прятки

раз, два, три. три тысячи девятьсот девяносто восемь, три тысячи девятьсот девяносто девять… четыре тысячи. не пора ли мне тебя искать?

***

чонин ищет в листве деревьев, шелестящей, как родной шёпот на ухо с утра, тихонько произносящий «как спалось, лисёнок?» и растворяющийся в невесомом касании лба губами. нежнейшем. словно он соткан из тончайших нитей, вот-вот готовых порваться от любого резкого движения, словно он — хрустальная фигурка, лучшая в коллекции чана, которую он бережёт, как зеницу ока, и прячет под тысячей замков. словно он — его последний якорь в этом волнующемся мире. чонин ищет в лучах рассветного солнца, золотых, как родные волосы, вьющиеся между бледных пальцев, и мерцающих, как искорки в глазах напротив. ближется ноябрь, от холода которого его больше никто не спасёт. это солнце не греет, совсем нет, оно лишь создаёт глупую иллюзию, насмехающуюся над утратой. даже в знойный июль тепло будет бракованным, далеко не таким, как у его собственного угаснувшего солнца. чонин ищет в холодном ветре, завывающем собственную мелодию, как тихо мычал охрипший голос в три-четыре часа ночи, ставший колыбелью, без которой уснуть теперь и самому совсем не получается. тишина в их комнате давит настолько, что, кажется, способна разорвать барабанные перепонки своим весом. а слушать записи голоса а капелла — себе дороже, от него внутри ноет так, что внутренности рвутся наружу. легче не становится. уж лучше искать тихие отголоски на их набережной, чем возненавидеть за бесконечные муки самый родной голос на свете. да, лучше искать. кто ищет — тот всегда найдёт. чан постоянно так говорил, поглаживая большим пальцем по щеке, смотря в глаза с бесконечной любовью. он не мог соврать. только не он. вот чонин и ищет. ищет родные руки, нежно обвивающие талию, когда он оставлял поцелуй на щеке, ищет единственные значимые карие глаза, в которых он, без преувеличений, тонул, не собираясь спасаться, и, в конце концов, ищет мягкие губы, тепло из которых пропадало с каждым днём, а ян был только рад восполнить его, поделившись своим. лишь бы только он подольше был рядом. от могильной плиты веет особым холодом, а от чёрно-белой фотографии улыбающегося чана каждый раз внутри рухнет, разбиваясь, неугасающая надежда на то, что это всё же дурной сон, кошмар, который навсегда останется в ночи, когда чонина чмокнут в макушку и прошепчат «я с тобой, лисёнок. я всё ещё с тобой» (и почему же после каждого тревожного пробуждения оказывалось, что бан всё ещё не спит?..) слёзы душат, снова застилая глаза, а чонин закрывает лицо руками и падает на колени. его разрывает изнутри густая горечь, обида саднит горло, потому что чан — последний человек, которого стоило забрать из этого мира. он, именно он, трудился, не покладая рук, на благо окружающим, помогал, не смотря ни на что, всегда был рядом с тёплыми объятиями и словами поддержки. он принимал всхлипы, содрогания плечей и бесконечные потоки слёз, поглаживая по спине до боли нежно, и этого сейчас так чертовски не хватает. на могиле покоятся цветы мимозы, ярко-жёлтые, словно австралийское солнце. прямо как чан. его не стало с наступлением осени. деревья еще не сбрасывали листву, птицы всё ещё продолжали петь во дворе старой больницы, а он увял, как и любой прекрасный цветок, надолго задержавшийся в вазе. с правильным уходом растения держатся дольше, вот и чонин дарил как можно больше света, отдавал всего себя, зная, что делает себе только больнее. но он не жалел ни об одной минуте, проведённой рядом. он не жалел о тех мгновениях, когда переплетал похолодевшие пальцы со своими, слишком горячими, когда целовал в макушку на ночь, зная, что у чана уснуть всё равно не получится, но искренне веря, что тот способ, что помогал чонину, хоть раз поможет и ему. тот лишь благодарно улыбался, едва-едва, уголки губ поднимались неохотно, но и этого хватало для эфемерного счастья яна. больничный запах заменил ему кислород, а бан чан — солнце. поэтому чонин ищет ответ, как жить, когда из лёгких выкачали весь воздух, а вокруг лишь кромешная тьма.