fleetin'

Четыре минуты двадцать одна секунда. Двадцать секунд. Девятнадцать секунд. Сучьи цифры, наперед высчитанные с особенной точностью, гудящим роем бьются друг о друга в голове, готовясь с треском проломить череп изнутри своим нарастающим натиском. Время, из упрямства застрявшее на одном месте, устроилось электронным циферблатом ноутбуку где-то в самом углу раскаленного экрана. Оно застыло там — и теперь изводит своей томительной тягучестью, от которой перед глазами у Октавиуса ходят и двоятся кислотные круги. Он периодически задавливает рваное дыхание, что вот уже грозится с моментальной готовностью перерасти в бесконтрольную одышку, — и тут же в груди у него до приятной боли щемит. И, все-таки, как сложно выжидать окончания пары на платформе, когда думаешь совершенно не о ней. Когда она совсем некстати. Когда ты преподаватель. Восемнадцать секунд. Семнадцать. — Ну папочка скоро закончит?... — Питер озабоченно охает и прошибающим жаром дышит Отто куда-то в шею, затем все же, немного подумав, целует ее и облизывает, присосавшись невзначай к вспухающей от давления артерии. Он беспардонно лезет. Пристает, абсолютно не стыдясь и не вспоминая о совести — совершенная антитеза привычному образу изгоя социума, пойманного за уши и со все сторон зашуганного. — Четыре минуты, Паркер, — от секундной колючей боли профессор склабится и по инерции жмурит глаза; неспокойно вздыхает. От накатившего зноя его здорово лихорадит, большие щеки у него до головокружения жгутся и тотчас покрываются пунцовой капиллярной сеткой. — Почти что три… За окном, сгибая тонкие деревья в колесо и прибивая пыль шумным градом, бесновато ревет майская буря; тяжелые тучи раскатисто гогочут и плюются трещащими электрическими искрами, словно где-то там над ними впадает в громкую истерию Могучий Тор, в чье существование Октавиус безусловно не верит — должно быть холодно до навязчивого желания замотаться в зимнее одеяло и непременно прижать спину к батарее. Но все равно где-то в диафрагме до точки невозврата спирает, дышать откровенно нечем, словно кто-то жилистою рукою передавил все трубки дыхательного пути. Жарко до предобморочного состояния. Однако же как-то гнать липкое и плотно нависшее вожделение у Отто никакой охоты нет — он только горазд, с его напора удушаясь, до непомерного объема это разгонять: свободной рукой, какую изредка пробивает протяжная дрожь, прижимает Паркера ближе к себе за задницу и трется ему о пах по-хорошему затвердевшим членом. Жест очень тривиален, зато ощущение пикантной приязненности каждый раз решительно выстреливает куда-то в самый затылок, отчего становится голодно. Голодно по неприличной близости, какой обычно у преподавателя с учеником не бывает. Октавиус со своим юным гостем внезапно друг на друга уставляются; разом, словно по сговору, сглатывают и громко прерывисто вздыхают: Питер — откровенно и вызывающе, как недотраханная сучка, а сам Отто — сквозь зубы и в бьющей тряске. Миленький студент, увесисто устроившись у визави на коленях, вот уже открывает рот, намереваясь сказать еще что-то непременно грязное, но в последний момент отказывается от этой идеи и просто смотрит. Зрачки его от пульсации расширяются, и профессор замечает в них свое искаженное отражение — оно отчего-то пыхтит и нервно облизывается. В итоге Паркер румяным с пылу лицом жмется к оппоненту так близко, что по инерции Отто уже собирается, немного выждав, грубо затянуть его в глубокий поцелуй, однако же все равно из оставшихся сил терпит и лишь только для приличия трется с ним носами в абсолютном забвении, а затем отрывисто отводит мутный взгляд на нагретый ноутбук — лишний раз проверяет, а стоит ли сейчас беззвучный режим на сраном совещании. На компактном значке микрофона, как и на веб-камере, нарисован цветной крестик, и где-то в самом низу беспокойно мигает серая строка «muted» — от этого физик удовлетворенно выдыхает и запрокидывает отяжелевшую голову. Надо сосредоточиться… Нет. Не получается. В это самое время из динамиков портативного устройства слышится чей-то звонкий и раздражающий голос, о чем-то бурно рассуждающий и от собственного усилия перерастающий в ярко выраженное восклицание. Какой-то пытливый студент, по несчастливой случайности одногруппник Паркера, старательно сейчас вырисовывает рядом с корявыми цифрами, возведенными в отрицательную степень, значок температуры в градусах Кельвина и уже в четвертый раз напоминает всем подключившимся аккаунтам один и тот же закон. А слушает ли его кто-то вообще? В ушах у Отто шумит до пузырей вскипевшая кровь; он себе же назло отказывается соображать, кто сейчас говорит и о чем. Отчетливо слышится лишь только обратный отсчет: осталось две минуты. — Давайте просто забьем? Забьем на них всех нафиг, — Паркер мигает неестественно влажными, как у фарфоровой куклы, глазами, и, иногда присвистывая сквозь сжатые челюсти, прижимается подбородком к чужому плечу, переходит на отчетливый шепот. Затем, наконец услышав рядом измученный полустон, резким движением отстраняется и неподдающимися руками принимается расстегивать на визави безразмерную рубашку, беспощадно оттягивает ее, а вместе с этим — и нарисованных на ней журавлей; лезет к пышной горячей груди, совсем недавно обретшей бордовую подкраску. — А потом все свалим на проблемы с сетью… да и вообще кому какое дело будет до этого? — а затем, от доводящего нетерпения вдруг ахнув, гость подсаживается еще ближе до совсем уж неприличного притирания и ртом жмется профессору к уху, хищно прикусывает мочку и паляще прыщет. Взбаламученный Октавиус вот-вот порывается что-то ответить, но внезапно затыкается, вытягивает лунообразное лицо в совершенном недоумении и на сиплом выдохе таращится большими черными глазами куда-то в неопределенную точку, когда Питер, состроив надменное выражение, увлеченно берется ему за жирный член, что в ладонь-то еле помещается, — здорово чувствуется его твердое эрегированное биение. От этого крышу сносит драматично, как ветхую стену чугунным шаром на металлической цепи. Прерывает эту обстановку, до жгучих паров раскаленную, все тот же голос со своим торжественным «готово!», и тут же взглядом Отто прилипает к зарябившему экрану — а может, это просто от раздутого внутри кипения в полуслепых глазах перемигиваются звезды. Паркер же нарисованной на дисплее мазни понимать никак не хочет — ему не до этого сейчас совсем. Ему отчего-то становится так весело, что он в открытую усмехается и от волнения кусает симметричные губы. Задержав вдруг дыхание и с немым вопрошанием прислонив палец к губам, хозяин дома им же тянется и бьет по черной панели — и вот теперь-то всем здесь слышно вообще все. До грохота напирающие друг на друга тучи за окном, свирепо кропящий ливень и даже малейшее сотрясение в басе профессора, что по всеобщему мнению, конечно же, сейчас сидит в одиночестве. Поэтому Отто матеро маскируется, усердно напрягает голосовые связки для понижения тона, потерявшего всякую устойчивость, чтобы никто ни о чем не догадался. — Замечательно, — немного помыслив, выдает Октавиус. Да вот только он понятия не имеет, кого в итоге оценивать. Плевать, все потом. — А сейчас можете быть свободны, всем спасибо… — ну наконец-то время пришло. Пока ноутбук, за пару успевший наполовину разрядиться, периодически вибрирует и пищит с одинаковыми уведомлениями о постепенном выходе пользователей из конференции, Отто не глядя захлопывает его, ударяя по крышке с каким-то наклеенным стикером в углу, и закидывает куда-то в самый угол дивана, не думая о направлении его полета. Все потом. — Вы не вышли… — светлоглазый студент вдруг подает голос, но его тотчас перебивают. — У меня сейчас есть дела поважнее, — и, в одно движение схватившись Питеру под бедра, чтобы пальцы колко уперлись ему прямо в округлые булки, Отто наконец-то концентрируется на восторгающем разум объекте своей непомерной страсти. Сердце бухающим ритмом долбится о кости и норовит с треском проломить ребра, чтобы непременно выстрелить вперед или куда-нибудь в окно. Весь жар ударяет в ноги, готовые при любом удобном случае онеметь, и профессор ведет сильными плечами, выпрямляется, чтобы быть с отчего-то улыбающимся Паркером на одном уровне. А потом аккуратно, словно в безмолвном восхищении изящным и подтянутым телом перед собой, Октавиус прижимается распухшими губами к своему юному возлюбленному, — надо признать, не первому и не последнему — затяжно его целует — с тем самым сладким упоением, присущим всякому развратному фантазеру, какой обязательно нуждается в поразительном вдохновителе. Питера тут же в порыве эмоции по-хищнически прикусывают за подбородок, и оттого он изредка скулит, бессильно изгибает редкие брови и тянет чужую рубашку за ворот вниз. Однако целоваться слишком долго и чувственно сейчас Отто не хочет, и поэтому отстраняется, оставляя у рта прозрачную слюну. И долго смотрит — смотрит неотрывно и не моргая, словно в вязком и непробудном трансе. — Мне нравится, когда Вы на меня так смотрите, — Паркер приподнимается, упираясь коленями в диван, и склоняет голову к сидящему под ним оппонентом — ощутимым стояком гость упирается ему прямо в грудь, что теперь вздымается как-то совсем не ровно. Снизу этот очаровательный нахал обретает вид еще более властный, а оттого — несомненно привлекательный; хозяин дома же из последних сил удерживает себя от похабной мысли отодрать его прямо здесь. — А мне-то как нравится… — будь у Октавиуса еще пара-две дополнительных рук, он без разбору облапал бы Питера каждой из них, пускай даже на нем не хватило бы места для них всех. Но сейчас на ум приходит единственная, но очень навязчивая мысль стащить с юного любовника всю отвлекающую внимание верхнюю одежду — на ней красуется какой-то тупой и слишком разноцветный принт. «Ему тетя эту паль покупала?» — проносится вдруг в голове, пока профессор мучительно медленно и с азартным интересом задирает Паркеру тощую майку до линии чуть ниже груди, обнажая аппетитный мышечный рельеф на подтянутом животе — от такого помпезного зрелища тотчас хочется что-нибудь съесть или хотя бы проголодаться. Поэтому Отто, вконец налюбовавшись представшим перед ним видом, под напором своей безудержной эмоции бездумно присасывается оппоненту куда-то ближе к солнечному сплетению — Питер реагирует порывисто и мгновенно: пучит взмокшие глаза, беззвучно, как напуганная рыба, открывает рот и гортанно дышит. — Ох, да… безумно нравится! — изнеможенно выстанывает пристыженный студент и от незнания, куда деть мешающие руки, запускает пальцы хозяину дома во вьющиеся волосы, с усилием оттягивает их и сдавливает подкатившую к горлу усмешку. — А что папочка скажет на это? И только Отто, уцепившись опьяненным взглядом в собеседника, поднимает брови на толстом лице и временно отрывается от поджарого живота, — тут же Паркер стягивает дурацкую майку окончательно и демонстрирует чужим глазам нежно-бежевый бюстгальтер минимального размера с дерзким черным кружевом поверх матовых чашечек. Держится он на таких же черных тонких бретельках, что давят на плечи и выделяют хорошо выраженные ключицы — от такого зрелища Октавиус непременно вздрагивает и звучно давится слюной, застрявшей поперек горла. От одной только мысли, с каким же старанием Питер должен был прятать объект своей грязной прихоти от всех знакомых и соседей по общежитию, сердцебиение моментально принимает ускоренный ритм. — Ты прекрасен, мальчик мой, — вдруг шумно сглотнув, чтобы кадык обеспокоенно зашевелился, хозяин дома скользит ладонью визави вверх по талии, а затем с идеей нащупать твердую ореолу сжатого соска лезет под топ — когда искомое все-таки находится, незамедлительно по пальцам беспощадным образом бьет электрическим разрядом. В носу с изгибистой перегородкой слегка надавливает боль от мнимого ощущения, что вот прямо сейчас из обеих ноздрей шумным потоком выстрелят кровавые струи. Представший образ вдруг предательски троится: от одного лишь помысла, что так Паркер постарался именно ему на милость, грузное эго, устроившееся у профессора меж ребер, теперь выстреливает с такой обильной мощью, что физиономия у Отто тотчас искажается до посинения душащей гордостью. Тут же Питер тянет с себя шорты, чтобы показать вторую часть своего дерзкого комплекта: джоки с плотными черными лямками и тем же кружевным узором — через них своим рельефным объемом видится разящий жаром ствол, давно намокший от природной смазки. Мало кому, наверное, в голову придет то самое предположение, что Питер Паркер, который обычно всякому мимо проходящему гражданину представляется лишь только всеобщим защитником в нелепом красном трико, для кого-нибудь станет неоспоримым предметом бурливого восхищения, каким становится лучезарная муза в глазах меланхоличного творца, что ночами подряд липнет к холсту. Каким невзначай окажется натурщик, с которым в конце художник расстанется с особенно тяжким сожалением. Ох, да. Из-за таких обычно какой-нибудь талантливый поэт расписывает проникновенные тирады и обязательным образом становится всемирно знаменит; ради таких в непробудной черноте жизни непременно отыскивается весомая причина для откровенных радостей и пылкой влюбленности. У давно уже зрелого Отто, что никогда не может без приятного общества прелестных вдохновителей, Паркер сейчас — как раз такой зачинщик непробудного забвения, которого неоспоримо хочется боготворить, пока имеется к нему тот самый притягивающий интерес. У Октавиуса, как и у всякого окрыленного созидателя, имелось множество муз, и это — очередная, но не менее поразительная, совершенная в своем роде. Паркер идеален во всем: и даже самый грубый его недостаток воспримется сейчас канувшим в экзальтацию обожателем как абсолютно поразительная черта его неповторимой наружности. Так будет до тех самых пор, пока одухотворенный поклонник вдруг не остынет к объекту вожделения и не окажется очарованным кем-то еще, кем-то следующим. Но пока что именно этот персонаж для него — все. Во взгляде у хозяина дома пляшут дерганные искры, готовые незамедлительно вырасти в пылающие огненные столбы, и он от внутренней слабости срывается. — Идем отсюда, — тут же последний звук переходит в утробное рычание, и Отто резким жестом подхватывает Паркера под задницу так, чтобы тот, завертев глазами, от неожиданности в полный голос охнул, и, окончательно поднявшись, направляется в другую комнату. В дверном проеме оба оппонента в неудобстве сгибаются, и в узком коридоре гость, на секунду уставившись на собственное отражение в зеркале, смотрит вниз и взглядами встречается с только что проснувшимся на ковре котом, которого владелец все равно по кличке никогда не называет. Пушистый зверь пялится как-то неодобрительно, словно обо всем прекрасно знает. Он, Питер уверен, рассказал бы всем, будь у него такая возможность. Со сменой комнаты приобретает другой оттенок и атмосфера: здесь как будто очень тесно, и все стоит уж слишком вплотную друг к другу. Кровать же, наоборот, тут совсем подстать своему хозяину — для скромности студента из общежития она непомерно широкая, здесь бы запросто уместилось трое или даже четверо ровесников Паркера. Пока Отто, склонившись к квадратной тумбочке, задумчиво шарится у нее по многочисленным ящикам, Питер затылком вдруг чувствует, словно кто-то за ним следит. Резко разворачивается — а за спиною только лишь фотография в пластиковой раме, почти что намертво прибитая к стене. А сама картинка передает изображение обычной на первый взгляд супружеской пары — прижавшихся друг к другу Отто и Рози. Она уже пять часов назад как должна быть на работе в Детройте, а ее вполне осязаемое присутствие все равно хорошо нервирует — и ничего хорошего в этом нет. С фотографии худенькая женщина поначалу смотрит совсем по-доброму, да и вообще на мужа, которого она на две головы ниже — очевидно безвредный персонаж. Однако стоит Паркеру выждать еще секунды три — и вот уже Рози, резко утеряв в своем выражении всякую радость, наводит на студента уничтожающий и пристальный, как дуло револьвера, взгляд. Еще секунда — и лицо у нее искривляется в свирепой желчной гримасе, и, подобно грозной Валькирии, она уже готова кинуться на предмет своей истошной ненависти. Ведь она еще давно потеряла в глазах своего обожателя тот самый интерес, каким сейчас Питер ей назло активно пользуется. Он в неудовольствии жмурится — и все видение моментально проходит; фотография вновь принимает свой безобидный вид. От этого становится непременно легче. Отто замечает беспокойство у Паркера, и от нелепости моментной ситуации прыщет со смеху; по-своему, как получается исключительно у него одного, тянет рот в простодушной ухмылке, обнажает крупные зубы. Ему безусловно нравится эта пассивная конкуренция, но все равно это чушь, о какой даже думать не надо. — Будь я талантливым художником или романистом, — Октавиус на манеру поэтичного мечтателя утраивается взволнованному оппоненту между ног и носом ведет вдоль по-юношески стройного бедра. — В своем творчестве я каждый раз бы обращался к твоему образу. Ты натурой своей позволял бы мне передавать человеческую красоту в настоящем ее обличии, пока я, например, писал бы очередную картину, м? — Что? Как эти девушки в художественных школах? — Питер, оперевшись со слабости на локти, в наваждении краснеет. — Голый совсем? — А как же! — напирает профессор бесстыдным образом, будто, и правда, удивляясь глупости вопроса, но затем все же шуточно улыбается. — Или, может, смотря на тебя, я расписывал бы очарование полета июльских Пегасид в каком-нибудь своем бессмысленном романе. Ты не поверишь, как мне нравится трепаться о том, чего я никогда не сделаю! Уже целиком погрязши в восторженном упоении, Отто сначала в забытье кроет изящное бедро обрывистыми поцелуями, в итоге агрессивно присосавшись к внутренней его стороне, а потом и вовсе, утеряв всякий рассудок, кусает изнеженную кожу, оставив там хорошую выраженную отметину зубов. А, впрочем, туда все равно никто смотреть не будет, и прятать это сейчас не от кого. Питер от болевого шока вздрагивает, корчится и, набирая громкость, стонет — на лбу ему выступает обильная испарина, она тяжелыми каплями стекает к шее, и сама жертва грубых ласк еле держится, чтобы в изнурении не повалиться на спину. — Я никогда этого всего не сделаю, потому что не умею, — Октавиус в последний раз облизывает оставленный на ноге засос и внезапно отрывается. — Поэтому я тебя просто трахну; вместо тысячи слов, идет? — Д-да, папочка, — шипит Паркер и, почти что на месте покачиваясь, от накатившего нетерпения подвывает. Пах тянет так здорово, даже трогать его уже непривычно больно. — Ну вот и отлично, — тут же беспечная улыбка перенимает плотоядный вид, как у изголодавшейся по сладкому мясу пираньи. Профессор, вмиг приосанившись и вновь приняв сидячее положение, какое-то время возится с узкими джинсами и стягивает их вместе с бельем к коленям. Питер в льстящем изумлении вздыхает, как только перед ним предстает весь интимный вид вмиг напрягшегося любовника: здоровый мясистый пенис с тяжелыми яйцами, вспухший от прилившей крови, течет выступившим предсеменем и, словно передавая ритм сердца, бьется от пульсации в размеренном ритме. Чтобы себе же назло не кончить раньше времени, Отто этот член ненавязчиво раздрачивает; сразу же на лице у него крупными бусинами выступает пот — в большей степени на вздувшихся губах и бровях, коротких, но прилично густых. Прижав воспаленный от эрекции фаллос у основания, он надавливает на выступившую голубую жилку, сдержанно пыхтит и ругается, скользит к толстой бордовой головке и пальцем лезет к уретре. А как только трогает ее и, судя по всему, задевает нужный нерв — тут же жмурится, подскакивает на месте и звучно стонет, едва ли не срывая голос. Паркер скулит визави в поддержку, от прибившего жара отдыхиваясь, но больше от того с ума сводящего осознания, что этот поистине огромный ствол, что в состоянии изорвать ему всю задницу, сейчас окажется непременно внутри него. Руки у Октавиуса бесконтрольно вздрагивают от мелкого тремора. Доведя наконец себя до должной готовности, он какое-то время возится с выхваченной из глубокого ящика полупрозрачной резинкой, с трудом ее натягивает — она тугим шлепком облепляет подергивающийся с холоду член и очерчивает его фигуристый контур. От сдавливающей тесноты непременно хочется инстинктивно насупиться. Паркер в напряжении сглатывает. — Все нормально? — как только на ладонь выплевывается липкая смазка, от которой разит чем-то невыносимо сладким, физик тут же переводит нечеткий взгляд на гостя; тот от непонятного оцепенения белеет и безустанно вертит глазами навыкат. Питер в ответ кивает — но это совершенная неправда. Все равно какая-то неуверенность, хорошо замахнувшись, лупит по затылку звучною оплеухой, от какой и покачнуться совсем не сложно; будет больно. Надо бы, вроде, уже привыкнуть к этому малоприятному и во всех случаях обязательному доводу: да только вот все равно каждый сучий раз, когда Паркер с Отто с аппетитом и до тряски стен трахаются, ощущается как первый — этого, наверное, никак нельзя избежать. Тем не менее, хозяин дома эту реакцию уже давно воспринимает как стопроцентно положительную. — Тогда расслабься, — и резким движением подтягивает оторопевшую пассию к себе за ноги, протащив ее спиною по всей постели. Затем Октавиус приземляется к гостю, коленями оперевшись в кровать, и почти вплотную нависает над ним всей своей грузной массой. Рубашка, помятая по бокам, тут же спадает Паркеру почти что на лицо, и с нее вверх тормашками на него теперь пялятся все те же нарисованные журавли. Незамедлительно Питер выгибается в пояснице и стягивает к ногам джоки, вплотную облепившие красные от царапин ягодицы, и тут же представляет чужим глазам ранее упрятанный в трусы стояк. От подобного зрелища хозяин дома неосознанно румянится и плавится — совершенно пораженный внешним видом возлюбленного оппонента. Такое неповторимое ощущение, по правде, плещется между ребер только в ранней молодости, в этот расцветающий весенний период, когда любая ерунда вдохновленному взору может показаться потрясающей всякий рассудок прелестью. И Отто это чувствует. Чувствует прямо сейчас до головокружения, до навязчивого желания в восторге упасть в обморок. Именно за это Питер для него в этот самый момент — достойный вечного обожания. Отто, не прерывая с партнером зрительного контакта, по-особенному сейчас близкого, на пробу толкается двумя пальцами сразу в заранее разработанный анус; теснит инерционно сжавшееся мышечное кольцо и пролезает ненавязчиво, на несколько сантиметров, свободной рукою мягко придавливая возбужденные гениталии — и от такого тактильного контакта трепет сердца ускоряется втрое. Юный любовник какое-то время держится, изредка потряхиваясь, но в итоге все равно громко глотает и, разведя пошире колени, придавлено мычит; терпеть это — невозможно. Обстановка вокруг, словно под трипом от тяжелой дозы сыпучего порошка, искажается и сдавливается. Сосредоточиться здесь нельзя никак — сразу на тебя с двух сторон напирает одуряющее удушье. Каждый раз, чтобы принять вовнутрь член профессора, Питер готовит задницу долго и очень старательно, однако же все равно растянуть ее до должного конца у него никогда не получается. И поэтому постоянно начатое завершает Октавиус: грубо и без предупреждения. И все же наконец настает тот самый момент, когда все неспокойные мысли мешаются и одной бесформенной тучей туманят всякое видение. На первый раз Отто, брызжа слюной, что кипятком сочится сквозь сжатые зубы, входит неприлично резко — вспотевшими ладонями подцепив пассию под тазовые кости и толкнувшись для начала лишь только наполовину. От промежуточной боли, что искрящимся разрядом бьет куда-то в мозг, Питер с застрявшей в глотке паникой порывисто вопит, от бессилия разинув рот и вскипев самовольной экспрессией. На стремительно сыреющих глазах капилляры лопаются и красными разводами очерчивают синеву вздрагивающей радужки. Второй заход, уже во весь размер и вдвойне уверенный, — и моментально оба участника пылкого сношения почти в один голос стонут. Паркер — от нагретого шпарящей кровью фаллоса, что метко ударяется о чувствительный мышечный бугорок; Октавиус — от вспухающих стенок тугого входа, инстинктивно зажавших ствол по бокам. Затем Отто, хлюпая смазкой, выходит и снова вдалбливается по самое основание. И потом еще раз. И еще. И опять. Вдох. Выдох. Затем еще раз выдох — и вдох на вдохе. Паркера постепенно, пока визави силой давится раскаленным кислородом и в напряжении выравнивает ритм фрикций, отпускают все неприятные ощущения болезненности, как это и происходит каждый раз. Наконец-то внутри, безжалостно сшибая все остальное, увесисто мостится чувство эйфории, уже готовое в любой момент разрастись до прошибающих сознание оргазмов. Руками студент хаотично шарится по мокрой от горечи пота простыне и судорожно вжимается то в нее, то в грудь нависшему над ним любовнику — на лбу у хозяина дома стремительно пухнут синие вены, словно под челюстью ему кто-то намертво сдавил горло. От нарастающего трения выстанывая все отчетливее, Питер находит симпатичной идею раздрочить член и себе, но только он тянется к собственным гениталиям, тут же его, словно безотчетно, бьют по рукам. — Нет уж, мальчик мой, — властно прыщет Отто, и к лицу ему липнут намокшие кудри. — Ты кончишь только после меня, усек? Паркер сбивчиво кивает в ответ и в накатившей слабости запрокидывает голову, хватается нечетким взглядом за потолок, за люстру с выпуклым плафоном. — О… да, папочка… пап… о, боже, Отто!! — резко перейдя вдруг на «ты», юный гость учащенно моргает, поджимает колени себе к бюстгальтеру со спавшими бретельками и орет так надсадно, что, наверное, все соседи, какие со скуки тайком сейчас прислушиваются за хлипкими стенами, разом оглохли и на месте с громыхающим треском попадали. Надо бы чересчур громкого партнера непременно пристыдить и заткнуть, но Октавиус этого не делает. Ему это нравится. Мощный пенис хорошо чувствуется глубоко внутри даже через дурацкую резинку контрацептива; он выскальзывает и снова тесно заходит, раздутой с эрекции головкой тяжело и в такт какой-то выдуманной закономерности стучит о простату. Пульсация у него непомерно сильная, доводящая до сбивающей тряски в ногах, и оттого Паркеру сносит крышу — кажется, у него в голове сейчас что-то безвозвратно лопнет. — Ах!! Отто, давай все всем расскажем!! — окончательно одуревший, протяжно взывает Паркер как чертова шлюха и вот уже готовится забрызгать взвинченного оппонента напротив прибившими в глаза слезами. — Давай расскажем, где я был сегодня на физике! Скажем, откуда у меня этот сраный автомат!! Пусть все знают, что у меня есть сладкий папочка и что он постоянно дерет меня до потери сознания!... А-ах!!! — и тут же давится своими словами, тазом двигаясь навстречу. Наконец-то его имеет настоящий мужик в теле — со всеми смачностями, во всю силу и со вкусом. От него едко разит феромонами, и ими хочется надышаться до смерти. Непередаваемо то самое ощущение, когда ты лицом к лицу жмешься с персонажем неоспоримой привлекательности, с выходцем из самых развратных твоих фантазий, от чьего вида в глазах беспорядочно прыгают цветные точки. Питер абсолютно невероятен в своем проявлении: краснота прибивает ему к шее и плечам, дышит он дергано и сексуально, а рот его — созревшая роза, пестрящая неприлично ярким оттенком. — Громче, Паркер! — сдавив челюсти до выявления желваков, рычит Октавиус, окончательно озверевший от треснувших по голове гормонов, и визави цепко хватается ему в темные кудри, напористо тянет на себя. — Я хочу, чтобы тебя слышали на всех этажах!! Пульс с еле заметной болью отдается уже где-то в горле. Взгляд мутнеет, уши закладывает, и о чем-то трезво сообразить сейчас — совсем нельзя. Вдох. Выдох и два вдоха сразу — и весь этот темп неожиданно становится одышкой. Питер доходит до истерики. Кажется, еще чуть-чуть — и от этой трясучей обстановки все стены расколются и переломятся в два счета. Температура в теле вскакивает так высоко, что внутри все, кажется, начинает до витающего кругом пара кипеть. Он в последний раз, изнурительно завопив, обращается к хозяину дома. В пораженном изумлении вытягивает глубокое «О», ударяется языком о десны со звонким «т», и в конце в таком же восторге, в каком можно запросто захлебнуться, выводит последнее «о». После чего куда-то панически таращится и договоренности наперекор кончает, щедро выстреливает обжигающей жаром спермой оппоненту куда-то на живот. Отто злостно сплевывает, но в итоге после некоторых финальных фрикций тоже, дернувшись, заканчивает и, обильно выдохнув, вертит черными заслезившимися глазами. И вот уже хочет он, вдоволь отдышавшись, отстраниться — но тут же понимает, что его что-то непонятным образом удерживает: и, как оказывается, Питер от общего волнения рукой, какой уцепился в чужие волосы, после помпезного завершения приклеился к ним инстинктивно выделившийся паутиной. — Паркер? Боже, ты можешь отпустить меня уже? — в раздражении хрипит профессор и старается оторваться, но каждая такая попытка оборачивается ему тщетной и колющей болью. — Черт! — с горьким сожалением подхватывает виновник устроенной западни. — Простите-простите!! Это случайно вообще произошло! Я сейчас… сейчас все исправлю, — и точно так же безрезультатно тянет руку к себе. Такого, правда, еще никогда не было: именно поэтому гость, оценив ситуацию, со стыда рдеет и поджимает рот, под торопливые ругательства все никак не в силе сообразить, а что же делать дальше… ... — Ваша сентиментальность иногда поражает меня, профессор, — постеснявшись отчего-то снова обращаться к оппоненту по имени, замечает Питер, отрезвевший от бурной эмоции, и, окончательно стянув многострадальную рубашку с чужого плеча, прижимается к нему пылающей щекой. — Вы всегда замечаете в любом изъяне что-то хорошее, и даже во мне… Приятно. Буря давно перешла за лесной горизонт, и сейчас на улице бойкими дуновениями вьется послегрозовая свежесть, отчего хозяин дома и наоткрывал нараспашку все окна с практически неподвижными створками. Но все равно жар сходит с каким-то ощутимым опозданием; все равно еще окончательно не отпустило. Сам Октавиус смотрится на фоне всей этой разморенной атмосферы неестественно бодро и хорошо — только краска здорового румянца может его каким-нибудь образом выдать; Паркер же до сих пор не может отойти и успокоиться: он то и дело с хрипом в груди отдыхивается и похолодевшей ладонью жмется ко лбу. Но не перестает при этом дальше болтать и нервировать тишину: — Мне кажется, это талант… — Дело все в том, мальчик мой, что ты, на самом деле, особенный, — поджав губы, изящно очерченные, и немного еще подумав, Отто в своей манере вскидывает брови и тащит к себе с тумбочки сигаретную пачку. Засовывает промеж зубов табачный фильтр и звонко чиркает зажигалкой. Сразу в воздухе с пришедшим с окна креозотом мешается гадкий запах одиозной гари. — На протяжении всей жизни я сталкивался с людьми — все они были разными. Все они были в своем роде уникальны. Будто вспомнив о чем-то непомерно тяжком, что тоскою оседает на краях подсознания, Отто плавным движением пальцев прижимается к переносице и через ноздри пускает кольца дыма. В волосах у него так и осталась липкая белизна паутины. Потом отмоет. Потом разберется. Все потом. Каждым из встреченных персонажей Октавиус, как и всякий уважаемый романтик, конечно же, вспыхнувши, загорался; горел потом какое-то время отчетливо и ослепительно, но затем в итоге с потерей внутреннего интереса погасал — и всему виной природная натура, эта вечная непостоянность. — Но я, к несчастью, не могу принадлежать кому-то на все сто процентов, с точной уверенностью. И никто отчего-то не может этого понять, — цедит рассказчик, а Паркер, опечаленно нахохлившись, лишь смиренно кивает, словно истина эта, мерзкая и обидная, для юного ума доступна и очевидна. — Тем не менее, я всех их любил: искренне и страстно. — А как это? — поставленный вопрос оппоненту льстит. — Это очень интересное чувство, — тут же Отто сводит брови до двух выявленных морщин у самого лба. Выпуклые веки у него принимаются отчего-то дрожать. — С каждым своим спутником я переживал его по-разному. Но ты, — вдруг говорящий поворачивается к Паркеру, — ты определенно лучше них всех. По своей дурной наивности Питер, конечно, верит объекту воздыхания с особенной приязненностью. Ему эти слова льстят, и он, вмиг повеселев, восторженно мигает звездами голубых глаз. Все это потому, что Паркер до сих пор не разочарован влюбленностью, не довелось еще ему столкнуться со всеми ее недостатками. Надолго ли? Никто не знает. А также никто не знает, сколько же им вдвоем в конечном итоге еще осталось.