ублюдок

      Титан, как же больно.       Болят затылок, лицо и шея, болят спина и живот, болят руки и ноги. Рваная пульсация задетых шрамов отдаётся в костях и чувствительном нутре; от мигрени перед глазами пляшут чёрные точки.       Тем не менее, Хантер не жалуется. После дядиных побоев (а чаще всего — кое-чего куда хуже) боль была во много раз сильнее. Новые шрамы поверх старых — ничего страшного, они не настолько глубоки, чтобы звать целительский ковен.       Ах да, здесь нет целительского ковена. И ковенов в принципе. Как, возможно, нет их уже и на родных Кипящих Островах. Хантер старается не думать об этом.       Выходит отвратно.       Все его мысли рано или поздно возвращаются туда. Жертва Кинга. Флэпджек, не сумевший проскользнуть следом во всей этой заварухе. Мёртвый Белос.       Несмотря ни на что, наибольшую боль Хантеру причиняет именно этот простой факт. Дядя умер. Его размазала по стенке сотканная из звёзд тварь — легко и непринуждённо, без малейших усилий. Все его старания, весь его кропотливый труд, все его жертвы оказались перечёркнуты в мгновение ока.       Хантер любил его. Хантер ненавидел его. Хантер помнит все шрамы, оставленные дядей, и как и почему он их получил.       Человеческая девчонка говорила, что это ужасно и несправедливо — а ведь она даже не знает, что под одеждой. Хантер и сам принял мысль, что так быть не должно. Никогда не должно было.       Но что-то в нём — что-то маленькое, ничтожное и слабое — надрывно скулит, когда он в очередной раз осознаёт: Белос мёртв. Белос больше не причинит ему боль. Ни ему, ни кому-либо ещё.       Столько раз дядя ломал его. Ломал и небрежно склеивал вновь — так, чтобы точно осталось напоминание, в чём он ошибся на этот раз. Маленький хромой уродец без роду и племени брошен сотворителем окончательно и бесповоротно; брошен в чуждом, страшном мире, наедине со своими трещинами и сколами, грозящими развалить его на куски окончательно.       Не наедине, — исправляется Хантер. К этой мысли нужно привыкнуть. Эмити, Гас и Уиллоу — тоже напуганы, тоже устали и ранены, тоже попали в неизвестный для себя мир.       Только вот им есть к кому возвращаться.       Луз и вовсе дома. По ней, однако, не скажешь — мысленно она осталась там, с Идой, Кингом и остальными, как и хотела. В разрушенном и брошенном. Спасительницей. Поданными. Правителем.       Хантер жмурится. Его тело увечено и изуродовано. Его душа медленно рвётся на кровоточащие, дрожащие куски. А есть ли у него душа? Есть ли у него, искусственного существа, хоть что-то своё? — Ты не подходил обрабатывать раны, — тихо и проницательно подмечает Луз. Её лицо усеивает несколько пластырей, один из которых закрывает тот шрам поперёк брови — Белос ранил и её тоже. Это ломает его снова. Белос ранил, в конце концов, всех. Всех, кто хоть немного приглянулся калечной душонке калечного мальчика. — Они не стоят внимания, — отмахивается он, — позаботься лучше о себе.       Луз выглядит такой усталой. Насколько Хантер знает, ей очень хотелось вернуться — но теперь, когда это произошло, она не испытывает и толики радости.       Какая ирония.       Это стремление к какой-то определённой, чёткой цели; цели противоречивой, но важной, ради которой можно сделать что угодно... которая обваливается на глазах, переворачивает с ног на голову и вместо ожидаемого счастья приносит только пустоту и горечь.       Знакомо. Хантер ненавидит, как это знакомо.       Хантер ненавидит, что хочет притянуть тщедушное человеческое тельце к себе, прижаться к чужому лбом своим; сказать как бы: эй, ты не одна, мы что-нибудь придумаем, я такой же, я чувствую, как тебе больно, я ощущаю твою боль своей, я ненавижу, я люблю. — Ты движешься неестественно, — она не отступает, как всегда до безумия упрямая. Хантер сильнее физически и подготовлен лучше; Хантер ненавидит, когда его трогают; Хантер легко даст отпор, если к нему полезут без спросу. Но Луз откуда-то знает, что он этого не сделает. Не с ней. С кем угодно, но только не с ней.       Приходится раздеться. Остальные ложатся спать; Эмити наверняка ждёт свою ненаглядную в комнате, предоставленной персонально им двоим. Но Луз наперевес с шипящей жидкостью (это называется «перекись водорода») терпеливо ждёт, пока Хантер выпутается из-под многочисленных слоёв одежды. Защищающей от насмешливых взглядов, смягчающей ненавистные прикосновения.       Он оставляет голым только торс — средоточие боли именно там. И, вообще-то, всё далеко не так плохо, как ему казалось — боль вызвана, в основном, переживаниями сугубо душевными. Сказывается, конечно, и тот факт, что били по шрамам. Но в глазах Луз почему-то стоит ужас и неверие — вот неженка, шрамов, что ли, не видела? — Это он... с тобой сделал? — тихонько спрашивает она, имея в виду отнюдь не недавние ранения. Хантер передёргивает плечами. — Что-то да, что-то нет. Но это ничего страшного, правда, давно уже не болит, хех.       Лжец. — Ничего страшного... — повторяет Луз, после чего внезапно всхлипывает. Он непонимающе моргает. — Эй, ну ты чего, — надломленно шепчет Хантер, — всё нормально. Честное слово. — Ничего не нормально, Хантер, — со злостью отзывается она, утирая мимолётные слёзы. И с каким-то остервенением прикладывает ватку, пропитанную загадочной перекисью водорода, к одной из многочисленных ссадин.       Хантер рефлекторно ожидает боли. За последнее время он узнал, что прикосновения — это необязательно больно, но ему по-прежнему тяжело их переносить.       И, конечно же, Луз рушит всяческие установки. Её действия выверенны, точны и аккуратны — Хантер ловит себя на мысли, что она неплохо бы прижилась в целительском ковене.       Ах, да.       Одна из царапин задела широкий рубец, наискось пересёкший грудину от плеча и до нижнего ребра — на ней Луз особо осторожничает. — Я не хрустальный, не разобьюсь, — не удерживается от шпильки он, но чужое выражение лица так и остаётся почти пугающе серьёзным. — Но это не значит, что тебе не больно.       Вот и всё. Этого достаточно, чтобы Хантера закоротило — гордыней, ненавидящей демонстрировать слабость, страхом, что ею могут воспользоваться и доломать, благодарностью.       Глупый человек. И Хантер тоже — глупый. Он хочет, чтобы его коснулись — не ваткой или салфеткой — а ладонью, горячими пальцами, прильнули, может, всем телом — и это чертовски пугает. Это вновь что-то ломает внутри, когда он понимает, что так, как хочется, никогда не будет.       К тому же, ужасающе парадоксален сам факт подобного желания. Контакт кожи к коже всегда вызывал у него панику, которую еле как удавалось подавить. С огромным трудом не уйти от ледяных прикосновений, стойко выносить крупные ладони на беззащитном уродливом теле — о, как наивно было полагать, что шрамы оттолкнут Белоса.       Как мерзко осознавать, что он всё ещё способен хотеть. Он даже не знает, как это — когда по-нормальному, просто хочет, понятия не имея, чего конкретно.       Нутро трепещет и поджимается — может, от желания, может, от отвращения к себе.       Но.       Вот бы она не уходила. Вот бы осталась на подольше, даже если это значит, что дальнейшее лечение будет в тысячу раз больнее всего того, что ему пришлось перенести. Вот бы он знал, как это — когда по-нормальному, когда без боли и кровоточащего нутра. Когда без унижения и потери контроля.       Но он не знает. Ему и не нужно — всё равно ничего никогда не будет так, как хочется. Всё равно он не посмеет хоть как-то нарушить чужие границы — слишком хорошо помнит, как это чувствуется на своей шкуре.       И впервые в жизни не чувствует страха, будучи не сокрытым под одеждой. — Всё? — осторожно интересуется Луз, разобравшись с последним увечьем. По крайней мере, видимым. Хантер не позволяет своим мыслям двигаться в недозволенном направлении и сдержанно кивает. — Если что, сам разберусь. Я знаю, что делать, не волнуйся. — Точно? — она слабо улыбается — почти впервые с момента попадания сюда. Хантер показушно закатывает глаза. — Точно-точно.       Происходит то, чего он совсем не ожидает — вот они просто сидят рядом, а вот Луз уже крепко его обнимает. И Хантер растворяется в мгновенном тихом блаженстве, титаническом успокоении и абсолютном осознании: всё будет хорошо. Его страх, горе и одиночество отступают на второй план.       Это то, что чувствуют нормальные, когда их обнимают? Хантер ощутил лишь на мгновение, но его хватило с головой. Краткая эйфория отдаётся во всём теле приятным покалыванием, прекратившимся, когда Луз отстраняется.       И ранки болят не так сильно. А может, это просто перекись водорода подействовала.       Но Хантер — эгоист, ему недостаточно. Он хочет продлить. К горлу подкатывает тошнота. Белос мёртв. Мысль радостно вгрызается изнутри, бьётся о череп, возвращая боль.       Перехочет. — Спокойной ночи, — мягко говорит Луз, — я тоже пойду спать. постойнеуходипожалуйстаостаньсясомнойостаньсясомнойостаньсясомнойумоляюяневынесуэтого — И тебе.