Чувство прощения

— Можешь меня поцеловать, пожалуйста? — прошептал Алексей, смотря в глаза напротив, такие, до недавних пор, родные. После того раза, что произошел более двух недель назад, их отношения изменились. Конечно, у кого бы они не изменились после такого? Алексей вел себя теперь тише, особенно с Подоляком, и наедине с ним, становился поникшим, и тот блеск в глазах, что Миша так в нем любил — пропадал. Что же он наделал? Единственное, от чего его глаза все еще горели — это от работы. Когда на прямых эфирах говорил о новых санкциях, о непременных поставках оружия и указывал на изменения на главных направлениях. Но после, когда эфиры заканчивались, первое, на кого он смотрел — был Миша. И даже с такого расстояния мужчина видел, что его глаза тускнели. А раньше все было совсем наоборот.. совершенно иначе. Не смотря на то, с каким энтузиазмом тот рассказывал о военных прорывал или поражениях, стоило ему встретиться взглядом с Подоляком, как в этот момент солнце начинало светить ярче, трава становилась зеленее, небо — голубее, и так далее. Его глаза горели, как никогда раньше, а от его улыбки, Миша хотел попросить, чтобы весь мир остановился и подождал, ведь никогда и ничего прекрасней он не видел. И в те моменты, хотелось порхать и прыгать от счастья, потому как он осознавал, что эта лучезарная улыбка была посвящена только одному ему. И сейчас, Подоляк не хотел отговариваться, притворяться и делать вид, будто ничего не произошло. Нет. Напротив. Он хотел, чтобы его разъедало чувство ненависти к себе, отвращения, и… вины. Он чувствовал, что заслуживает все то, что происходит у него внутри. Но снаружи не было никаких изменений. Алексей видел, что лицо бывшего друга не изменилось, и от этого становилось только больнее. От осознания, что человек, который причинил ему столько боли, ничего не чувствовал. «Сколько знаем друг друга, никогда бы не подумал, что внутри — ты прогнил насквозь» — не раз Алексей ловил себя на этой мысли, когда смотрел на коллегу исподлобья, не замечая на лице ни одной дрогнувшей мышцы. Миша не извинился. Не извинился, ни за одно из своих касаний, ни за одно из произнесенных слов. А в первые дни было совсем тяжело. Арестович не мог не то, что бы смотреть на коллегу, ему было сложно находиться в одном с ним помещении. Но так, как они делили один кабинет, пришлось адаптироваться. К счастью, ему не впервые. И была выбрана тактика — игнорирование. Самая жестокая манипуляция из всех представленных, но в данной ситуации она не была таковой, а являлась лишь элементом адаптации и защитным механизмом. Но игнорировать не приходится, когда человек к тебе и так равнодушен. Но… как так? Почему? Миша никак не проявил инициативу, даже не поинтересовался его самочувствием. Разве это возможно? Разве так поступают? А после пришла ненависть. Он буквально ненавидел и презирал того самого человека, которого до этого, продолжительное время, идеализировал и обожествлял. Но рано или поздно розовые очки лопаются, и оставалось надеяться, чтобы не стеклами вовнутрь. Но к сожалению, в его варианте все было именно так. И глаза щипало от злости по ночам. Когда никто не видел, но мог услышать. Его мозг прокручивал все те унизительные моменты, что происходили, с его, непосредственным, участием. А после он вспоминал поведение Миши в дни после, и ему хотелось ударить его. Кулаки чесались, и обессилено падали на мягкую поверхность, ведь первая слеза катилась по виску, впитываясь в подушку. На утро он рвал бумагу, бил ногой по полу, и боль резко отдавала по всей конечности, расползаясь электрическими зарядами, бил ногами этот треклятый диван, что все еще мирно стоял, прямо никак не травмируя, но триггерил своим присутствием. Но после он выдохся. Не было сил ненавидеть. Их не осталось. Уже все было выплакано, избито и разорвано, чтобы ненавидеть. И он видел. Миша видел. Не все, но видел, как плохо себя чувствовал Алексей. Тогда почему нельзя было сказать короткое «извини»? Он растоптал его, но не действиями в тот день, а реакцией на следующий. Точнее, отсутствием. И Алексей все еще не хотел принимать тот факт, что это был его друг, родной ему человек, и он так поступил. И с каждым днем ему становилось все хуже, и скрывать свое состояние было все тяжелее. А по Офису уже спрашивали и интересовались, не заболел ли он часом. И он отвечал, что коллеги хотели слышать. Что да, он немного приболел. Но не уточнял, что не физически. Это уточнение было уготовлено только для одного человека, который не хотел слушать. Тогда на что он надеялся, если Миша не хотел даже смотреть в его сторону? Может и ему было стыдно? И от этих мыслей, невольно хотелось рассмеяться во весь голос. Стыдно? Да с чего бы? И ему плохо? Да если бы было, он бы прибежал сразу же, по первому писку. Но не прибежал. Ни по первому, ни по второму, ни по пятому, ни даже по десятому. Ему было плевать. Он воспользовался положением. Не более. И с подобными мыслями пришло принятие. Раз ему было плевать, то какого, тогда, Арестович так убивался по бывшему другу? В чем смысл? От его страданий было хуже только самому Алексею, но никак не Подоляку. Он заметил. И куда было приятней понимать, что если Арестович справится, если он пройдет через это, если он снова будет «светиться», то как же это поразит Подоляка. Он хотел видеть его с широко разинутым ртом, и огромными глазами, что собирались выкатиться из орбит. Потому что он справится, и у Миши не получится сломить его. И сейчас, сидя в кабинете, с приглушенным светом, Арестович откинулся на спинку стула, съезжая немного вниз. Он закрыл глаза и откинул голову назад. Очередной вечерний эфир был закончен, но спустя буквально несколько минут, под окнами начала выть сирена, оповещая о воздушной тревоге. Он обреченно застонал, бормоча что-то под нос. Но по прошествию минуты все же встал из-за своего места, решаясь выглянуть в окно, нарушая все правила безопасности во время тревоги. Уже было плевать. Уже все привыкли. Он распахнул тяжелые плотные шторы, но так, чтобы было видно только ему одному. Алексей смотрел вдаль, на ночной Киев, что сейчас мирно спал из-за комендантского часа. Но душа просилась наружу. Просилась пройтись по пустым улицами, по которым редко проезжали бы машины. И было бы так спокойно… как раньше. Но даже несмотря на завораживающий ночной вид, Арестович услышал сзади себя тяжелые шаги. Миша придвинулся вплотную. Да так, что Алексей физически ощущал наличие тела позади себя. Подоляк взялся за одну штору, отодвигая ее в сторону. Они стояли так недолго, но из-за сильного напряжения в теле, Алексею казалось, будто прошла целая вечность. — Прости меня. — тихо сказал Миша. Арестович никак не отреагировал. Ему было смешно, но он не смеялся. Не подходящее время. — Я знаю, что тебе было плохо. Алексей молчал. Не хотел говорить, поэтому предпочитал молчать. Миша либо постоит и уйдет, либо скажет что-то еще. И он не знал, что было бы лучше. — Прости, что не извинился раньше. Я просто не знал, что сказать. Арестович повернулся на одних пятках, отходя немного назад, к окну. Сейчас он стоял напротив лица коллеги, смотря с прищуром. Резкая боль. Звук от пощечины отбился от каждой стены, и проигрывался в восприятии еще несколько секунд после того, как все закончилось. Миша ухватился за щеку, смотря сначала на руку Алексея, а затем и в его глаза, коих практически не было видно в тусклом освещении. «Заслужил» — быстро пронеслось в мыслях Подоляка. — Ты надо мной издеваешься? — со всей злостью в голосе прошипел Арестович. — Ты серьезно? Тебе сказать было нечего? — его плечи вздымались, а лицо, будто бы успело покраснеть. Да так, что даже в таких условиях было заметно. — Да ты хотя бы представляешь, через что я прошел? — он снова, только уже неосознанно, занес в воздух руку, от которой Миша сразу же стушевался, поднимая свои руки, все время стреляя в ту сторону глазами, готовясь к защите. Алексей, заметив это движение мужчины, сразу же среагировал, опуская свою. — Мне очень жаль, я не хотел, чтобы так вышло. — опустивши голову, ответил на все обвинения Миша. Не хотел? А чего он ожидал? Он ожидал, что Алексей прибежит к нему и упадет в ноги? Нет. Тогда на что он рассчитывал? Он не смог не соврать. Миша знал, что выйдет все именно таким образом, что именно так себя будет чувствовать Алексей, но все равно не мог пересилить себя и подойти извиниться. Его сжирала изнутри совесть за то, что он все испортил, поэтому он не смог посмотреть Арестовичу в глаза. Трус. — Тебе жаль? — сильнее агрессируя, прыснул Алексей. — А по тебе не скажешь. — скалясь, он мотал головой в отрицательном знаке. — Я не услышал, за эти недели, чтобы твой голос хотя бы дрогнул от сожаления! — он сложил три пальца правой руки в итальянском жесте, протягивая, активно жестикулируя. — И ты мне будешь говорить о том, что тебе жаль?! — и не выдержав, той же рукой он снова замахнулся, только попадая по правому плечу. Его рука была тяжелой, а сам он — злой, поэтому этот удар был в десять раз больнее, нежели предыдущий. Миша схватился за больное место, понимая, что завтра его левая рука будет сильно ныть, напоминая о том, на сколько отвратительно он поступил. Мужчина давно не видел Алексея таким злым. Раздраженным — да. Но не в гневе. И он не знал, как именно сейчас действовать. А думать нужно было быстро. Время сыпалось сквозь пальцы. — Пожалуйста, прости меня. Прости. Извини. — стал судорожно просить прощения Подоляк, метаясь из стороны в сторону взглядом. — Хочешь? Хочешь, тоже на колени встану, буду умолять. — уже собираясь опускаться, Арестович словил его за то же больное плечо, поднимая вверх. — Прекрати. — своим тихим голосом рявкнул Алексей. Эти позорные попытки извинений не вызывали ничего, кроме рвотного рефлекса. Сейчас он хотел, чтобы тот заткнулся. А после Арестович снова развернулся к окну, всматриваясь в темень, сквозь которую почти ничего не было видно. Лишь редкие огни в окнах от не добропорядочных граждан. И сейчас ему хотелось лишь спокойствия и умиротворения, но внутри все так же бушевал пожар. Снова сзади послышались приближающиеся шаги. И Алексей сжимал сильно кулаки, до побеления костяшек, понимая, что если он снова скажет что-то до примитивного глупое, то следующей целью станет его нос. — Я могу тебя обнять? — шепотом спросил Миша, выбивая Алексея из его потока мыслей и новых соображений. Обнять? — Да. — на выдохе произнес мужчина. От услышанного он сначала выпал, и разозлился еще сильнее, но после, его будто бы отпустило, как от сильной боли в животе. Она резко уходит, но еще долго напоминает о том, что несколько часов назад человек готов был лезть на стену, лишь бы все прекратилось. И сейчас было примерное так же. Злость не ушла, но утихла. Это не значит, что Алексей его простил, или простит в будущем. Ему просто казалось, что так будет проще. Ведь он скучал по тому, как было раньше. И как бы он себя не убеждал, его все еще тянуло к Мише, даже после всего, что произошло. Это была нездоровая тяга к человеку, но он не мог ничего с этим сделать. А избегать друг друга, пока кто-то из них не уволится — было не вариантом. Миша обвил руками его талию, утыкаясь лбом в плечо, размеренно дыша. Ему все еще хотелось касаться мужчины, вдыхать его запах, обнимать, и видеть огонь в его глазах. Если бы он только мог, Миша бы точно вернул все назад, как было раньше. Хотя, если бы тогда ничего не произошло, они бы не стояли сейчас перед распахнутыми шторами, пытаясь примириться друг с другом. И у каждого в мыслях происходило сейчас то, о чем они оба знали. Им наконец-то было хорошо. Алексей не простил, но ему было хорошо, и так спокойно, что он готов был простоять так целую вечность, пока он накрывал руки Подоляка своими. И звук сирены уже давно не замечался, ведь единственное, что ощущалось, как что-то самое настоящее, то, что связывало его с реальностью — это мужские руки вокруг талии, и склоненная на плечо голова. Арестовичу в какой-то момент захотелось развить данный момент, не хотелось его терять, не хотелось, чтобы он заканчивался. До одури захотелось большего. Он закопошился, и Миша, не понимая происходящего, поднял на него взгляд, осознавая, что сейчас они стоят лицом к лицу. Слишком лично. Слишком интимно. — Можешь меня поцеловать, пожалуйста? — прошептал Алексей, смотря в глаза напротив, такие, до недавних пор, родные. И Подоляк не смог отказаться. Ему и самому хотелось предложить подобное, но он не смел, ведь боялся отказа после случившегося. И Миша приблизился, прикрывая глаза и сокращая расстояние, накрывая своими губами губы коллеги. Такие мягкие, и такие желанные. И как только он коснулся, сминая губы, Алексей шумно выдохнул, прижимаясь ближе. Михаил улыбнулся, ведь было приятно получать отдачу, особенно от такого человека, как Арестович. А Алексея сразу же накрыло непередаваемыми ощущениями. Когда языки встретились, сплетаясь, у него подкосились ноги, становясь совсем ватными, и если бы не поддерживающая рука Подоляка, он бы наверняка упал. И сейчас он вплетал пальцы в короткие волосы на затылке у Миши, слыша, как у того так же само, как и у него, сбивается дыхание. А в животе бушевал рой бабочек, и конечно же он знал, что такая форма тревоги была предупреждающей об опасности, но не сейчас. Сейчас это было не важно. Сейчас единственное, чего хотелось — это раствориться в человеке напротив, стать одним целым. А лучше поглотить его полностью, не оставляя о нем даже памяти для кого-то другого, кроме себя. И с шумным выдохом Алексей отстранился, набирая в легкие как можно больше воздуха, ведь его перестало хватать, снова прижимаясь к губам. Но всего на несколько секунд, чтобы после обнять Мишу, прижимая его как можно сильнее к себе, закрывая глаза. И внутри Алексея разгорался новый пожар, только уже состоящий не из гнева, а из противоречивых чувств к коллеге. Он его ненавидел, но и безгранично любил. И из-за этого внутри будто бы бушевал океан, в штормовую погоду, накрывая с головой новыми волнами. И ты захлебывался водой, не успевая ни вдохнуть, ни выдохнуть. Миша гладил его, чувствуя всю ту боль внутри, успокаивая и тактильно поддерживая. Он чувствовал, что происходило сейчас с его другом, и хотелось сказать ему, что: «Я здесь. Я рядом», но Миша молчал, боясь испортить такой чувственный момент. Когда все закончилось, Алексей уволился быстрее Миши, понимая, что свою миссию для этой страны он уже выполнил. В их отношениях все несколько раз успело измениться, за столько времени. Но также Арестович понимал и осознавал, что причиной увольнения стал не только выполненный долг перед населением, но и бегство от Подоляка, на котором клином сошелся весь мир, не давая этим ему жизни. И когда мужчина стал свободным от обязанностей советника ОП, он объехал пол мира, побывал в сотнях заведений, познакомился с тысячами человек, и перецеловал десятки губ, чтобы хотя бы на секунду ощутить то, что ощущал тогда, в кабинете Офиса, в самую спокойную ночь во время воздушной тревоги.