Кафтан с ирисами

Хор утих и зал замолк, Музыканты лишь остались, развлекая стариков. Подан ужин уж на стол. Все партнёрши разбежались, заприметив взгляд отцов. Пол десятого — затишье И в Деми́довой усадьбе слышен лишь бокалов звон. Танец свеч остановился И со всеми, как на зло, я закончил разговор. Заковала меня скука: Раздражённо выдыхаю и иду я на балкон. Хлопнув дверью, понимаю: Не один я — раб невидимых оков. Ко мне спиной, оперевшись о перегородку, стоит миниатюрная девушка: опустив голову к низу, она не обращает внимания на мое присутствие; ссутулившись, плечи легонько подрагивали. — Pourquoi es-tu triste, douce dame?  — желая разогнать скуку, интересуюсь тихо и подхожу чуть ближе. Это отчаянный поступок, даже опрометчивый, ведь я все еще могу вернуться, завести беседу с партнёрами отца. Показать, что я уже готов, способен общаться с ними на равных. Но даже так, оставляя пути для отступления, мне не хочется уходить. — Не ухищряйтесь, можете говорить на русском, — девушка безразлично выводит пальчиком узор на балконе. — Je m’ennuie tellement, Vladislav… — вздохнув, она все же отвечает. На секунду я засомневался в ее знаниях французского и принадлежности к высшим сословиям, однако ее речь прекрасна и, не будь я знаком с носителями, не услышал бы акцента. Но, что весомее, откуда знает мое имя? Мы точно видимся впервые. — Вам известно мое имя, скажите ли свое? — откинув удивление, задаю вопрос. Мне хотелось бы узнать эту дивную леди, если только рассказ её будет интересен. В ином случае не вижу смысла в пустом трепе…тем более, что с каждой фразой вежливых путей отступления все меньше. — Как не знать того, о ком весь Петербург говорит? — она поправляет свои черные волосы, обворожительно улыбаясь и я на секунду теряюсь в догадках. — Эвелина Тарханова, очень приятно, — не упустив паузы, представляется и протягивает руку. Точно. Младшая дочь городничего Санкт-Петербурга наверняка слышала и от отца, и от дворян о прошлогодней осенней охоте — там я проявил себя неплохо. Хотя, нет, такой человек, как Антон Антонович, ни за что бы не рассказал про успехи других. Наверняка, знать уже прознала о моей доле в деле отца — быстро сплетни по столице разлетаются. — Эвелина, значит, — растягиваю иностранное имя и окидываю ее взглядом. — А вы куда очаровательные, чем о Вас говорят, — жму женскую ручку, улыбаюсь, заметив, как румянец выступил на щеках от моего комплимента. Но этого недостаточно, мне нужны эмоции. — Отец с Вами? — Не знаю, где он. Быть может, уехал, — тон ее вмиг стал холодным, а сжатые челюсти, хоть и подчеркнули скулы, дали понять, что на сим любезность иссякла. — Поищите в зале, — словно вновь потеряв интерес, отворачивается. Теперь ясно, о каком скверном характере юной девы говорит знать. А мне чуть совестно, ведь я знал, какую реакцию вызовет упоминание городничего. И оттого мне хочется добиться ее внимания, всецелого интереса, увлеченности — что б глаза горели и щеки пылали. Мне нужны еще рычаги давления. — В таком случае, нечего тратить время понапрасну. Прогуляемся? — предлагаю локоть и она, подумав с мгновение, соглашается. Возможно, я ошибся насчёт ее настроения или прекрасным девушкам непристало отказывать наглым юношам этим вечером? Надеясь на второе, открываю дверь в зал: мы уходим медленно, неторопясь. Замечаю, как вгляды молодых людей тот час впиваются в нас: один аристократ пристально наблюдает, другой тянет дружелюбную улыбку, а компания дам начинает шептаться, прикрываясь веерами — какая предсказуема реакция, тошно. Моя спутница спокойна, как и прежде. Лишь у выхода, когда работники предупреждают о скором окончании бала, мою руку сжимают чуть сильнее: девушка делает быстрый и глубокий вдох, отпуская меня. — Вам стоило прогуляться с кем-то из сестер Берстер, — вдруг заявляет та. Говорит нарочито спокойно, небрежный взгляд и идеальная осанка — верный знак напряжённости. Я вижу, как грудь её рвано поднимается, а крылья носа неестественно подрагивают. Не смотрит на меня и думает о чем-то. — Я наслышан о них, этого достаточно. Не смею врать и честность действует отлично: она удивлено-широко распахивает глаза, а вскоре недоверчиво рассматривает мое лицо. На устах играет лёгкая усмешка, этот скепсис, что нельзя не заметить, забавляет, а ее, напротив, раздражает моя реакция. Я улыбаюсь ей, когда она, я уверен, мысленно отмахнулась, а в действительности принимает только беэмоциональный вид. — Брак с ними будет более рациональным, нежели… — О, Вы думаете выйти за меня после прогулки? — я успеваю перехватить инициативу и снова замечаю порозовевшие щеки. Сводя слова к язвительной шутке, я понимаю, что ее размышления на этот счет вполне серьёзны. Интересно, как быстро определила, что мы не пара? И с какого возраста девушки вообще начинают анализировать вещи, касаемые брака? — В ином случае бессмысленно общаться с мужчинами. Пожимая плечами и разводя руки, она останавливается и, сдаётся мне, думает пойти обратно. Впрочем, хочет иного: телом клонится в мою сторону, а кулачками сжимает прекрасное платье. Мне льстит это сомнение, но позиция ее не ясна: «неуж-то все крутится вокруг этого?» — Вы так просто уйдёте? — скрещиваю руки за спиной и отхожу чуть назад, вижу, как она делает шаг навстречу. Дальше мы идем молча: солнце в последний раз ласкает водную гладь и скрывается за горизонтом, забирая с собой крохи разговора между нами. В вечерних сумерках не умолкает только соловей с зарянкой, отчего напряжение не кажется таким гнетущим. Остается только наслаждаться звуками леса, убаюкивающих секундную тревогу в груди. Останавливаемся на каменном мостике: ветер трепает волосы и скука отпускает меня, то ли разочаровавшись, то ли наигравшись — на душе становится легче. — Вам разве не кажется, что браки среди знати на выгоде построены? — девичьий голос такой ломкий, что сдаётся мне, она вот-вот заплачет. И, будто зная мой ответ, продолжает. — Но все, как один, отрицают это. Ее грустные глаза поднимаются на меня: в зелёных омутах расплескался горчичный оттенок — тёплый и нежный — он, как искренность, затерялся где-то в глубинах вязкого болота её притворности. Но теперь я понял причину ее разлада с отцом и грусти. Кажется, на этом история оборвется. Однако вопрос остался: — А вы бы признались в собственной безвольности? — слова слетают с губ легко и быстро, не успеваю подумать, как грубо они звучат. — Я о… — Если тебе так угодно, — перебивая, запрыгивает на парапет. Тело ринулось в ее сторону: я хотел было схватить и спасти от падения, но она лишь усмехнулась, сидя на каменном ограждении. Ее вид, словно срисованный с картин о греческих нимфах: лёгкое шёлковое платье разлетается на ветру, через тонкую ткань рассматриваю очертания девечьего тела; черные волосы струятся по плечам, развеваются, с венка на голове слетают лепестки сиреневых ирисов и молочного жасмина. В ее улыбке теплится умиротворение, нежность, любовь, ласка. Я не смею промолчать: улыбаюсь краем губ — ей этого достаточно, вижу по глазам. А мне не хватает полуметра, что б касаться ее кожи невзначай. Но его достаточно, что бы чувствовать ее запах. Значит, все в порядке. — Хочешь умереть? Ее голос мягок, как никогда, а движение рук столь же плавные, как и прежде. Эти руки тянут меня, переклоняя через парапет: я чувствую, как ее коленка упирается в мой пах, а сама она все больше наклоняется к воде — я нависаю сверху. — Если тебе так угодно, — вторю ее словам как зачарованный, пока сердце громко ухает в груди. Это ложь. Она полностью повисла на мне и я чувствую, если расслаблюсь — мы вдвоем полетим в объятия холодного ручья. Но двигаться не смею: пока ее ладони на моей шее, пока глаза смотрят на меня, пока сердце стучит в такт. И она, словно вовсе не боясь, прижимается еще сильнее: горячим дыханием обжигает кожу и трепетно убирает мои кудри с лица — эти оковы совсем мне не подвласны. — Будь мне угодно, поцеловал бы? — она шепчет на ухо громко, с придыханием, до мурашек по телу. Странный просьба вопрос, горящие глаза напротив и тёплые руки вводят в транс. Я не могу отказать. Порывисто целую и чувствую, как она вздрагивает, ослабляя хватку. Вены пульсируют и дыхание сбивается, но я не смею отстраниться: сладкие пухлые губы целуют меня в ответ, пылко впиваясь снова и снова. Я прикусываю нежные уста и кратко прохожусь языком. Наконец выпрямившись и твёрдо став, ощущаю, как слабо кружится голова. Перед глазами черные вспышки и её полуприкрытые веки — я опускаюсь ниже, к тонкой шее. Еле касаюсь мягкой кожи, переходя по ключицам к округлыми плечам, слышу аромат весенних цветов и снова поднимаюсь вверх, выводя носом узоры. Дождь начинается после её первого негромкого вздоха. Девичьи руки зарываются в мои кудри, растрепав причёску, оттягивают их и я чуть отсраняюсь, когда она, наоборот, ищет встречи губами. Осыпает сладострастными поцелуями сперва шею, после — накрывает уста. И я, вновь вторя ей, путаюсь в чёрных локонах: сначала осторожно, но по мере количества ее укусов — все сильнее и сильнее. Ладонью провожу по румяной щеке, стирая холодные капли. — Эвелина! Мы отбываем через десять минут! — раздается звонкий голосок поодаль от нас и за стеной ухудшегося дождя я замечаю только удаляющуюся женскую фигуру. И девица обвивает мою шею руками, слабо поглаживая, переводит дыхание: ее взмокшее платье касается моей сухой рубашки — удары сердца будто проходят сквозь ткань. Я не могу пошевелиться. И она отстраняется первой, спускаясь с ограждения — опять не поднимает взгляда. Тихо стонут те цветы, что, вцепившись в душу девы, Режут, жгут сады внутри. И, в терновник превратившись, возгорают изнутри. Вновь милейщие цветы не распустятся, увы. Тоненькие пальцы слегка подрагивают и я накидываю на плечи, что совсем недавно были так близко, кафтан. В нем не замёрзнет. Она кутается в него, прижимая к себе, продолжает молчать. — Я соврал тогда, — признаюсь на выдохе, отворачиваясь к бурлящему ручью. — Знаю, — голос звучит чуть громче проливного дождя, так, почти неслышно. — Я действительно безвольна, — вопреки своим словам, она приблизилась к моему лицу и улыбнулась. И поцеловала, мягко и легко, совсем не так, как до этого — почти незаметно. Мне не хватило духу ответить да и поздно было — она быстро отстранилась. И, вытянув из венка ирис, всунула стебель в мои волосы. — Adieu, Évelina? — вопрос, ставший комом в горле, наконец слетает с языка. — A tout de suite, Vladislav — отвечает напоследок, взмахнув ладонью и удаляется к только прибывшей карете. Я не двигаюсь с места, пока лошади не исчезнут в темноте аллеи, к этому моменту капли стекали только с моих волос и крыши дома. Вернувшись в зал, меня обступили служанки, вручая новый кофтан и чашку горячего чая. Взгляд отца был слегка удивленным, но он не сдвинулся с места — я тут же опомнился, бережно вытянув ирис: перед глазами образ хрупкой девицы. Я твое страданье знаю: чаем горечь запиваю. В призрачной надежде нет нужды, Ведь те пышные сады, что растил я и в груди, Стоит вырвать — нет же прока в моей лжи?

А совру я сам себе И, не дав отчёта мыслям, снова вспомню о тебе.