Перьями устлан путь

Волков нахмурился, зайдя домой и не застав Серёжу за своим привычным рабочим местом. В это время программиста едва можно было отогнать от компьютера, даже поесть его приходилось заставлять чуть ли не угрозами. То, что его не было на месте — верный признак, что что-то пошло не так? Простудился? Разумовский и с температурой под сорок стучал бы по своим клавиатурным клавишам с завидным упрямством, пока бы Олег не пришёл и не отправил его в постель. На крайняк он мог так и уснуть за компьютерным столом на стуле в совершенно неудобном и неподходящем положении. К тому же, он бы наверняка сказал бы об этом Олегу в одном из своих бесчисленных смс. Впрочем, чат сегодня тоже не пестрил большим количеством сообщений, да и последние несколько часов Серый притих. Не к добру. Он продвинулся дальше по квартире, на прибывание в которой заместо офиса Волков уговорил Разумовского, и ускорился, услышав подозрительный грохот из ванной комнаты и нечто, похожее на всхлип. Дверь оказалась не заперта. Олег застыл, пристальным, внимательным, но озадаченным взглядом прослеживая изгибы чёрных крыльев, растущих из-за спины рыжеволосого, а затем встретился своими глазами с хищными жёлтыми. Хотя это первый раз, когда присутствие Птицы очевидно, Волков не сильно удивился и не в пал в состояния шока, а потому вовремя увернулся от края крыла, которое явно собиралось его вытолкать из ванной комнаты. — Убирайся! — прошипели ему гневно, злясь на его ловкость и то, что он избежал удара, лишь немного сместился в сторону, наоборот, ещё больше вступив на территорию ванной. В жёлтых глазах горел гнев и какая-то раздражённая почти обида прежде, чем Птица, старающийся сохранять видимость хозяина положения, вздрогнул и едва не сложился пополам, останавливая руки на середине движения, но сами крылья всё равно дрогнули и с них сорвалось ещё несколько перьев, осевших на влажный пол. Везде было столько влаги, словно Птица решил затопить большую комнату, но отверстие для слива, вмонтированное в пол, пока справлялось с этим. Но насколько долго, учитывая, сколько перьев там скопилось, перекрывая часть места, куда может и должна уходить вода? Волков оценил положение дел, перья и бледное лицо Птицы с лихорадочным румянцем, и довольно бойко подошёл ближе. Его движение проводили пристальным недовольным взглядом, но едва заметно подрагивающими крыльями не спешили попытаться выставить за дверь. То ли тот выжидал, то ли любопытствовал, какого чёрта Олег делает. Действительно, какого? — Почему ты снаружи и в таком состоянии? — спрашивает Олег, и Птица, кажется, слышит только первую часть, вздрагивая как от удара. Враждебность усиливается — это видно по взгляду жёлтых глаз и тому, как хищно чуть сузились зрачки. — Не твоё дело, Волче, — скалиться рыжеволосый. — Я — не Тряпка, чтобы перед тобой отчитываться. Олег хмыкает, провожая взглядом очередное упавшее перо — гневный и воинственный вид Птицы испортило то, как тот почти нервно повёл плечом несколько раз подряд. Вот только Волков готов был поспорить, что нервами тут и не пахло. Догадка, смутная, но отчасти логичная, мелькнула в голове Олега, но сперва ему было важно убедиться в других вещах. — Серёжа в порядке? — спрашивает он прямо и не таясь. Он мог бы спросить, в какие новые неприятности влез Птица, но это подождёт, пока он убедиться в безопасности Разумовского и поможет этому странному созданию, так или иначе. Учитывая, при каких обстоятельствах столь удачно вернулся со службы Олег — его беспокойство более, чем оправданно. Птица искривил губы, болезненно-наряженное выражение лица никуда не девается, скорее усиливается. — Он спит у себя в комнате, — говорит бесцветно и безэмоционально Птица, глядя как будто сквозь Волкова. — Утомился от моей излишней активности. Теперь-то ты оставишь меня в покое? Честный ответ слишком сильно похож на попытку мирного решения ситуации, капитуляцию. Почему-то Олег удивляется этому спокойному констатированию фактов даже больше того, что ему удалось увидеть, как черты Птицы слишком сильно прорываются сквозь облик Разумовского… погодите-ка, не совсем так. Волков нахмурился, понимая, что, кажется, слабо представляет себе, что за сущность Птица и как он вообще функционирует. Птица не просто снаружи, контролируя тело Серёжи, он в принципе — вне его тела. Олег без задней мысли ткнул пальцем чужое крыло — вполне материальное — и когда то крупно вздрогнуло, ему захотелось проверить одну свою маленькую теорию — словно бы ему не просто понравилось касаться мягких и словно шёлковых перьев. До того, как по его мнению Птица решит отреагировать и выкинуть его отсюда более жестко и радикально, он пропустил сквозь пальцы перья с ближайшего к нему края, выпутывая уже едва державшиеся перья из ряда тех, кто ещё крепко стояли на своих местах. Пернатый зашипел, но явно не болезненно, и Олег миролюбиво пригладил ещё целые перья, после чего спросил: — У тебя что, линька? Птица не то, чтобы стушевался, но отвечать не спешил. Он в принципе не особо хотел отвечать на этот вопрос — на любой вопрос — и явно не понимал, почему Олег прямо сейчас не отправиться к Тряпке, хотя теперь было очевидно, что здесь в ванной не тело Разумовского и беспокоиться Волкову было не о чем. — Даже если и так? — он вскинул бровь. — Уходи, Волче. Вряд ли я смогу убить кого-то или навредить кому-то в этой комнате. Олег дёргает уголком губ. — Кроме себя? Никому, — фыркает Волков. Он обвёл взглядом упавшие явно из-за того, что их задели крылом, бутыльки и флакончики многочисленных средств гигиены, затем перевёл взор на дёрганного, но почти не опасного сейчас почему-то Птицу, и примирительно уточнил. — Чешется ведь? Неудобно самостоятельно… Его предположение было сказано без какой-либо насмешки, но Птица всё равно злится. Крыло всё-таки толкает Олега, почти осторожно смещая в сторону выхода без особого вреда, но он только нагло вцепляется в перья, проводя по ним, и ему остаётся удивляться, как сильно задрожали крылья, перестав его двигать с места, и тому, как громко прозвучал чужой придушенный стон. Птица не смущается, но он похож на того, кто растерян из-за произошедшего только что. Растерян и недоволен. В его чертах есть что-то птичье, не только касаясь перьев: привычное лицо Серёжи кажется более острым, так что попытайся Птица притвориться Разумовским в своём материальном облике, Волков почти был уверен, что узнал бы. Сейчас же Птица кривил поджатые в недовольстве губы и с шумом выдыхал воздух из острого клюва-носа. — Зачем ты.? Птица не договаривает. Олег не совсем осознаёт происходящее, знает, что всё реально, да, и что Птица по факту может ему навредить, если захочет всерьёз, но что-то толкает Волкова сейчас на глупости вместо того, чтобы отвернуться и уйти. Возможно, это что-то неожиданно уязвимое в облике Птицы, красивые матово-чёрные крылья, чьи перья сейчас были буквально повсюду. Он движет рукой, не давая пернатому договорить, и Птица задыхается — давит в себе стон, сжимает губы сильнее, но его наносное, явно выдавленное из себя притворное недовольство слишком легко выдаёт себя потянувшимися за движением крыльями. Птица подаётся, как бы не старался делать равнодушный вид. Они застывают, рассматривая друг друга несколько длительных секунд. — Не хватает острых ощущений? — скалится Птица, и Волков злится. Не совсем понимая, на что конкретно. Птица, что неожиданно, даже не успевает отреагировать, когда его толкают за плечи назад, припирая к стенке, удерживая. Несмотря на злость, Олег действует достаточно осторожно, хотя он и не ожидал, каким… не слабым, но податливым будет Птица. Однако, несмотря на осторожность, край крыла задевает оставшиеся стоять после предыдущих ударов крыльями флаконы с ванно-банными и уходовыми средствами, но едва ли кто-то из них двоих предали этому слишком большое значение. В глазах Птицы яркое пламя. Там и злость, и какое-то бессилие, не опасное, но понимание, что помощь принять всё же стоит и придётся. Если бы Птица показал, что против — Олег бы отступил. В конце концов, никто не будет чесать чужую спину без просьбы непосредственно страдающего чесоткой, или хотя бы без его одобрения. В данном случае безмолвного, но довольного очевидного. Пальцы Волкова начинают свой путь, прослеживая раскинутое перед его взором крыло, насколько может достать без слишком сильного смещения. Он уже не удерживает Птицу, но готов удержать его, если, поддавшись ощущениями, тот слишком остро отреагирует. Пока это не требуется, хотя от выпутывания из общего числа перьев выпавшие тот и вздрагивает крупно. Выгибается, когда чужие пальцы следуют по изгибу, почти задыхается, когда с краёв Олег переходит на нежный подпушек внизу — даже там выпадают перья, и Волков задаётся вопросом, почему Птица линяет и как часто у мистических хтоней происходит линька. Движения Волкова лишены какой-либо системы, но Птица довольно быстро отходит от попытки сделать вид, что его нисколько не трогают столь наглые прикосновения, а в какой-то момент и вовсе сдаётся, перестав скрывать стоны и неожиданно делает движение на встречу не только крыльями, но и сам подаётся вперёд, утыкаясь лбом в плечо Волкова. Тот замирает, ощущая непрошенную нежность, которую так часто вызывает у него Серый, и чувствует, как напрягается чужое тело около него. Не особо успешно задумывается о причинах подобного, но успокаивающе гладит по чужим крыльям. — Ты в порядке? — голос у Олега действительно обеспокоенный, и, вероятно, именно поэтому Птица не язвит и даёт по всей видимости правдивый ответ. — Потратил много сил, — выдыхает Птица, ластясь, и Олег не может поверить в происходящее. — Ещё и линька эта дурацкая. Волков едва останавливает себя от высказываний на счёт того, что если бы Птица в тушке Серёжи не пытался сжигать мажоров — благо, всё обошлось только Гречкиным и несколькими долгоиграющими, но не осуществившимися планами — то и сил бы тратить столько не пришлось. Но он не особо-то Гречкина жалеет, больше малышку, которую тот сбил, и её безутешного брата, единственное, что злит — то, что Серого использовали при этом и могли нехило так подставить, вон, Гром до сих пор ходит поблизости, подозревает, скотина, но всё равно ничего не докажет. — Почему ты линяешь? — уточняет Олег, на несколько мгновений замирая. На крыльях топорщатся пока не выпавшие перья, они дрожат, да и сам Птица сотрясается крупной дрожью. Его губы недовольно поджаты, зубы-клыки впились в губы, явно сдерживая что-то, чему он не хотел давать начало. Волкову показалось, что тот не ответит, но Птица неохотно обронил: — Такое время, — но нахмурившийся Олег отчего-то знал, что он врёт. Или не договаривает как минимум. В ванной комнате настаёт относительная тишина.

***

Стоило Волче уйти на достаточное расстояние, убеждённому, что его помощь — по крайней мере пока — больше не требуется, как Птица сполз вниз, чувствуя остатками старых перьев холод плитки, и, вцепившись клыками в собственное запястье, то ли зарычал, то ли закричал. Находясь в отдалении, сложно услышать что-либо, звукоизоляция здесь неплохая, редкое явление в многоэтажных домах, и Птица рад, что эти двое подумали об этом, учитывая их отношения и то, как к подобному могли отнестись соседи. Кожа зудела. Едва Волков перестал делать своё дело, эти ощущения вернулись и с каждой секундой возрастали, но излишне размякший, почти превратившийся в лужу, Птица, выгнал его всеми правдами и неправдами, не желая, чтобы у его ниспадения были свидели, тем более… такие. Его губы горько искривились, хотя клыки ещё не выбрались из-под кожи. Издевательство. Всё получилось ещё хуже, чем он думал. Крылья всё ещё подрагивали, помня ласковые прикосновения того, кто вообще не должен был к ним прикасаться, не то, что проявлять хоть какую-то мягкость по отношению к Птице. Птица помнил, как Олег вернулся. Птица на Волкова откровенно злился. Но в целом, когда первый гнев прошёл, даже понял. Всё и то, почему Разумовский вновь вцепился в этого человека. Он закрыл глаза, пытаясь отрешиться от чесотки и слишком смутной боли. Как же не вовремя… всё это.

***

Когда впервые появился Олег, это был первый, но теперь далеко не единственный случай, когда вмешательство Птицы не понадобилось. Разбитые коленки от толчка хулигана были отомщены, а Птенец успокоен и завёрнут в тонкое протёртое детдомовское покрывало. Птица помнил тогда своё замешательство, когда смотрел на то, как его подопечного гладит по волосам и спине новый мальчишка. Также он и помнит, как гадал, насколько того хватит. Оказалось, надолго. Птичья поддержка нужна была Разумовскому всё меньше, на роль защитника был назначен Волче, как кто-то, кто способен быть видимым и для других. Птица мог бы тоже, но это сулило бы определённые проблемы для Птенца. Да и тот просил больше не вмешиваться настолько — хулиганы, обижавшие собаку, всё ещё засели в памяти и кошмарах Разумовского, хоть тот и не помнит доподлинно о произошедшем. Птица бы сжег кого угодно, кто представлял бы угрозу для Птенца. Те с ножом, балончиком и зажигалкой такими были. Птица и Олега бы сжег, но тот был благом, а не вредом. Это не значит, что Птица всё так легко принял. Он ждал-ждал-ждал, пока Волче оступится, но тот оказался на диво хорошим другом для Сергея, и Птица не мог разрушить что-то, что столь значимо для Птенца. Но он злился, и злость съедала его, и в ответ на это участились кошмары Птенца. Он помнит, как однажды Волков сказал, глядя в угол у кровати Разумовского, где Птицы явно не было: — Не знаю, слышишь ли ты меня, — мальчишечий голос звучал дерзко и нагло, но чуть подрагивал то ли от беспокойства за друга, то ли от мыслей, как глупо выглядит, должно быть, эта ситуация со стороны. — Но прекращай его мучать. А иначе… Птица помнил, как засмеялся. Это не было насмешкой над храбрившимся ребёнком, который толком то и не верил в рассказы друга о своём (не)воображаемом пернатом недохранителе. Впрочем, он и не насмехался над ситуацией в целом, когда хронически уже не высыпающийся Птенец слёг с нервной температурой, пользуясь каникулами и отсутствием школы для попытки восстановиться и утаив своё состояние от воспитателей. Проблема была в том, что он и не пытался мучать Птенца. Просто они были связаны слишком сильно. И мрак Птицы не мог не находить отражение в Разумовском. Когда-то они закрепили связь крови и душ. Вряд ли маленький Серёжа понимал, что наделал. Но Птица не хотел рассматривать Птенца всего лишь как вспомогательный инструмент, чтобы закрепиться в материальном плане бытия. Точно также, как он не мог своей гордостью позволить стать чьим-то инструментом защиты, позабытым и покинутым. Птица помнил, как он рискнул тогда чуть перекрыть связь и отойти в сторону. Он помнит, как Волче всё испортил своим вопросом, когда пришедший в себя и отдохнувший Разумовский однажды рисовал его портрет. Находившийся на окраине чужого сознания, Птица помнит чужое изумление и растерянность, когда Серёжа услышал фразу немного утомлённого позированием друга: — Я рад, что ты решил снова порисовать меня, но ты давно не рисовал Птицу. Что-то случилось? Он помнит, как Птенец ночью позвал его. И помнит их разговор. И то как во все глаза на него смотрел явно не спящий Волков, который решился обернуться только тогда, когда по мерному чуть сопящему дыханию Сергея понял, что друг уснул, но Птица тогда не ушёл, успокаивающе гладя Птенца, которому хотелось более материального ощущения чужого присутствия, по голове. Удивлённый и восхищённый взгляд. — Настоящий… — Ты спишь. Ответом послужило молчание. Позже Волков то ли поверил, то ли сделал вид, что поверил в очевидную ложь. Несколько лет Птица не палился, не попадался на чужие глаза. Но Волче больше не поджимал губы и не смотрел на Разумовского с явным беспокойством, когда тот говорил, что хочет пообщаться с Птицей или даже перебрасывался фразами с невидимым ним в его присутствии. А потом Волков чуть не погиб, отбивая честь и блокнот с рисунками Разумовского. В который раз, но в этот всё было куда серьёзнее. Сотрясение мозга, попадание в больницу, и (они) Серёжа действительно испугался. Отказывался уходить, ночевал под окнами больницы, пока сердобольные сестры не пускали его в палату, сбегал из детдома, если ему запрещали. Делал всё, чтобы Волков скорее восстановился. А пока в их комнате у Серёжи под подушкой хранился в простенькой маленькой коробке кулон в виде головы волка с клыком, которые он купил на деньги, вырученные с репетиторства. Он отдаёт его, как только Олег возвращается в детдом. Только Волче получает ещё один подарок спустя недолгое время из рук друга с утверждением, что кулон в виде пера он просто позабыл отдать сразу вместе с волчьим клыком. Олег делает вид, что поверил. Серёжа делает вид, что не любопытен. Птица делает вид, что не ощущает чужого любопытства. Волков и Разумовский росли и менялись, и вместе с тем менялось их отношение друг другу. Вернее, оно-то оставалось прежним, но более очевидным и открытым друг для друга, и иногда они становились тошнотворно милыми, как по мнению Птицы. Сам Птица по-прежнему был безликой тенью, но его не отвергали полностью и он не был лишен общения с Птенцом, так что его это вполне устраивало. До тех пор, пока Волче и Серёжа не выпустились из школы и не отправились из детдома в свободное плаванье, после чего меньше, чем через год Олег решил сменить парту и пары на солдатские сапоги. Птице бы радоваться, теперь у Птенца было больше времени на него, но тем не менее было двое, кому было не по себе от того, что кое-кто исчез из поля зрения. А затем Волков сменил обычную службу на контрактную, и всё стало ещё хуже. Разумовский ходил нервнее некуда, но был занят созданием своей сети, поэтому единственным, кто был целиком и полностью погружен в проблемные и негативные мысли о Волче без единой возможности отвлечься на удивление оказался Птица. И кое-что произошло. Нехорошее такое. Неплохо так ударившее. Птица помнит, как почувствовал, что хозяин подаренного кулона оказался в беде. Защитной силы должно было хватить, чтобы спасти и уберечь, но это не мешало ему нервничать. Потому что одно дело оградить от тумаков хулиганов, другое — от пуль и снарядов. Птица был уверен, но… Но. А потом Волков не вернулся. И вместо него — похоронка. И вместо мыслей: почему и как, Птица был вынужден вытаскивать из чёрной депрессии Разумовского. Не справившись в одиночку, не нашёл ничего лучше влезть в чужой облик. Лицо Волче казалось диким, когда Птица претворялся им, но, кажется, он играл хорошо, а Птенец был слишком заинтересован в том, чтобы Олег был жив и здоров. Птица чувствовал, что разрывается. Тратить силы на притворство, думать, что Волче мёртв, получать от Птенца ласку и понимать, что она направлена на кого-то другого, и ещё миллион вещей, которые угнетали его в тот момент. Быть двумя при том, что ты один, оказалось на удивление затруднительно. С заблокированной памятью Серёжи, Птица был единственным скорбевшим, но он бы не признался в этом даже самому себе. Кулон должен был сработать, и потому, чтобы не чувствовать боль и вину, Птица убеждал себя, что Олег просто решил и дальше рисковать жизнью. Жив тот или нет, он уже не узнает — кулон уничтожен, истративший всю вложенную в себя силу на защиту. Убеждал и злился. А потом Олег вернулся. Через изрядное количество времени, когда Птица планировал продолжить то, что начал, когда прикончил Кирилла Гречкина. И ему действительно пришлось объяснять, почему в комнате сидит его клон. И хотя спустя длительные разговоры ему всё-таки удалось донести до Разумовского, почему Птица притворялся — благо, Сергей не знал о дальнейших планах, которыми пришлось пожертвовать, но Птица планировал всё же воплотить их в жизнь иначе: менее радикально и более безопасно — пернатый пока что предпочитал не отсвечивать слишком сильно. Но он потратил действительно слишком много сил на всё это, слишком яркие как для типичных для хтони эмоции… Это всё запустило процесс линьки, который не так часто и бывает. Раз в сто лет отмучаться, но Птица явно сейчас был не в том положении и кондиции, чтобы нормально перенести это. Да и в материальном плане бытия этот процесс он переносил впервые. И помощь Олега Волкова, чуть ли не самой важной из причин его нынешнего состояния, скорее сделала хуже, чем облегчила его состояние. Теперь он знал, каково это ощущать его прикосновения.

***

Серёжа хмурится в своё отражение, не ощущая Птицу внутри своего сознания. Смотрит-смотрит-смотрит, не рискуя позвать. Набирается смелости — и кислорода в лёгкие набирает. Но успевает только рот раскрыть, когда раздаётся насмешливый каркающий голос откуда-то со спины. — Что такое, Птенец, что ты с утра пораньше гримасничаешь? Разумовский оборачивается на звук, и уже не уверен, чему больше удивляется. Внезапно мягкому ласковому детскому прозвищу, соскользнувшему с чужих губ с небывалой лёгкостью? Тому, что не заметил комок перьев в углу ванной комнаты? (Птица убьёт его, если узнает, как именно он его назвал, но если он не чувствует Птицу, тот не чувствует его тоже — это не то, чтобы было хорошим знаком, Серёжа передёргивает плечами, ощущая холодок бегущий по спине и оседающий где-то в грудной клетке. Он в замешательстве и ждёт подвоха. Почему Птица тратит свои силы на материальное воплощение?). Или быть может стоило удивиться не только этому, но и в целом состоянию Птицы? Перья, разбросанные везде. Хмурый, уставший взгляд жёлтых глаз. Подрагивающее тело. — Ты заболел? — вопрос быстро вырывается, но Серёжа бы и не подумал останавливать себя или скрывать явное беспокойство в голосе. Ему было несколько сложно контактировать с Птицей из-за произошедшего не столь давно, но он попытался принять ту позицию, что руководила действиями того. Получалось с трудом, но всё-таки получалось. Серёжа знал, на что тот был способен. Ещё меньше он хотел быть виноватым в том, что Птица мог сотворить. Помимо уже сделанного так то. Но… Птица был его Птицей. Слишком многое их связывало. — Не говори глупостей, — фыркает Птица, хотя, по факту, это может считаться за болезнь. Дурацкую, совсем ненужную, забравшуюся куда-то под перья — самая уязвимая его часть при всей смертоносности крыльев в нужный момент. Словно чума, поразившая неожиданно и неслыханно. Иронично, не так ли, Чумной Доктор? Птица скалится и злится. Разумовский вздрагивает, дёргается в сторону раньше, чем успевает подумать. Ещё хуже, что видит в глазах пернатого понимание. И тот словно дрожать сильнее начинает. Серёжа злится, сам не зная на что. Чувствует, что не понимает, что он снова упускает. Возвращается обратно. Шаг. Ещё. И ещё один. Он шагает упрямо всё ближе. Худшее, что он может сделать, пустить всё на самотёк. Птица как раз тот, кто может наделать глупостей. Серёжа не хотел этого, он хотел, чтобы все были в безопасности и в полном здравии. Олег, даже он сам. И Птица тоже. — Ты не говорил, что можешь болеть, — игнорируя чужую фразу, роняет человек, выпутывая очередное перо из чужого крыла. — Или это линька? Птица убирает крыло быстрее, чем Разумовский решает провести по нему. Рыжеволосый поджимает губы и обиженно смотрит в ответ, явно не понимая. Птица объяснять не намерен. — Значит, линька, — делает из чего-то вывод Серёжа. — Ты решил мокнуть тут? — Холодная вода делает многое легче, — передёргивает плечами Птица, всё-таки снизойдя до ответа. Серёжа почти согласно кивает, что-что, а от раздражения это и правда помогает, хоть и временно, но затем он решает включить душевую лейку, и понимает, что вода не просто холодная — она ледяная. Он укоризненно смотрит на Птицу, и тот фыркает насмешливо. — Я не простужусь, Тряпка. Что-то ты слишком много переживаешь. «Обо мне,» — осталось невысказанным, но понятым. Серёжа пытается погладить крыло, но терпит неудачу. Поймать крыло ещё сложнее, чем найти общий язык с Птицей, а он и с этим так-то не справился. Он уходит. А Птица остаётся.

***

Олег убеждается, что не в меру нервный Серёжа засыпает, прежде, чем вновь зайти в ванную комнату, где, кажется, теперь решил обитать Птица. Древняя хтонь, больше похожая теперь на мокрую курицу (шикарную, с красивыми чёрными крыльями, пусть и облезшими на данный момент по большей части), всё также расположилась в углу. — Серый переживает, — говорит Олег Птице, и отчего-то это становится его ошибкой. Вроде ничего не меняется, но атмосфера словно становится холоднее. — Не чувствуя тебя, становится нервным. Птица фыркает — его словно гнезда лишили, безопасного места, но это его шаг, чтобы не изматывать и не нервировать Разумовского больше необходимого. Птенец уже однажды сказал ему, после того, как его выходка с уходом в глубинные части сознания Разумовского так, что и не достучаться, не удалась, что это по ощущениям, словно любимого одеяла лишили. Птица тогда почти обиделся на это сравнение, но Птенец слишком часто мёрз и жить не мог без пледов и одеял. Чувствовал себя так уютнее и безопаснее. Птица — это не уют и безопасность. Скорее антоним к этим двум словам. — Чесотку он бы перенёс хуже, — скалится Птица. — Ты ведь не хочешь, чтобы он снова навредил себе? Волков хмурится, и говорит то, что заставляет Птицу перестать разыгрывать слишком ярко своё призванное оттолкнуть недовольство. — Я не хочу, чтобы он вредил себе, но я также не хочу, чтобы вы оба делали себе хуже, — ворчит он. Волков подходит ближе, и Птица чувствует себя уязвимым. Не самое желаемое для него состояние, особенно сейчас, но крылья трепещат в такт сердцебиению. Даже злиться толком не получается, когда другие чувства затмевают ярость. Слишком легко разлететься на части, когда зуд от чужого прикосновения уходит, а на его место приходит нега и что-то тёплое в груди, словно эмоции — водная гладь, на которой из-за ощущений и чувств рождается быстрый водоворот, затягивающий всё глубже и глубже. Птица почти уверен, что не способен ощущать это. Самое большее, что может предложить его сердце по меркам человеческих чувств — это забота о Птенце, своеобразная и неумолимая. По крайней мере, он был уверен в этом. Только и Птенец, и Волче вызывают эмоции более яркие. Птица не уверен, что справляется с этим. Олег упрямый, и не навредив ему, избежать прикосновений не получается. Не то, чтобы Птица действительно хотел этого. Он сдаётся — снова сдаётся и также вновь ругает себя за это — и подаётся прикосновениям, этой ласке, позволяя себе забыть о своих раздумьях и сделать вид, что всё в порядке. Словно это норма, а не случайная подачка от судьбы в виде чрезмерно жалостливых (и слишком важных для него) людишек. — Пойдём, — говорит Олег, видя, что Птица уже не настроен так воинственно, как раньше. Кончики его пальцев покалывают от чарующей мягкости чужих перьев, а случайно издавшего мурлыканье и явно смущенного Птицу хотелось прижать к себе. Серёжа был прав, когда сказал, что тот сам не признается, что ему нужна помощь. И была какая-то причина, кроме чувства вины, по которой Птица Разумовского к себе подпускает сейчас ещё более неохотно, чем Олега. Они потратили весь день, чтобы придумать, как им поступить. Птица едва вырывается из марева удовольствия и призывает логику в помощь. Смотрит на Волкова в замешательстве. — Куда уже собрался, Волче? — Не я, — хмыкает Олег и зазывающе продолжил. — Тебе стоит отдохнуть. Мы с Серёжей соорудили из одеял подобие гнезда, и Серый откопал где-то подходящий гребень, чтобы помочь тебе выпутать оставшиеся перья из крыльев. Пойдём, тебе понравится. Птица медленно моргает, слишком удивлённый и благодарный, но всё ещё не понимающий, в чём подвох. Он принимает чужую руку, когда ему предлагают подняться с пола, и встряхивает промокшими перьями, попадая каплями и на Олега тоже, но тот ничего не говорит. На шее Волкова блестят армейский жетон, голова волка с клыком и птичье перо, его рука ощущается безумно тёплой и правильной, обхватывая руку Птицы, а от уверенности и желания помочь Волче у хтони почти кружится голова. Ему кажется (или не только кажется), что якорь у него и его тьмы теперь не только всего лишь один. И он чувствует, что, возможно, всё не настолько плохо с его глупой влюблённостью. Потому что иногда эта глупость заразная. (Слишком уж бережные у Волче объятия. Слишком уж мягкие губы у Птенца — для добрых улыбок и поцелуев. Слишком уж податлив и доверчив сам Птица, но только для них.)