stereotypes

Не то чтобы Сынмин испытывал проблемы с готовкой, но да, проблемы были. Готовить он не умел и ужасно не любил. Возможно, это из-за того, что начиная с четырнадцати лет, бабушка каждый день рождения дарила ему поварскую книгу, при этом многозначительно дёргая бровями и гаденько нашептывая на ухо, что готовить надо уметь, а то никакой солидный альфа не захочет тягаться с такой омегой. Сынмин за подарок сухо благодарил, ставил его в какой-то закуток, куда даже свет не падал, а пауки так и спешили покрыть их узорчатой паутиной. Нет, бывали, конечно, случаи, когда бабушкины подарки были полезными. Они отлично служили местом, в котором сушились различные листики и цветочки, которые потом Сынмин заливал смолой и делал из них различные украшения. Пару штук даже своей любимой, но совершенно не прогрессивной бабуле подарил. А та ему устраивала какие-то зачеты по готовке за это. То, как вместе с картофельной кожурой у него срезалась половина самого овоща, он даже вспоминать не хочет, но бабушкин разочарованный взгляд до сих пор помнит. Она потом неделю пилила его родителей, которым совершенно наплевать на то, что их сын подрастающий омега, а навыки готовки как у пятилетнего малыша. Родители не видели проблемы в том, что их сын не питает тёплых чувств к готовке, что он больше творческая личность. И пока бабушка давила на него с готовкой, они спокойно ему объяснили, что в двадцать первом веке омега не обязан часами торчать на кухне, когда существует доставка еды. Но все оказалось проще. Альфа Сынмина оказался ещё тем любителем домашней еды, а так как омега свою позицию обозначил ещё в начале отношений, готовка легла на плечи самого Хенджина. И если бы альфа хоть слово сказал по поводу этого, то Сынмин может быть даже и задумался (бросить или бросить, потому что ради кого-то он меняться не собирается), но его парень каждый вечер воодушевленно врывался на кухню, гремел различными кастрюлями и даже пару раз что-то звонкое ронял, но Сынмина внутрь не пускал, пихал ему в руки пульт от телевизора и велел ждать. — Попробуй, — Хенджин стоит на коленях перед Сынмином, держа в руках дымящуюся тарелку, с только что приготовленным мясом. — Скажи «а». И, да, его парень слишком помешан на готовке и на том, чтобы накормить своего омегу. — Ты бы меня позвал, — смущённо бурчит Сынмин, но рот открывает, когда ему на язык падает ещё горячее, но такое вкусно пахнущее мясо. — Кушай-кушай, не отвлекайся, — Хенджин с любовью смотрит на жующего Сынмина, щеки которого набиты едой. В общем, его бабушка ошиблась, солидный альфа у него есть, для этого даже уметь готовить не пригодилось. Больше всего на свете Сынмин не любил семейные праздники, на которых собирались все при все, даже его тетю из Чеджу заставляли приезжать, а то где это видано. Вот тогда и начиналось шоу, главным героем которого становился тот, кто первым попадался под руку бабушки. Чаще всего такими несчастными становились ее внуки, но в основном, конечно же, Сынмин. Именно после такого многочасового насилия мозга, его капризный и не любящий давки омега, начинал бушевать. И если снаружи он казался совершенно спокойным, то внутри него был ураган. Чаще всего из такого состояния в себя приводил его Хенджин, который омегу ласково целовал и нашептывал всякие разные глупости на ухо, а потом кормил его какой-нибудь вкусной едой. Но бывали дни, когда Хенджина рядом не было и справляться приходилось самому, а он это ой как не любил. Именно тогда его голову посещали мысли о том, что он действительно никакой, что надо было бы действительно уже начинать готовить, радовать альфу, который после рабочего дня часами торчал на кухне и что-то кашеварил. Сынмин сам себя стыдил, но от этого лучше не становилось и чтобы добить себя, он решительно шел на кухню, чтобы приготовить что-то для Хенджина. Готовить Сынмин ненавидел. Его бросало в дрожь, когда руки касались размороженной курицы. Эта общипанная птица вызывала в нем самое настоящее отвращение, а чистка картофеля — раздражение. У него не получалось. Совершенно нет. Над одной картофелиной он минут пять сидел, но в конце из гладкого овоща у него выходила многоугольная дикая фигура, у которой даже названия нет. И как бы бабушка его не журила годы назад, толку нет. Он так и не научился ее чистить. В таком состоянии его находил Хенджин. — Отпусти, — альфа осторожно разжимает руки омеги, который в голос рыдает над горкой кожуры. — Давай же, маленький, отдай мне его. Хенджин вытягивает из рук Сынмина острый нож и бросает его в пустую раковину. Сидящий перед ним парень весь сжимается, прикрывает рот ладонью и старается ни одного звука не издать. Сынмину стыдно, просто ужасно стыдно. Этот стыд распространяется по нему как вязкая смола, застревающая в горле и лёгких, от чего его в новом приступе скручивает. — Не слушай никого, — зажимает ладонями мокрые от слез щеки и целует в не менее влажный лоб. — Никого не слушай, Сынмин. И Сынмин бы с радостью никого не слушал, с радостью бы наконец-то прекратил, ну или в лучшем случае, просто сократил общение с бабушкой, которое кроме слез и самоуничтожения ничего не приносит. Он бы все это сделал, только это не поможет. Проблема в нем, которая давит его с самого подросткового возраста. Будь он более покладист, слушай бы он свою старую бабулю, то и толк бы был. Готовил бы сейчас разные блюда и счастливо щеку подставлял, для благодарности от альфы, и посуду бы после сам помыл. Так ведь делали послушные омеги бабушкиной молодости? Только столько лет прошло, какое уже поколение родилось и успешно подрастает. Приоритеты меняются, ценности жизни меняются. Раньше на то и раньше. И Хенджин слишком прогрессивный альфа, который вырос в не менее прогрессивной семье. Для него это все дико. Он совершенно не понимает семью своего омеги, не понимает старую сморщенную женщину, которая вцепилась в половник, как во что-то ценное и священное, но он понимает Сынмина. Понимает откуда ноги у проблемы растут, которые бы увести туда, где они не достанут его. — Ты не обязан делать это все, — обводит рукой кухню, которую Сынмин случайно загадил, когда швырнул ненавистную курицу в мусорное ведро, но и тут промазал. Общипанная тушка в неудавшемся маринаде валяется где-то там, куда даже смотреть не хочется. — Тогда я буду бесполезным, — Сынмин отрицательно качает головой, потому что ну как. Как Хенджин может такое говорить? Ему ведь столько талдычили, что он должен. — Тогда и альфы, которые не умеют готовить бесполезные. — Нет-нет, им ведь не обязательно, если в доме есть омега. И Хенджин знает, что это минутное помутнение, что это накопительный эффект, который столько лет собирался внутри одного маленького Сынмина, чтобы сейчас взять и выплеснуться наружу. И от этого почему-то не становится легче, а наоборот сердце сжимает так, что страшно вдох сделать, вдруг окажется последним. — Посмотри на меня, — Хенджин просит тихо, подлазит к поуспокоившемуся Сынмину ближе, чтобы сначала крепко обнять, почувствовав мокрый нос на своём плече, а потом осторожно отстраниться и уложить руки на острые плечи. — Я альфа, видишь? — Хенджин обнажает зубы, на верхнем ряду которых опасно блестят острые клыки. — Я люблю готовить, потому что мне это нравится. Я люблю готовить, потому что мне нравится чувствовать удовлетворение, которое я испытываю, когда ты ешь. Я люблю готовить, потому что знаю, что ты не любишь это делать. В этом нет чего-то странного и плохого, понимаешь? — Но бабушка, — Сынмин всхлипывает, выдавливает из себя последние слёзы, которых больше не будет, потому что истерика отступила назад. — Сынмин, твоя бабушка человек, который застрял во времена появления группы Квин, — омега тихо смеется, укладывает голову на грудь Хенджина. — Ты ее любишь, я тоже люблю своих дедушек, но ты не обязан слушать всех, кто так или иначе имеет с тобой хоть какие-то родственные связи. Если бы я однажды послушал своего дедушку, то сейчас бы торчал в ненавистном мне офисе, агрессивно бил по клавиатуре и щёлкал мышкой, а потом отчитывался у начальника за сломанную технику. — Он был против? — Сынмин удивлённо задирает брови, потому что раньше никогда об этом не слышал. — О, ты просто не представляешь как, — Хенджин усмехается, чмокает Сынмина в шмыгающий нос и крепче сжимает его в объятиях. — Такие истерики моим родителям устраивал, что я какой-то бракованный и должен быть альфой, а не неким подобием его. Быть учителем не так престижно, а если этот предмет изобразительное искусство, то это уже все. — Но ты ведь любишь это, ты любишь детей, — Сынмин не понимает, потому что никогда бы не отрёкся от своего ребёнка или внука, выбери он то, что не вписывается в установленные обществом нормы. — Вот видишь? Твоя ситуация ничем не лучше, Мин. Никого не слушай, вообще никого, даже меня, потому что я редко бываю прав, но ошибаться ведь не страшно. Сынмин угукает и подставляет лицо для поцелуев, потому что они сейчас остро необходимы, чтобы восстановить свои побитые воспоминаниями нервы. С бабушкой он поговорит. Обязательно поговорит, потому что так нельзя, просто невозможно столько помнить и терпеть. Пусть та потом обижается, но его психическое состояние важнее женщины, которая вспоминала о нем только тогда, когда вся семья собиралась за большим праздничным столом. — И что тебе курица сделала? — Хенджин восклицает, зарывшись носом в макушку Сынмина. — Она мерзкая, — тихий смех едва ли можно уловить, но Хенджин слышит, также, как его услышал Сынмин, который покончит с этим всем. С готовкой тоже покончит, потому что у него есть Хенджин — его альфа, который никогда не оставит его голодным. И пусть бабуля обижается столько, сколько ей угодно, Сынмин сделает все возможное, чтобы избавиться от этого мерзкого чувства вины.