2.
12 июня 2022 г., 23:50
Сяо ломает — откровенно, болезненно, выворачивая наизнанку. Словно судьбе надоело нянчить его, словно он прожил, просуществовал слишком долго — и самое подходящее время превратить его в кровавый фарш.
Моральный, конечно же моральный — на деле его никто и пальцем не сумеет тронуть. Даже этот… этот Тар-таль-я.
Много в нём отчаяния — да в Сяо больше скопилось за три тысячи лет.
Сяо думается, что он зря согласился на его прихоть, зря взялся за копьё, зря пошёл за ним на идеальное место для сражения. Зря подумал, что ему разрешено сражаться не только ради того, чтобы убить — развлечение, пусть такое, хотя бы такое, ему никто не позволял.
Может, если бы и дальше следовал заветам — не общайся с людьми, не позволяй себе отдых, не смей очеловечиваться, — то обошлось бы. Может, карма оставила бы его на этот вечер, а не заставила загибаться перед посторонним.
Позволить увидеть себя в таком положении — стыдно.
Сяо борется — пытается встать ровно, пытается дышать ровно, пытается отвлечься на чужое присутствие, косится на Тарталью — всё такого же невозможно-довольного, словно не его за мгновение одолели, словно не его воинскую честь унизили. Он вытирает пот со лба, отбрасывает мокрые пряди, смеётся, поднимая голову к звёздам, и говорит, что сто лет не встречал таких достойных противников.
Спрашивает с детским восторгом:
— Повторим как-нибудь, маленький якса?
И Сяо разрывает — наяву он чувствует руки, что хватают его, раздирают кожу и заползают под неё ледяными пальцами, пережимая вены, заставляя всем телом содрогаться в судорогах.
Зрение пропадает — не остаётся даже далёкого света, к которому можно было бы ползти. Чужой голос, отдающий взволнованным эхом голове, пытается достучаться — да его напрочь глушат голоса всех убитых богов. И они складываются в один, принадлежавший его прошлому Архонту, что знал лучше других, как подчинять духов одним именем:
Т в о ё время пришло, Алатус.
И хочется перекричать этот голос — но он в голове. Хочется заставить умолкнуть все голоса прошлого — но они навечно с ним. Хочется
убить
с е б я
— Сяо?
Сделать резкий выпад копьём выходит машинально, словно на рефлексах, точно он — курица, которой можно отрубить голову, а она всё равно продолжит какое-то время двигаться.
Вот только собственная голова пока что на месте.
К со-жа-ле-нию?
Тарталья успевает увернуться. Снова. Зрение понемногу возвращается, словно его пробудили ото сна — и зрение затапливает бронзово-рыжий, туманно-голубой, ярко-
красный.
Сяо хватается за алую ткань, с силой тянет на себя и шепчет надломлено, совершенно чужим голосом:
— Индариас?
И сам отшатывается, сам пугается, словно сделал что-то непозволительное — и это действительно так. Сяо помнит воспоминания Босациуса, что разрешили к себе прикоснуться в Разломе — помнит, как он сам также не мог больше узнать лиц.
Сам искал во всех своих братьев и сестёр, чтобы отпустило, чтобы стало легче, чтобы не сойти с ума.
Но для Босациуса тогда уже было поздно. Задолго до Разлома, на самом деле, было поздно.
А для Сяо?
— Эй, Сяо, ты точно в порядке?
Сяо, Сяо, Сяо… к т о
такой
С я о?
Имя это горчит на языке, кажется одновременно и чужим до враждебности, и родным. Алатус хватается за голову, но копьё всё равно продолжает крепко сжимать — нельзя расслабляться. Нельзя, нельзя, нельзя.
Кто защитит Ли Юэ, если не он?
Наблюдать за его метаниями со стороны — д и к о.
Тарталья смотрит, и, помилуйте его душу Семеро, не может налюбоваться. Это отчаяние, это первобытное, мучительное отчаяние, захлестнувшее этого несчастного Якса — зачаровывает.
Сяо вновь держит копьё уверенно, уверенно сражается, уверенно готов убивать — он всё делает уверенно, насытившись сражениями за три тысячелетия. Вернее, должен был насытиться — да только теперь вновь срывается, словно это его первая битва. Словно не было договорённости на один бой без кровопролитий.
Тарталья понимает — один неверный шаг и его убьют.
Тарталья скалится.
Кто бы мог подумать, что ему всё это — лишь в радость. Так — даже лучше.