Око Зауна никогда не спит

No matter what's wrong As long as I'm right

«…к восьми часам утра колонна манифестантов выходит на Мост Прогресса. Транспаранты Комитета спасения Зауна, а за ними — пестрое людское море. Кого мы видим? От кого отгородились шеренгами миротворцев с винтовками наперевес? От выползших из-под земли чудовищ? Бандитов с оружием в руках? Грязных дикарей? Нет! Это люди — такие же, как и мы! Помимо плакатов, многие несут на руках детей…» Пилтошки хоронят своих мертвых в земле. Могут себе это позволить. «…усиленный рупором голос разносится над всем Каналом: «Пять минут, чтобы очистить мост!» Но первые выстрелы звучат спустя уже несколько секунд. Густой красный дым скрывает разворачивающуюся трагедию…» А мы, жители Зауна, после смерти становимся частью Серого неба. Растворяясь в клубах токсичных выхлопов и раскаленного пара. Отдавая свои души на милость Девы ветра. «…рассказала нам, что миротворцы добивали раненых и стреляли в тех, кто пытался оказать помощь…» Путь на ядовитые небеса лежит через грязь свалок и огонь топок. Избавленные от всего лишнего (ценности, одежда, протезы — то, что не успеют прибрать родственники, уходит работникам мертвецких) трупы отправляются туда же, куда и прочий органический мусор — в чаны перерабатывающих заводов. Становятся горючим маслом, питающим индустрию Нижнего города. «…в заявлении Совета утверждается, что протестующие первыми атаковали заслон миротворцев. Мы отказываемся этому верить. Вглядитесь в эти снимки! Ни одного вооруженного человека среди убитых. Женщины. Дети...» Мы — дым. Мы — прах. Дева ветра, прими нас, не знавших Мира наверху. Братьев и сестер Зауна. «…в едином мнении — произошедшему не может быть никакого оправдания. Никакого». Никакого, да. Все верно сказано. Дохожу до последних слов и снова возвращаюсь взглядом к началу текста. Не рукописного — набранного на машинке. Собрания аккуратных, угловатых, бездушных букв. Перечитываю раз за разом, останавливаясь, чтобы сделать пометки карандашом на полях. Затем наконец-то закрываю глаз и даю себе тридцать секунд, чтобы расслабиться, позволить жжению притупиться. Это помогает. Когда снова разлепляю веки, текст перестает дрожать и дергаться. Как там док говорил? «Знаешь, Силко, есть такое выражение, «потерять одну ногу — значит потерять обе». «Понятно. Вдвое возрастает нагрузка на оставшуюся. С моим глазом будет так же?» «Не совсем. Но рекомендую напрягать поменьше, сократи работу с бумагами. И позаботься о хорошем освещении». «Очень смешно, док». «Да, обхохочешься». Впрочем, как раз сейчас на проблемы со светом я не могу пожаловаться при всем желании. За окном — а, точнее, стеклянной стеной от потолка до пола — шариком белого пламени полыхает Истинное солнце, отражающееся на позолоте и бирюзе города, бесстыдно раскинувшегося под пронзительно-синим небом. А когда светило наконец опустится за шпили и купола на западе Пилтовера, оживут миллионы искусственных звезд, питаемых электричеством. «Попеременно переключай взгляд с предметов вблизи на что-то вдалеке. Это позволяет глазу…» «Я понял, док». Советы Синджеда из убежища на Сточном, погруженного в вечный полумрак, кажутся менее всего подходящими для этого мира чистоты, света и безопасности, где я — гость, пусть и почетный. Вот только сейчас они, наоборот, как нельзя кстати. Потому что «предметы вблизи» — это не только листы с машинописью, но и зеркальные стекла очков на мохнатой мордочке моего собеседника, в которых отражается покрытое пудрой месиво шрамов и то, во что превратился мой левый глаз. А «что-то вдалеке» — клочья красного дыма, лениво ползущие над Каналом. Удивительно. Похоже, сама Дева не разрешает ветру избавиться от следов трагедии. Напоминает пилтошкам про дела рук их. И не только пилтошкам. Автор текста о событиях на Мосту Прогресса с нетерпением ожидает, когда я наконец-то соизволю дать оценку его творению. Сообщу, стоит ли замаранная машинописью бумага потраченных шестеренок. Ради этого разговора с глаза на два глаза он в кои веки раз принимает меня в своих владениях, хотя обычно, напротив, сам спускается в глубины Зауна, рискуя оборвать без малого триста лет своего существования максимально бесславно. Как и у всех йордлов, любопытство и жажда новых впечатлений раз за разом непременно берут верх над здравым смыслом. Амадеус Финч-Донахью (имя-фамилия — вымышленные, точнее, измененные для лучшего восприятия человеческим ухом) — основатель и главный редактор «Фотоиллюстрированных новостей Пилтовера». Понятия не имею, чем он занимался до прибытия в наши края. Но тут он сразу же поспешил донести до жителей Верхнего города простую истину — эй, люди, ваша сытая жизнь слишком пресна! Не вижу причин спорить с этим утверждением. Живя у края взаправдашней преисподней, пилтошки на словах ужасаются, лицемерно порицая нравы Зауна, но под всеми слоями благоглупостей скрывается неистребимое желание пощекотать себе нервы. Пусть не самолично участвуя в чем-то неправильном. Но хотя бы читая об этом. А лучше — рассматривая картинки. «Фотоиллюстрированные новости» первым же выпуском повергли Пилтовер в шок. Совет города провел экстренное собрание, чтобы определиться, не является ли подрывом устоев публикация десятков снимков о жизни Променадного, Антресольного и особенно Сточного уровней. Не оскорбляют ли общественную мораль застывшие на журнальных страницах черные от пыли и татуировок шахтеры, полуголые девицы с украшениями из перечеканенных гильз, заживо гниющие калеки и дети, похожие на маленьких стариков. Допустимо ли законопослушным горожанам знать о том, что на нижних уровнях до сорока лет доживает один из десяти, а альтернатива рабскому труду на принадлежащих Пилтоверу шахтах и фабриках представлена в широком спектре от проституции до голодной смерти. Господа советники посовещались и решили, что если нравственность становится на пути у Прогресса, тем хуже для нравственности. Так что если «заунская мерзость» — товар, и на него есть спрос, то препятствовать сбыту недопустимо. Иными словами, священное пилтоверское сребролюбие в очередной раз победило. Не буду заставлять уважаемого редактора ждать сверх меры. Потешу его тщеславие. — В целом неплохо. Поэтично. Некоторые сравнения банальны, но для ваших сойдет. Акценты расставлены правильно. О чем надо — рассказал, о чем надо — умолчал. Люблю, ценю, хвалю. На полузвериной мордочке расплывается довольная улыбка, словно бы Амадеуса почесали за ухом. Но я — последний, кто поверит этим ужимкам. За комичной внешностью йордлов скрывается отточенный столетиями жизни интеллект и глубочайшее презрение к здоровенным и бестолковым однодневкам — нам, людям. Ладно, не только презрение. С огромной, три на пять футов, картины за спиной Амадуеса на меня смотрят две пары глаз. Одинаково внимательно и насмешливо. Господин Финч-Донахью во всей своей низкорослой пушистости изображен рядом с присевшей на одно колено человеческой женщиной — соосновательницей, корреспондентом и почетным благодетелем издания — Люсиндой Альвер, чьи волнистые рыжие волосы уложены в лихую прическу, приличествующую скорее самке йордла. За спинами столь непохожих созданий раскорячился на треноге один из первых прототипов фотографического аппарата, куда более громоздкий, чем современные модели. Мне сообщали, что и Амадеус, и «Фотоиллюстрированные новости» — просто очередная блажь госпожи Альвер, вытягивающей из худосочного кошеля своего папочки-графа последние шестерни на якобы дело Прогресса. Но стоило немного копнуть самому, и обнаружилось, что чувства Люсинды глубоки и искренни. Вот только йордл-инноватор и миссия свободной прессы имеют к объекту ее страсти лишь косвенное отношение. Выискивая новые цели для репортажей и интервью, Люсинда меньше всего думает об интересах аудитории — ведет ее только неистребимое любопытство и желание играть в кошки-мышки с действительно опасными людьми. Отдам графской дочке должное — она не только обожает риск, но и (что совсем удивительно) умеет его просчитывать. Или, по крайней мере, так ей казалось до недавнего времени. На столешнице как бы сама собой возникает небольшая шкатулка, сестра-близняшка тех, в которых я презентую Амадеусу небольшие сюрпризы вдогонку к гонорарам. Но отправлять ее в сторону собеседника пока не спешу. Сам же йордл делает вид, что ничего не произошло. Врожденная алчность прекрасно уживается в нем с умением эту алчность скрывать. Пока что ему достаточно похвалы. — Что ж, благодарю, мистер Силко! Ваши слова — прекрасная музыка, ласкающая мой слух. «Мистер Силко» и ответное «мой друг» — тоже часть нашего с Амадесуом извращенного этикета. Формальное «вы» Верхнего города — словно перчатка на протянутой для рукопожатия лапке йордла. В ответ — заунская фамильярность с привкусом Серого неба. Вежливое обращение у нас всегда на «ты». Невежливое — на «ты, засранец». — Приятно слышать. Однако меня более интересует эффект, что эта публикация произведет на сердобольных пилтоверских обывателей. — Не волнуйтесь, мистер Силко. Я уже не первый год продаю им товары первой эмоциональной необходимости. Шок, возбуждение, отвращение, легкий страх. И стыд. На него очень большой спрос, не поверите. — Почему же? Охотно верю. Скажу больше, я сам… любитель. За зеркальными линзами очков этого не разглядеть, но я чувствую, что в глазах йордла загораются искорки искреннего интереса. Трагедия на мосту позабыта, позабыты машинописный текст и папка с фотографическими снимками. Нужно выяснить, что же заставляет изуродованное лицо мистера Силко покрываться багрянцем под слоем пудры. — И у кого же вы… покупаете? — Как правило, у прекрасных женщин. — Очень любопытно! «Любопытно» — не то слово. Одно из тысяч противоречий, которыми славен Заун — платишь шлюхе, по сути, за финал действа, а по-настоящему наслаждаешься только самым началом. Когда на размалеванном личике читается борьба неприязни и жадности, в которую непрошенным третьим порой еще и вклинивается страх. Когда девица по-настоящему торгуется не с вот этим вот жутковатым типом (то есть, простите, уважаемым господином), про которого много знает от товарок и отметин на собственном теле, а с самой собой — с остатками если не добродетели (что-что?), то самоуважения (какое смешное слово). Неизбежно побеждает тут, конечно, позвякивание мешочка с шестеренками — и сразу понимаешь, что есть в нашем городе вечные ценности. А затем — тот самый момент, когда вслед за словами согласия к шлюхе приходит осознание реальности и необратимости произошедшего. И тут же следует реакция. Удивительно, но она всегда есть. Хрипловатый, фальшиво-страстный шепот и банальные в своей показной вульгарности комплименты. Покрытые флуолаком ногти, неожиданно резко впивающиеся в кожу запястья — и поспешно отступающие, словно извиняясь. Глаза, на мгновение распахивающиеся так широко, что можно разглядеть каждый лопнувший сосудик — а затем стыдливо скрывающиеся за темными от недосыпа и косметики веками. Смысл во всех случаях один. «Я поняла, приняла, предала. Пользуйтесь». И вот в этот миг кисло-сладкой искоркой вспыхивает ощущение того самого стыда — от осознания, что за мои деньги и для моего удовольствия человеческое создание себя добровольно расчеловечивает. Низводит до неодушевленного предмета, до заводной игрушки, не имеющей возможности останавливаться, пока мне не надоест. А надоедает мне, как правило, очень нескоро. Интересно же, какие еще границы господин Силко способен переступить, подкрепив свое желание звонкими шестеренками. Странно, если подумать. По законам что богов, что Пилтовера, я за два с половиной десятка лет жизни сотворил немало вещей куда как более ужасных и отвратительных. И своими руками, и, что чаще, чужими. А так пробирает только от этого. Хорошо бы озвучить сейчас эти мысли, облечь их в слова. Получится наверняка столь же складно, как в текстах Финч-Донахью. Но нет, нельзя. Мой собеседник не поймет. Или, что хуже, как раз-таки поймет. Так что приходится развить мысль иначе. В таких выражениях, каких от меня ждут. — У нас стыд мало кто способен распробовать и даже осознать, а вот в Пилтовере на нем построена сама мораль. Вы берете все, что дает Заун — и у вас аж дух захватывает от собственной наглости, так что приходится немного подсолить лицемерными слезками, не собираясь, конечно же, всерьез ничего менять. По мордочке йордла невозможно понять, относит ли он сказанное на свой счет. Зеркальные очки Амадеуса — не тяжелые диски из полированных кусочков хрусталя, закованные в роговую оправу. А два продолговатых лепестка тончайшего стекла, соединенных медной перемычкой. Никаких дужек, за подвижными ушами они все равно не удержатся. Смотрится элегантно, но даже мне становится не по себе от мысли об их хрупкости. И о том, сколько они стоят. — Вот сейчас, друг мой, Пилтовер этими слезками захлебнется. Потому что одно дело — знать, что ради Прогресса, ради горячей воды и электричества в твоем доме где-то далеко и глубоко умирают дети… которых никто не видел, которых, возможно, вообще выдумали какой-то йордл со своей рыжей подружкой. А совсем другое — когда этих детей на виду всего города расстреливают бравые молодцы в газовых масках. И вот тогда стыд этот станет уже слишком неприятным на вкус. И у вас начнут искать, на кого его переложить. Потому что между всеми поровну делить не захотят. — Переложат его на виновных, разумеется. — Виновным назначат Заун, как всегда. — Не в этот раз. Уж тут, хе-хе, можете мне довериться. Кое-где полетят позолоченные шлемы, и я в меру своих скромных возможностей приложу к тому все усилия. — Миротворческий корпус будет от этой публикации не в восторге. Готов с ним воевать? — О, «не в восторге» — это очень еще мягко говоря! Конечно же, они потребуют опровержения. Но тут все просто. Правда — это то, что публикуется у меня. Никакую другую версию предоставить никому не удастся — кроме наших, там был только от «Вестника Прогресса» парнишка. С ним уже случилась неприятность. Снимки канули в Канал. — Вместе с автором? — Ну что вы. У меня свои понятия о стыде и совести. Но молчать он будет, это я вам гарантирую. — Хорошо. Чиркаю колесиком зажигалки, затягиваюсь сигарой. Амадеус морщит чувствительный носик, но возражать не решается. Да и непохоже, чтобы он сильно был против — йордлы почти всегда воспринимают сильные ощущения, даже неприятные, как яркий и позитивный опыт. Итак. Текст будет опубликован в «Фотоиллюстрированных новостях» через два дня, в среду. Поздновато, но у меня, к сожалению, нет выхода на пилтоверские ежедневные газеты. Да и пусть пока город переварит противоречащие друг другу слухи, домыслы и сплетни, немного отойдет от шока и будет готов воспринять разжеванную Амадеусом версию. Легавые явно не согласятся с заявлением о расстреле совершенно мирной демонстрации, хотя именно таковой эта демонстрация и планировалась. Но в беззубые замыслы Комитета спасения Зауна кое-кто внес свои коррективы. Поэтому далеко не все манифестанты вышли на Мост безоружными. Поэтому первые выстрелы были сделаны из пронесенных под одеждой самопалов, а не из миротворческих винтовок. Поэтому дымовые шашки полетели под ноги легавым, а не протестующим. Остальное было делом старого доброго принципа «патронов не жалеть, Дева на небесах разберется». Тут, как всегда, Миротворческий корпус не подкачал. Ах, ну и да. Все выстрелы со стороны Зауна были холостыми, что, конечно, стало для исполнителей неприятным сюрпризом. Но мертвые миротворцы для задуманной картинки были бы совершенно лишними. А вот расстрелянные, избитые, затоптанные протестующие — совсем наоборот. Прискорбно, но в Пилтовере как раз есть подходящее выражение — «нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц». — Событию нужно яркое название. Сейчас у тебя тут «Резня на мосту». Но это все равно что назвать собаку собакой. Вообще-то говорится «назвать йордла йордлом». Надеюсь, Амадеус оценил мою корректность. — Да-да. Уже думал над этим. «День пепла» — как звучит? Неплохо, неплохо. Перекликается с одним памятным событием, во многом определившим мои цели и приоритеты в жизни. День крови — подавление шахтерского восстания, когда миротоворцы, не желая рисковать своими драгоценными задницами в лабиринтах Сточного, просто заблокировали подачу воздуха на нижние уровни. А потом, чтобы поторопить события, пустили в вентиляцию газ. До сих пор при глубоком вдохе я ощущаю царапающую боль, которую не спутать со следами, что оставляет в трахее и легких Серое небо. — Хм-м-м. День крови и День пепла… Да. Сгодится. Хотя… почему именно «пепла»? Насколько я знаю, ничего там не горело. Дымовую завесу, конечно, можно считать… — Так и День крови был бескровным. Шахтеров тогда просто потравили же, как крыс. Вежливо улыбаясь, делаю в уме пометку — когда наши пути разойдутся, очки Амадеуса не должны пережить владельца, и лучше всего они будут смотреться вдавленными ему в глазные яблоки. Вслух же могу только деликатно поправить своего собеседника. — Не совсем верно — название он получил из-за аварии в красильном цехе в тот же день. Рванула цистерна с «Ноксианским алым», все содержимое сошло в центральный резервуар. Вода в Зауне стала цвета крови. — Я наслышан. Очень жаль, что тогда «Новости» еще не выходили. Получилась бы отличная тема для первой полосы. — Несомненно.