от руки Божества, для Божества, за Божество, увидев Божество в последнюю секунду жизни, думая о Божестве в последний миг — высшая честь. Хуа Чэн собирался умирать только так.       Се Лянь отругал бы, услышав эти слова. Они были слишком категоричны, а когда подобного рода фразы звучат в речи Хуа Чэна, значит, он говорит их в полной уверенности, не шутя. Се Лянь волновался по этому поводу ещё больше. Брал его за руки, поднимал голову наверх и тихо повторял успокоения, растирая подушечками пальцев запястья, а потом долго обнимал, пока не заноют кости.       Хуа Чэн много раз думал, что готов был умереть именно так. Но он был, в первую очередь, человеком. Давно умершим, но человеком, который не собирался тратить время зря.       И вместо того, чтобы думать, как была бы прекрасна смерть от света, он прикасается к нему. К источнику. К танцору. К Се Ляню. И его гэгэ, взглянув, отбрасывает меч в сторону, распахнув крылья, подходит ближе и обнимает, не задавая вопросов, утыкаясь в грудь и укрывая невидимыми крыльями. Дарит эту лёгкость, увлекает в свой танец. И влюбляет в свои движения ещё раз, убивает тем, какой он есть, возрождает. — Сань Лан, ты в порядке? — Станцуй для меня. — Сань Лан? — Прошу, станцуй с мечом. — Зачем? — Прошу, пожалуйста, гэгэ.       Хуа Чэн чувствует, что не может больше. А еще чувствует, что им предстоит тяжёлый разговор после возвращения домой. Он был готов успокаивать Се Ляня, но видеть его слёзы было самом худшим испытанием одновременно. Впрочем, им было в чьи руки прятать заплаканное лицо, они доверяли друг другу: так зачем хранить ещё один секрет? — Хорошо.       Его не нужно просить ещё раз. Се Лянь всегда знает о состоянии Хуа Чэна, видит его насквозь, понимает, что слова его абсолютно серьёзны, волнуется, судя по изучающему взгляду. Гладит по щеке, оставляет лёгкий поцелуй на губах, подтянувшись на носочках, чуть не подпрыгнув, на самом деле, и вырывается из объятий для поиска меча.       Духи убитых демонов кружатся неподалёку, Хуа Чэн оборачивает на них взгляд, и они дымкой растворяются в воздухе. Никто не должен мешать исполнять Богу танец.       Се Лянь вскоре находит меч. Снимает шляпу и кладёт её на землю. Расправляет складки одежды, рукава — крылья. — Сань Лан, я не танцевал очень давно… — Гэгэ, не бойся.       Для Хуа Чэна принц танцевал каждый день. По утрам, потягивая руки. Во время готовки, бросая продукты в кипящую воду с беззаботной улыбкой. Днём, расхаживая по городам и деревням неспешной летящей походкой, с опущенными плечами и вытянутой шеей. Вечером, наклоняясь, чтобы раздать детям свёртки с маленькими подарками. Дома, закрывая дверь, медленно, дразня, подходя ближе и падая в объятия с облегчённым вздохом и довольным урчанием. Ночью, пристраиваясь около груди, невинно коснувшись губами кадыка в пожелание спокойной ночи. Целуя лоб вместо «доброго утра». Словно бабочка села на цветок на миг и полетела дальше покорять мир красотой.       Се Лянь обхватывает рукоять и взмахивает мечом для пробы. Останавливается, тепло улыбнувшись. Идёт в центр поля битвы, замирает, поворачивается лицом к зрителю. Глаза закрыты, лицо выражает полнейшее умиротворение, губы тонкой линией сложены в маленькую улыбку, белые ленты заплетаются в тёмных волосах от ветра, рукава, как облака, надуваются мягкими волнами, меч приветственно блестит, Жое подрагивает на запястье.       Хуа Чэн садится на траву и перестаёт обращать внимание на вертящийся кругами Эмин, оставленный в стороне. Князь Демонов чувствует себя не могущественным градоначальником и не страшным бедствием, способным уничтожить три мира, если того пожелает Бог. Он смотрит на ладони и видит свои маленькие огрубевшие пальцы сквозь старые кровавые бинты. Испачканный, чёрный от грязи, в порванных лохмотьях. Даже трава серая под ногами, но откуда-то сверху исходит яркий свет. Взгляд поднимается. И Хуа Чэн вновь умирает возрождаясь.       Потому что Се Лянь начинает танцевать.