Свое Солнце.

      Лучи ало-красного Солнца скользили по земле, освещая всё живое о скором восходе светила и подготавливая всех к новому дню. Холодный свет мягко ложился на свежую, ещё сырую, полную утренней расы траву, что приветливо поднимала свою макушку навстречу столь желанному теплу, и играл с расцветкой внутри небольших капелек, что перекатывались с одного конца листочков на другой и уходили глубоко под землю, пропитывая влагой почву. Небо, будто засмущавшись своего давнего знакомого, окрасилось в нежно-розовый цвет, какой бывает у молодых роз или цветков сакуры. Деревья приветственно затрясли сучьями, скидывая с себя неприятные капли, доставлявшие дискомфорт молодым листочкам, и подняли такой сильный шум, что вместе с ними начали просыпаться и многие пташки. Маленькие птички, стряхнув с себя сырость, аккуратно спрыгнули в кусты, с самого утра начав охоту на зазевавшихся червячков и мушек, а после, важно выпятив грудь, начали свой концерт. Каждая из них звучала по-особенному: одни ворковали, другие стрекотали, третьи заливали трели, и всё это звучало, как один большой симфонический оркестр, сотворенный природой.       Сидеть и наблюдать, как медленно всё начинает двигаться, было умиротворительно завораживающе. Ты буквально становишься свидетелем возрождения жизни на небольшом кусочке огромной планеты, в каждом углу которой флора и фауна была своя, отчего становилось ещё более милее на душе: ведь ты наблюдал за уникальным явлением, которого не бывает где-то ещё. Оно есть только у тебя.       — И что же мы тут так рано делаем? — улыбаясь как обычно, заинтересованно спросил со спины подошедший Стас.       Его резиновые синие сапоги, доходившие до колен, хорошо защищали его от коварных капель, что всё-таки остались на травинках, и именно они позволили ему так быстро добраться сюда через усыпанное цветами поле. Одет он был довольно легко, хоть и попытался утеплиться как можно сильнее: небольшой весенний черный смесовый плащ, едва укрывавший всё его тело, черная майка с большим вырезом, черные штаны с толстыми карманами и резиновые сапоги прятали его от мороза как могли, но кончики пальцев всё равно машинально тряслись. Через вечно открытый рот, сквозь ряды острых зубов ровными порциями вылетали клубы пара, отчего тот невольно напоминал дракончика.       — Я просто смотрю на восход, брат! — лучезарно улыбаясь, спокойно ответила Тася, сидящая на мокрой старой качели, что была привязана к одиноко стоящему дубу, росшему прямо посередине цветочного поля.       Её наряд был создан для подобной погоды: прозрачный дождевик с капюшончиком, усыпанный капельками воды, вязаный свитерок цвета охры, длинные, с подшерстком белые штаны, толстые носочки и сапожки на шнуровке с толстой подошвой, уже успевшей измазаться в грязи, укрывали от холода и позволяли чуть дольше насладиться подобной красотой, прежде чем отправиться в школу. Она качалась несильно, будто не желая тревожить старое дерево, но всё же иногда ветер сбивал холодные капли с зеленых листочков, что с приятным звуком ударялись о поверхность дождевика.       Стас, ухватившись рукой за трос, державший качели, начал тихонько раскачивать сестру, чем вызвал бурное негодование у пожилого дуба, затрясшего своими сучьями и окатившего новой порцией воды нашу парочку. Тася тихо посмеялась в руку, заметив, как волосы брата прилизались к его ничем неприкрытой голове, что вызвало волну возмущений со стороны старшего. Захотелось проучить сестренку, и тот, проведя рукой по травке, брызнул ей в лицо, залившись смехом. Тася отряхнулась, будто мокрый щенок, и по-детски надула щеки.       — Что это за выражение лица? Думаешь, я позволю вот так смеяться над моей многострадальной укладкой? — оскалив зубы сильнее, жеманно наклонив голову, спросил Стас.       — Кто же виноват, что ты не умеешь за собой ухаживать? — всё ещё немного дуясь, ответила Тася, накрыв голову нерадивого брата специально припасенным платком. Парень посмеялся с такой заботы, но она ему несколько польстила.       — Могу присесть? Или вы так и будете продолжать строить из себя королеву драмы?       Младшая ничего не ответила, лишь похлопала рядом с собой по мокрой доске. Стас сел на качели, прогнув их ближе к земле под своим весом, и устремил свой взгляд на восходящее солнце. Он ненадолго задержал на нем свое внимание, а после склонился к земле, упершись рукой в свое колено, и устремил пустые глаза куда-то вдаль, за пределы мира.       — И как часто ты тут бываешь? — поинтересовался брат, включив снова свою суперопеку. — Почему я не в курсе о твоих похождениях сюда? А вдруг с тобой что-то случилось, или ты бы потерялась? Что тогда мне нужно было делать?       Тася виновато опустила глаза, поглядывая краем глаза на старшего.       — Я не хотела, чтобы ты переживал. Я здесь бывают всего раз в неделю, да и только на десять минут забегаю! А потом возвращаюсь домой, он же всё равно близко…       — Но почему мне об этом не сказать? Повезло, что я услышал, как захлопнулась задняя дверь, и я успел увидеть, куда ты ушла. А будь я каким-нибудь соней, которого и выстрел танка не разбудит?       — Я не хотела тебя беспокоить! Я не думала, что в этом есть необходимость! Я же знаю это место хорошо, мы ходили сюда, ещё будучи детсадовцами! Я знала, что, если скажу, ты последуешь за мной и не выспишься как следует! Ты же всегда так делаешь…       Стас неуютно отвел глаза. Ему не хотелось быть какой-то обузой в глазах единственного родного человека, но и оставлять её одну он тоже не мог: слишком уж большую цену он мог заплатить, если бы лишился сестры. Внутри сердца что-то говорило о том, что нужно дать больше свободы действий развивающемуся организму, желающему познать этот мир, но в то же время разум ему твердил, что в окружении любви и заботы, а также его фигуры всё будет намного лучше, чем если бы он отпустил её в свободное плавание. Те немногие знакомые, с кем Стас имел некий контакт, называли его эгоистом и преследователем за чересчур сильную опеку с его стороны, говорили, что он мешает её социальному развитию и росту, что рано или поздно кто-то да сломает её ангельский нимб, но какое было ему дело до каких-то идиотов? Тася как последний родственник должна была находиться рядом с ним, если уж не всегда, то хотя бы на небольшом расстоянии, чтобы он знал, от кого её вовремя увести.       Или же лишить жизни. Это был крайний, но действенный метод уберечь неокрепшую психику от разочарований и боли реальной жизни, которые он сам прочувствовал на себе достаточно ярко и мучительно.       Вспоминать о тех днях, проведенных в больнице, в окружении незнакомых лиц, пытающихся спасти тебя от того, что попросту желает взять твой разум под контроль, слиться с твоими ДНК, а потом использовать тебя, как свою марионетку, было очень болезненно и неприятно. Особенно больно становилось от факта, что твоя сестра наблюдала за всеми твоими страданиями. Как ты кричал в агонии, бился о кровать, пытался вырваться из сильных рук врачей, будто ты был одержим бесом, крутился, выворачивал себя наизнанку, горел внутри и бесконечно испытывал одну лишь боль и ужас, а чувство твоей скорой кончины не покидало тебя не на секунду. И за всем этим вынуждена была наблюдать семилетняя Тася, проводившая почти всё своё время около твоей кровати, наблюдавшая за твоим пульсом на табло аппарата жизнеобеспечения, как он, её пятнадцатилетний старший брат, медленно, но верно замедлялся и затихал, полная надежды, что в один прекрасный день произойдет чудо и что ты выйдешь из стен больницы целым и здоровым. Но этого не произошло.       На самом деле, настоящий Станислав Одио умер ещё в стенах той палаты, а ему на замену пришел другой, более злой и беспринципный Стас, которого теперь боятся все и каждый. Кроме её, его настоящего солнышка в этом жестоком мире. Пускай того человека уже и не существует, но на подсознательном уровне, где-то глубоко в душе он всё ещё любит и умеет любить, хоть это и относиться лишь к одному маленькому человеку. Нет, пусть хоть сам Сатана позарится на его Таисию, он не даст в обиду младшую сестренку! И никогда её не покинет, как и она его!       — Стас, все хорошо? — волнительно спросила Тася, тронув своими маленькими холодными пальчиками когтистую белоснежную руку Стаса. Парень сам не заметил, как его острые ногти наполнились столь нелюбимой угольного цвета ненавистью, чем, естественно, он смог напугать сестру и заставить её поволноваться.       «Идиот», — обругал себя парень за внезапный прилив негативных эмоций и, обняв руки столь дорогой ему сестренки, повернулся к ней.       — Извини, я опять ушел в свои думы.       — Так ты пропустил мимо ушей всё моё объяснение?! — обиженно вскрикнула Тася. Старший лишь неловко улыбнулся.       — Прости мне мою невнимательность к твоим словам, но поощри внимательность к деталям, — выкрутился старший, вызвав некий интерес со стороны девочки. — Твои ручки уж больно холодны, так что я, пожалуй, использую свои, чтобы их согреть. Если тебе так нравиться смотреть на восход, то мы можем с тобой приходить сюда, скажем, в пятницу или субботу. Я пойму, если ты захочешь быть тут одна, но лишь в том случае, если я буду видеть тебя из окон моей комнаты! Идет?       — Идет! — радостно прокричала Тася, пожимая руки братцу. — А сейчас, пока у нас есть время, я бы хотела увидеть, как солнце взойдет полностью!       — Я буду нем, как рыба, — заверил брат, приложив палец к своим губам.       Девочка повернулась к Солнцу, устремив на него свои большие голубые глаза, красиво поблескивающие в лучах утреннего светила. Стас же любовался только своей маленькой спутницей жизни. Ради этой лучезарной улыбки, блеска этих глаз, этих отливающих бардовым кудрявых волос, поистине детской невинности и огня бурной и игривой души он существовал и продолжал жить. Только по этой причине его маленькая белая частичка души продолжала бороться против необратимой злобной ненависти, поедавшей его изнутри.