Агония

      Тарталья думает-думает-думает, вспоминает, как утешал младшеньких, как помогал отвлечься — они всегда любили его болтовню. Тарталья — сказочник тот ещё, наслушался ведь многого, пока странствовал и… продавал игрушки.       Сяо, которого чудом удалось уговорить лечь по-человечески на кровать, вряд ли интересуют сказки и игрушки.       Тарталья пробует иначе:       — Мне тогда было четырнадцать зим, когда я впервые кого-то убил, — навеселе делится Тарталья, закинув одну ногу на вторую и беззаботно покачивая пяткой, улёгшись рядом с Сяо, — я даже не уверен, была это тварь из Бездны или человек. Может, это не самый лучший поступок для такого возраста, но он сам кинулся на меня, понимаешь? Я был всего лишь невинным ребёнком, который пытался защититься.       Сяо ломает — он нервно шкребёт обкусанными ногтями по голым плечам, не находит себе места, ёрзает на кровати и совершенно не понимает, о чём рассказывает ему Тарталья.       — Вообще, если тебе интересно моё мнение, то нужно легализовать самозащиту, — Тарталья смеётся, подкладывая руки под голову, — это же нечестно — тебе угрожала опасность, и ты ещё виноват, что остался цел. Да, может, убийство не всегда верный вариант, но это же наверняка сработает! И одним психом меньше будет. Или тварью. Хотя какая разница-то?       убей       Сяо рычит, впиваясь до крови в свои предплечья.       его       Тарталья не обращает на это внимание. Он занят детальным рассказом о своём опыте в Бездне — и Сяо ощущает себя так, словно он в ней прямо сейчас.       убей       — Заткнись! — срывается Сяо, вскакивая на ноги и бросаясь к открытому окну.       Тарталья замолкает.       Не ты, не ты, не ты, н е т ы — слова застревают в горле, и Сяо до боли в руках вцепляется в оконную раму, пытаясь вобрать в лёгкие свежий воздух, да так, чтобы обожгло изнутри.       Спиной чувствуется голодный взгляд Тартальи. Хочется прикрыть её, чтоб не видел он, как Сяо весь напрягается, низко опуская голову. Хочется сдаться, хочется признаться в своей слабости и уязвимости — хочется глотку разодрать, пытаясь дозваться Путешественника или Моракса.       Но Сяо единственный, кто всегда слышит. Единственный, кто всегда приходит, стоит позвать на грани с шёпотом — даже звать не обязательно, просто подумать, просто пожелать встречи.       И с этим приходится смириться.       Тарталья подходит ближе, хотя его не звали — касается горячей ладонью ледяной кожи, хотя его не просили. Сяо резко дёргает плечом, пытается сбросить прикосновения, сбросить наваждение и рычит почти на грани с отчаянием:       — Не трогай.       А Тарталья только и делает, что смеётся и руку не убирает:       — Ты правда думаешь, что можешь напугать меня?       Сяо не хочет пугать, не хочет, не хочет. Сяо хочет спокойствия, обратно свою адекватность — хотя бы часть отдайте, пожалуйста, пожалуйста, — и ясность рассудка. Мелькает мысль, что до этого было лучше — когда он потерял контроль, когда не помнил уже себя, когда не осознавал ничего — но пытается бороться.       Бороться, бороться…       Тарталья вздыхает, садится на краю кровати — думает о чём-то снова. Понимает, что разговоры поддерживает неважно — и тянет Сяо к себе за руку. Заставляет сесть рядом и сам обнимает его — всего напряжённого до такой степени, что это почти болезненно — словно пытаться размягчить булыжник.       Сяо пахнет кровью, пахнет сажей, пахнет могильной землёй — и Тарталью в дрожь бросает от слепого обожания, от того, что перед собой он видит не человека, не адепта, а Смерть, от такой близости с ним.       Тарталья обвенчан со Смертью — она его единственная невеста, единственная любовь на всю жизнь. Повенчаны они на крови, на крови клялись друг другу в верности и вечной любви. Тарталья никогда не мог прикоснуться к ней сам — она всегда ускользала, хохотала так звонко, и тянулась за ней кроваво-алая вуаль, прикрывающая лицо.       Смерть закрывала ему глаза своими мертвенно-бледными ладонями — и Тарталье было тепло от её присутствия. Она напевала ему: возьмись за оружие. И он брался — ради неё, ради неё одной, чтобы она посмотрела на него с той же любовью, что и он на неё.       Но она лишь убегала от него дальше — плутала меж стен лабиринта разума, водила его за нос и выглядывала украдкой из-за угла, весело шепча:       Поймаешь меня?       Тарталья наконец-то поймал. Вот она — в чужом облике, но главное — рядом, с ним. Сяо — податливый, уставший от вечной борьбы, уставший от бесконечных страданий Сяо соглашается на близость, на объятья.       Проблема лишь в том, что он едва осознаёт происходящее.       Сяо тоже бросает в дрожь — от отвращения, от злобы. От страха перед своим безумием.       Перед собой он вновь ничего не видит.       Алатус помнит, знает, что у Индариас тоже были рыжие волосы. Огненно-рыжие. Огненные, как она сама — она так ярко горела, так любила всех своих братьев и сестёр, так желала для них счастья, т а к обезумела, когда Бонанас убила Меногиаса.       Интересно, что чувствовала милая и любящая Индариас, когда узнала, что её дорогая, её любимая, её нежная Бонанас разорвала на куски Меногиас, когда сдерживать карму было выше её сил? Что Индариас чувствовала, когда узнала, что её брат даже не сопротивлялся, даже не решился поднять против своей сестры оружие, ведь до последнего хранил в себе любовь к ней?       Что должен был чувствовать сам Алатус? Как он должен был реагировать на их безумие?       Как должен принять с в о ё?       Руки у него тёплые, согревающие и возвращающие к реальности с каждым поглаживанием по спине. Алатус всё ещё не принимает его, не хочет принять, не может — но он всё ещё рядом. Улыбка у него — не как у Индариас.       Сам он — не Индариас. Не Бонанас, Меногиас или Босациус.       Тарталья. Он Тарталья.       Т-а-р-т-а-л-ь-я.       Нельзя забывать.       — Сяо?       — Заткнись.       — Пришёл в себя, да? — смеётся Тарталья. — Это радует.       Сяо сильнее впивается в чужие плечи, оставляя на них кровавые лунки, и не отстраняется. Словно отпустить его — добровольно шагнуть обратно во тьму. Сейчас, в чужом тепле, при полном рассудке, при прояснившейся памяти, понимается — умирать не хочется.       До отчаянного хочется жить. Хочется нести и дальше память о своих братьях и сёстрах, сохранить в себе их мечты и желания, не дать людям забыть об их подвигах. Они сделали бы для него то же самое.       Он сделает это для них.       Пусть даже сил для борьбы осталось всего крошечная горстка.       А этого Предвестника… Тарталью, Т-а-р-т-а-л-ь-ю не отпустит. Сяо хочет быть жадным хоть раз в своей бесконечной жизни, хоть раз за век страданий — потому не отдаст то, что сумело впервые за долгие столетия принести успокоение для больной души.       Сам утешил, сам приласкал, сам показал утраченное тепло — пусть отвечает за это теперь, глупый человек.       И пусть всегда будет рядом, когда тьма вновь потянет к Сяо свои руки, пожалуйста,       пожалуйста.