Железное терпение

Жизнь лейтенанта Германской имперской армии Ганса Шмульке была трудной. Отец, мелкий провинциальный чиновник, воспитывал сына в строгости и каждую пятницу порол его кожаными помочами — иногда за дело, но чаще просто так. В школе Ганса, как и других учеников, постоянно ставили коленями на горох, учитель закона Божьего драл мальчишек за уши, а латинист лупил по рукам длинной деревянной линейкой. Уже тогда Ганс понял, что при наказании — неважно, было ли оно заслуженным — лучше всего терпеть и не сопротивляться, иначе можно разозлить мучителей и получить добавки. Постиг он и разные тонкости, присущие этому процессу: так, например, отцу нравилось, когда Ганс во время порки кричал, вслух раскаиваясь и прося пощады, а учителя, напротив, поощряли молчаливых страдальцев и даже, казалось, восхищались их мужеством. К семнадцати годам Ганс Шмульке, окончательно усвоивший, что дело его — подчиняться и не перечить старшим, был определен в кадетский корпус и значительно расширил свой опыт в соответствующей области, поскольку те виды телесных наказаний, что были в ходу у представителей воинского сословия, отличались разнообразием и повсеместным применением. Кадет Ганс Шмульке, не блиставший познаниями ни в одном из предметов, регулярно попадал на гауптвахту, неделями сидел на хлебе и воде, ползал в грязи в полной выкладке, отжимался, падал, вставал, снова падал и тащился к званию фенриха примерно так же, как лошадь старьевщика, подгоняемая кнутом, тащит тележку с рухлядью за городские ворота. Окончив корпус, Шмульке оказался в полку и сразу не пришелся по нраву бывалым полковым офицерам. На учениях его роте неизменно доставались самые идиотские задания, а после очередного неизбежного провала охрипший пьяница-капитан распекал его перед строем, как будто он был уличным мальчишкой, пойманным при попытке стащить из монетку из церковной кружки. Над Шмульке смеялись унтера; собственные солдаты ни в грош его не ставили. Промучившись два года и едва не дойдя до попытки свести счеты с жизнью, Ганс в отчаянии подал прошение о переводе на другое место службы, которое, как ни странно, было удовлетворено в кратчайшие сроки: должно быть, начальство само мечтало сбыть с рук навязянного полку неудачника и растяпу. Итак, Шмульке произвели в лейтенанты и отправили с глаз долой, на прощание как следует выпив за его счет. В окружном штабе, куда Шмульке явился по вызову за новым назначением, ему неожиданно рассказали об особом задании, а после направили на специальные курсы, и первое время наш герой, уверенный, что череда неудач осталась позади, прилежно изучал принципы обращения с некой новейшей техникой, все сведения о которой оказались настолько секретными, что в здании, где проходили занятия, зашифрованными были даже номера кабинетов. Когда курсы подошли к концу, Шмульке снова вызвали в штаб и вручили ему конверт с маршрутом к новому месту службы. Маршрут, разумеется, тоже был зашифрован. Много дней Ганс ехал, плыл, летел и снова ехал, пока не оказался где-то на окраинах Южной Африки. Там он узнал, что зачислен в экипаж чудовищных размеров танка и отныне имеет всего одного начальника и двоих подчиненных. Вспомнив полковых офицеров числом не менее двух десятков, Ганс обрадовался. Что касалось Дранкеля и Жранкеля, двух братьев-однофамильцев, похожих друг на друга, как две пуговицы на мундире, то Шмульке раскусил их сразу — оба были редкими хитрецами, хотя и умело прикидывались идиотами. Майор барон фон Швальцкопф поначалу показался ему приятным человеком, но вскоре Шмульке познакомился с ним поближе и полностью переменил мнение об этом напыщенном типе с гирляндой орденов и усами, которые тот, должно быть, начал отращивать еще в бытность фельдфебелем. Майор фон Швальцкопф оказался настоящим садистом. До появления Шмульке он практиковался на Дранкеле и Жранкеле, но те были настолько толстокожи, что никакие наказания не шли впрок. Шмульке же еще в кадетском корпусе стал невротиком, издерганным до такой степени, что на лице его порой и в парадном строю против воли проступали жуткие гримасы. Его настороженность, затравленный взгляд, низкая самооценка и неуверенность в себе бросались в глаза с расстояния пушечного выстрела. У майора при виде нового подчиненного, вдобавок обладавшего невыскоим ростом и хрупким телосложением интеллигента, буквально помутился рассудок. Он млел от счастья, представляя себе рубцы на бледной коже лейтенанта и крики, которые вырвутся из его груди сразу, как только он начнет делать с ним то, что захочет. Майор умел тихо подкрадываться сзади, хоть и едва нуждался в этом умении внутри грохочущего танка. Майору нравилось, когда его боялись. Майор вертел в руках свой черный стек и усмехался, дико поблескивая глазами, а Ганс Шмульке до сих пор иногда сомневался в том, что правильно расшифровал информацию из секретного пакета: о его особом задании почему-то забыли, стоило только добраться до Африки и явиться под начало к этому сумасшедшему. Позже он понял, что забыли не только о нем, но и обо всех четверых вместе с танком, который со скрипом и грохотом продолжал ползти к неведомой цели. — Подчинение — основа воинской дисциплины, — разглагольствовал майор, шагая взад-вперед и помахивая стеком. — Вы меня понимаете, лейтенант Шмульке? — Так точно, герр майор, — отвечал Шмульке и, заранее зная, что последует дальше, все ниже наклонялся к рычагам. Со временем Ганс Шмульке понял, что не хочет воевать с зусулами. Они, в общем-то, были неплохими ребятами, и иногда по ночам, когда майор храпел в своей каюте, позвякивая приколотыми к пижаме железными крестами, Шмульке выбирался наружу и выменивал у зусулов бананы на смазку и танковые запчасти. Он надеялся, что так их бессмысленная миссия скорее подойдет к концу — их адская машина завязнет в африканских лесах, Дранкель и Жранкель уплывут домой на самодельном каноэ, а он, Ганс Шмульке, погибнет вместе с танком, но перед этим, набравшись духу, убьет эту образину майора. Зусулы, сумевшие выучить пару слов по-немецки, согласно кивали и подпихивали под танковые гусеницы заговоренные булыжники, но никакое колдовство не действовало — камни хрустели, превращаясь в пыль, а запасы запчастей и смазки все не иссякали, танк двигался вперед, и в рубке наводчика изо дня в день повторялось одно и то же. — Скотина! Болван! Идиот! — выплевывал сквозь зубы барон фон Швальцкопф. Его правая рука, совершая отточенное движение, вскидывалась вверх, со лба лился пот, а швы мундира трещали от напряжения. — Так точно, герр майор! Так точно, герр майор! — кричал между ударами стека привязанный к рычагам лейтенант Шмульке. Ведь у него было поистине железное терпение.