Террор

На этой захолустной, забытой почти всеми планете, которая медленно погибала уже который век, разнообразие ландшафта сводилось к необъятным джунглям, в которых всё ещё оставалась жизнь, кипела и бурлила, не собираясь сдаваться, и разбросанным повсюду пустыням, в которых найти хотя бы одну травинку было невероятной сложностью. Обычно такие безжизненные просторы оставались по-адски горячими, и единственное, что тут можно найти утром, днём и вечером: солнечный удар, обезвоживание и хаков. Хаки, да будут они прокляты богами. Никто уж и не помнит, когда их родину взяли в осаду эти мерзкие огромные жуки. Многие могут спросить - что же это за жизнь, называемая мирной? Разве такая существует? Когда ты не бежишь по обжигающему лапы песку после смерти всей семьи от бездушных мародёров, которых ещё непонятно как не убили; когда не давишься ужасным, жёстким и неприятным мясом твоих врагов, потому что есть больше нечего; когда не плюёшь уже на стирку и отмывание бесконечных плащей, бинтов и обрывков одежды от крови, так как завтра всё равно появится новая. Наверное, потому многие калишцы и хранили в памяти те светлые, почти что безмятежные мгновения из своего детства. Не всякий мог даже в зрелом возрасте приблизиться к хаку без дрожи в четырёхпалых руках, но выбирать особо не приходилось, защищая себя, или тех немногих близких тебе, что остались в этом мире. Почему напали на них? Почему во всей Галактике, такой огромной, по горячим заявлениям немногих знающих, хаки выбрали именно их Кали, их народ, чтобы сломить, поработить, и заставить служить во всём? Вероятно, каждый калишец рано или поздно, но задавался этим вопросом, который, наверное, был одним из немногих по-настоящему важных в этом умирающем мире, но ответа не находил. Потому что никто не знал. Если уж Лиша́ку настолько повезёт, что он за свой короткий век сможет обрести семью, да ещё и не потерять её через год-два, и его, его собственные дети, захлёбываясь первыми слезами ужаса, спросят Лишака, почему же соседнюю деревню захватили какие-то огромные зелёные твари и четвертуют их знакомых и друзей, то он вряд ли сможет ответить что-то внятное, лишь только попытаться утешить да разделить чувства. Но, наверное, Лишаку всё таки завести семью не суждено, ибо как только он представит, что он может бесславно помереть от захватчика на очередной вылазке в пустыню со своим маленьким отрядом, а его родные будут рыдать от того, что даже не будут уверены в его смерти, так как хаки даже скелетов не оставляют, всё забирают, то его бросает в дрожь. И семья Лишака будет терзать свой сломанный разум надеждами, что может его не убили и съели там же, на месте, а отвезли трудиться на другие планеты, что хоть какая-то надежда есть. И Лишак ещё два часа назад, обычным походным вечером, как раз на такой миссии в пустыне, с ещё четвёркой других калишцев, мог умереть от целой дюжины хаков, троих из которых они успели прирезать. Прямо на том месте, где сейчас догорает костёр, а над ним висит уже немного пережаренное мясо хаков, он бы и умер, не успев даже оставить хоть какой-то значимый след в этом умирающем мире. Признаться, у него, бывалого вояки, в этот раз забегали мурашки по спине, когда их опрокинули и прижали к остывающему песку. Но уж не знает Лишак, какой из богов ответил на их некогда яростные, и тогда почти безнадёжные молитвы, однако рядом проходил Он. Гривус. Здесь, на Кали, Гривус персона, можно сказать, полумифическая: вроде свидетелей того, что Он самый обыкновенный калишец предостаточно, но почти единственное, за чем его видели - беспрерывная охота на хаков. И Лишак даже не надеялся встретить Его, легендарного охотника на хаков, но, видно, не время ещё умирать. Ещё два часа назад, на том самом месте, где сейчас догорает костёр, а над ним висит уже немного пережаренное мясо хаков, они, с закрытыми в страхе смерти глазами, услышали, как от увиденного вдалеке своим прекрасным зрением, жуки в ужасе отпрянули от отряда Лишака, и с воем, в котором неприкрытыми нотками сквозил страх перед чем-то таким же великим, как боги, но и настолько же смертоносным в гневе, рванули отсюда. Четверо из захватчиков мешком осели на землю через секунд семь, от точных выстрелов в голову. Оставшиеся, которые стали бежать ещё быстрее, повалились с простреленными ногами через примерно такое же количество времени. Потом уже Лишак с его отрядом увидели сначала едва уловимые очертания фигуры калишца, что становились всё чётче и узнаваемей. Каждый ребёнок знал, как выглядела маска Гривуса, пусть и далеко не каждый видел Его лично, так что опознать приближающуюся легенду оказалось легко. И тем труднее оказалось осознать, что Он, игнорируя благодарность отряда и просьбы казнить хаков своими руками, подошёл прямо к пяти лежащим на земле, почти что визжащим от ужаса жукам, которых начал заживо потрошить. Обыкновенно, явно делая уже что-то привычное и отточенное, подошёл к не смевших даже пошевелиться захватчикам, достал два чистых, блестящих кинжала, и, по очереди, неторопливо, без лишней спешки, разрезал свою добычу от брюшка до головы, получая видимое удовлетворение от того, как хлестает кровь, расползается хитин, вываливаются мерзкие внутренности. "Гривус именно охотник." - осознал тогда Лишак. - "Он даже не пытается задуматься о разуме хаков, о каких-то намёках на гуманность в отношении жуков. Так даже дикую живность не убивают." И сейчас Гривус, который с таким упоением и отточенными движениями мясника разделывал свою добычу заживо, задумчиво и чуть расслабленно сидел на небольшом камне рядом, кутаясь тучей плащей в холодную ночь, с взглядом в никуда, и глазами, заполненными такой печалью, какую Лишак не видел ни в одном калишце, ни разу. С такой печалью теряют личный смысл жизни. Конечно, подобные ситуации наблюдались слишком часто, чтобы называть это уникальным случаем, но обычно потерпевшие испытывали разные эмоции, искали что-то такое, за что можно зацепиться. А Гривус... Казалось, ничего кроме скорби и того упоения мясника при потрошении хаков, Он и не испытывал. Голос был грубым, сухим, почти отсутствующим. И только охота заставляла Его чувствовать себя живым. Пожалуй, Он мог испытывать даже три эмоции. Третьей эмоцией была ненависть. Но вот, уже когда еда достигла измученных желудков, а все приготовились к быстрому, беспокойному сну, Гривус неожиданно говорит ещё одну вещь: — Уж не знаю, что переплело наши судьбы, но, вероятно, это было не зря. Я набираю армию. И у меня есть к вам единственная просьба. Догадываетесь, какая? А ещё, как заметил Лишак, Он ни разу не упомянул богов, даже маленьким намёком, за всю их продолжительную, пусть и не очень содержательную беседу. Спрашивать необязательно - и так всё понятно. — Лучше умереть в поле, плечом к плечу с верными товарищами, чем сгинуть в выжженной пустыне.