неприкаянный

      Ночь сегодня выдалась жаркая, душная — Юнги беспокойно ворочается на шелковых простынях, не в силах найти себе место. На лбу неприятно осела испарина, ночная рубашка липнет к влажному телу — вечерние омовения в прохладных водах купальни не спасли. Юнги устало трет воспаленные глаза — туда будто от души сыпанули песка. Сон все никак не идёт. Дыхание спирает от духоты — воздух в покоях застыл и не колышется даже при настежь открытых окнах, липким комом оседая в самых лёгких.       — Господин?.. — слуга, испуганно смотрящий на Юнги из-за дверного свода, не решается зайти в покои без разрешения. Он пришёл на слабый звон колокольчика, которым Юнги обычно вызывает в свои покои прислугу.       — Подойди ближе, — шёпотом зовёт вымученный Юнги — от жажды в горле першит, губы пересыхают. Слуга послушно заходит внутрь, неслышно ступая по деревянному настилу. — Вели заварить лавандовый настой и отведи меня к пруду. Я не могу и глаз сомкнуть из-за этой треклятой духоты.       — Но, господин… — пытается было возразить слуга.       — Немедленно, — шипит Юнги, прерывая его лепет, и из последних сил комкает в ладонях смятую простынь.       На улице становится легче — слуга держит его под локоть и ведёт по дорожке прямо в сад. Камни блестят в лунном свете — сегодня ясно, посмотри в небо и померещится, что звезды прыгнут в ладонь, как только ты её протянешь. В кустах стрекочут цикады и сверчки, живительная прохлада оседает на влажном лице и теряется в складках одеяния, лаская горячую кожу. Юнги цепляется за плечо слуги, когда оказывается на берегу небольшого пруда, скрытого за вековыми ивами, которые будто обвивают его своими ветвями. Шелка одеяний послушно скользят к самым щиколоткам. Слуга же, оставив господина наедине с собой, устраивается в сени одной из ив, чтобы расставить на заранее принесенном столике посуду к чаепитию — свежий отвар по велению господина настаивается тут же.       Раздетый Юнги усаживается на одном из гладких блестящих камней у самой кромки воды и бережно прочесывает густые белые волосы, чтобы собрать тугой пучок на самой макушке — мочить их сейчас не хочется. Водная гладь играет бликами в свете луны — волны так и манят в свои объятия. Юнги невольно улыбается им, когда вставляет последние шпильки и обматывает получившийся пучок широкой атласной лентой — он никому не позволяет собирать свои волосы. Шеи теперь тоже касаются мягкие порывы прохлады, и Юнги, блаженно прикрыв глаза, наконец вдыхает полной грудью свежий ночной воздух, мягко проводит по шее кончиками пальцев, собирая капли пота, ведёт по обнажённой груди к животу, который под прикосновениями непроизвольно втягивается. Юнги открывает глаза и встаёт с камня, чтобы наконец войти в пруд и смыть с себя ненавистный жар.       Вода приветливо обволакивает его — Юнги чувствует, как по позвоночнику табуном бегут мурашки и как приятно расслабляется уставшее тело. Он отплывает от берега дальше, собираясь добраться до середины пруда и посмотреть на звёздное небо, на луну, которая спустя много дней наконец казала свой лукавый лик и не стремится спрятаться за облаками. Юнги чувствует, как успокаивается — за это он и любит воду, свой пруд, свои ивы, которые скрывают его от чужих глаз, и луну, которая оберегает его свысока.       Юнги плывёт к берегу, чтобы привести себя в порядок перед чаепитием — лавандовый настой нельзя передерживать, иначе он начнет отдавать горечью. Он снова усаживается на камень — кожа мгновенно покрывается мурашками, и он спешит завернуться в заранее принесенное слугой полотенце. Юнги вытаскивает серебряные шпильки из шелка волос, аккуратно сворачивает снятую ленту, берет в руки резной гребень — наследие умершей матери, и принимается вычёсывать белые пряди, мягко перебирая их пальцами. Купание привело его в чувства — всё-таки никто, кроме воды, его истинной стихии, не знает лучше, что ему требуется.       Юнги склоняется над зеркалом воды и смотрит на свое отражение — белое лицо с точеными чертами в обрамлении таких же белых волос, что каскадом сейчас ниспадают с его острых узких плеч. Юнги улыбается — отражение улыбается в ответ. Он сидит так, то проводя пальцами по скулам, то цепляя подбородок, то нежно пробегаясь по шее, ненароком задевая кадык — отражение по-прежнему безоговорочно повторяет за ним каждое его движение. Волосы щекочут плечи, когда Юнги, вытеревшись насухо, снимает с них полотенце и вновь остаётся на камне полностью нагим.       Вода идёт рябью, будто собирается складками на изящном одеянии, после того, как на неё налетает особо смелый порыв долгожданного ветра. Юнги умиротворенно стонет, когда решает спустить ступни в воду — пусть с ним с настоем, он не может так просто отказать себе в таком искушении, тем более после выматывающе жарких покоев и постели, которая, кажется, уже была готова его задушить.       Он снова смотрит в гладь воды, где сейчас вдруг с трудом различает свое отражение — пруд отчего-то становится все более беспокойным, плещет Юнги водой чуть ли не до самых колен и волнами набегает на соседние камни, разбиваясь в холодные брызги. Юнги испуганно подтягивает мокрые ноги к груди, но так и не движется с места, как зачарованный глядя на разбуженную стихию.       И вдруг она как по мановению перестает сердиться и снова становится безмятежной. Юнги, пораженный таким поведением, снова склоняется над прудом, будто желая понять, что таится в его глубинах.       И снова видит лик на ровной глади.       Юнги испуганно вскрикивает и соскальзывает с камня, с плеском падая прямо в воду.       Его длинные белые волосы, бережно вычесанные гребнем умершей матери, стелются по зеркалу воды, как причудливые ленты из самого лучшего атласа.

***

      … Юнги будит стук дождя по кровле. Он открывает глаза и видит своего слугу, сидящего у него в ногах и, кажется, тихо молящегося. Мышцы внезапно ломит, и Юнги, только приподнявшись на локтях, с тихим стоном вновь опускается на подушки.       Занавеси будуара легко колышутся на ветру.       — Вы очнулись, господин!.. — только и слетает с губ слуги, и, не успевает Юнги его остановить, как он срывается со своего места и скрывается за дверью.       Юнги морщится. Сейчас к нему наверняка налетит куча слуг, которые по долгу службы будут обязаны привести его в порядок. Юнги предпринимает ещё одну попытку привстать с постели — мышцы уже не так ноют, и он садится. Зачем-то долго смотрит на свои руки — узловатые длинные пальцы, мозоли костяшек, линии на ладонях. Все в них по-прежнему, но Юнги отчего-то чувствует себя потерянным. Будто тело совсем не его. Он отбрасывает в сторону одеяло и задирает пижаму — трогает впалый живот, пробегается по выпирающим тазовым косточкам, задирает рубашку выше и трогает грудь, обводит тёмные соски кончиками пальцев. Концентрируется на ощущениях, прикрыв глаза.       И все равно чувствует себя… не на месте. Реальность вокруг будто расщепляется по швам, при этом не теряя прежних красок.       — Г-господин!.. — доносится до ушей резкий вскрик вернувшегося слуги. За его спиной другие слуги обеспокоенно переглядываются и шепчутся между собой.       — Что вы там застыли и что за шум? — огрызается Юнги и, пересилив себя, встаёт с постели.       Чтобы, подойдя к зеркалу, опрокинуть его навзничь и не шелохнуться с места даже после того, как на пол брызнула собственная горячая кровь.       Потому что в отражении на него смотрело лицо, изуродованное рваным шрамом со лба до щеки, в обрамлении коротких иссиня-чёрных волос. С тёмными глазами, в которых плескалось истинное бешенство и горела злоба.       Юнги вдруг чувствует, как расщепляется вместе с реальностью вокруг.       Стук дождя по кровле усиливается.       Занавеси будуара легко колышутся на ветру.

***

      … — Боишься меня? — интересуется отражение на ровной глади воды. Юнги отшатывается от пруда — на этот раз он не забирается на любимый камень, а стоит на влажном песке поодаль.       — К-кто ты такой? — упавшим голосом спрашивает Юнги у пруда.       Вода мягко плещется у самых носков его обуви.       — Ещё узнаешь, — чужой (Юнги отгоняет прочь мысли о том, что он впрямь звучит как собственное «я») голос эхом повисает над прудом.       Юнги, пронзительно вскрикнув, со страху бросает в пруд палкой и со всех ног уносится в сторону дома.

***

      … В новое зеркало Юнги первый раз смотрит с опаской — даже руки пробирает позорная дрожь. Он велел затворить ставни и зажечь все свечи, расставить благовония и заварить лавандового настоя на случай «ночного беспокойства», а потом распустил всех слуг из своих покоев и запер двери.       — А ты подготовился, — говорит отражение и едко усмехается. — Всё-таки боишься.       — Да кто ты такой?! — отчаянным шёпотом восклицает Юнги, цепляясь за раму зеркала до побелевших костяшек.       — Я — это ты, — просто жмет плечами отражение.       Тот «Юнги» одет в какую-то старую грязную куртку, хотя на самом деле настоящий Юнги велел одеть себя в летний ханбок из лёгкого хлопка. Он смотрит на свои дрожащие руки и с облегчением одергивает светлые рукава.       — Я не хочу тебе вредить, — вкрадчиво доносится из зеркала. Юнги, осевший на колени подле него, чувствует себя сумасшедшим. — Пока. Мне нужно выбраться любой ценой.       — Ч-что?.. — слетает слабое у него с губ. Отражение же кривится в безумной улыбке.       — А я выберусь, так и знай, — и сквозь пелену набежавших слез Юнги, сидящий на коленях, снова видит белый шёлк своих волос и свое искаженное в ужасе серое лицо.       Теперь Юнги точно знает, что он сошел с ума.

***

      … Чимин сладко стонет ему прямо в ухо и обнимает за шею, когда Юнги толкается особенно глубоко — им жарко, им липко, им так чертовски хорошо в эту секунду.       Юнги, подхватив Чимина под бедра, наращивает темп, потому что чувствует, как подступает горячая волна оргазма, и, сделав несколько финальных рывков, изливается внутрь чужого разгоряченного нутра. Чимин заламывает брови и, надавив на головку собственного члена, изливается следом себе на живот.       — Господи-и-н, — тянет он заискивающе, и Юнги поддаётся на провокацию — целует его в губы, чтобы потом спуститься вниз, не забыв подразнить соски, и слизать белесые подтеки с чужого живота. Стон Чимина сверху заставляет ещё не опавший член дёрнуться.       — А как же я, господин? — раздается жалостливое сбоку, и Юнги поднимает взгляд на Тэхена, который лениво дрочит себе и смотрит ему прямо в глаза. Чимин переключается на него и прихватывает губами за сосок — Тэхен на это коротко стонет и, откинув голову назад, разрывает зрительный контакт с Юнги. Он вдруг оттаскивает Чимина и сам припадает к чужой песочной груди, чтобы собрать капли выступившего пота себе на язык.       — О, господин, да вы сегодня полны сил, — Чимин беззастенчиво принимается массировать его полувставший член и гладить яички, пока сам Юнги, уложив разморенного Тэхена на лопатки и поцелуями спускаясь все ниже по телу, не накрывает губами его пульсирующий член.       Тэхен непроизвольно вскидывает бедра навстречу его горячему рту, и Юнги приходится крепко схватить его за таз, чтобы не поперхнуться. Тэхена хватает ненадолго, и Юнги, сегодня действительно в особенно хорошем расположении духа, позволяет кончить себе прямо в рот. Тэхена мажет по простыням от яркого оргазма, пока Чимин снова доводит Юнги до исступления.       Они старательно слизывают его сперму с живота, пока Юнги ласково гладит их по встрепанным затылкам и путает пальцы в длинных распущенных волосах.       Юнги чувствует себя сумасшедшим, прижимая к себе два разгоряченных тела и по очереди целуя каждого в распухшие губы.       Господин сегодня действительно полон сил, поэтому, разделив с Чимином и Тэхеном опиумную трубку, он укладывается обратно в постель и первым тянет на себя Тэхена, который с блаженной улыбкой усаживается к нему на бедра, поворачиваясь задом, и принимается неспешно растягивать себя прямо на глазах у своего господина. Чимин размазывает пахучее масло и помогает Тэхену. Юнги довольно скалится и откидывается на подушки, принимаясь гладить себя по паху.       Вечер обещает быть долгим и жарким. Но Юнги это не беспокоит, пока двое его сладких мальчиков развлекаются с ним и исполняют любые его прихоти, что заставляет быть для них хорошим и покорным господином в ответ.       Юнги беспокоит только зеркало в углу комнаты, которое сейчас задернуто плотной темной тканью, но думать о нем сейчас, пока глаза прикованы к пальцам, исчезающим в чужом горячем нутре, подобно греху.       — Жалкий мужеложец, — презрительно доносится из-за ткани, но Юнги, натягивающий хрипло стонущего Тэхена на свой член и не забывающий дрочить Чимину, который уже тоже на грани, не обращает на это внимания.

***

      … Изморенные Чимин и Тэхен уснули прямо на господском ложе всего пару часов назад, потому сейчас ничто не сможет разбудить их. У Юнги не было сил и желания и все еще было хорошее расположение духа, чтобы не просить уводить их в личные покои.       — Ты отвратителен, — лицо у отражения искажено искренней яростью. Юнги порывается ударить кулаком прямо по чужой (все ещё ни в коем случае не своей) физиономии. — Я задушу тебя и их собственными руками, когда наконец доберусь до твоего дворца, — глаза на его лице горят гневом, желваки дергаются от злости.       — Я убью тебя, стоит хоть волоску упасть с их голов, — обещает Юнги и трясёт раму в припадке ярости.       — Я ближе, чем тебе кажется, — заверяет отражение, хитро прищурившись, и Юнги снова видит лишь свои глаза, полные благоговейного ужаса, и голое по пояс тело.       Он трогает свое лицо и зажимает рот ладонью, чтобы не разбудить спящих на его постели любовников криком, рвущимся из глотки.       Пальцы все ещё неверяще проводят по уродливому шраму, протягивающемуся со лба до щеки.

***

      … Юнги велит усилить охрану дворца настолько, насколько это возможно. Указ императора выполняется беспрекословно — Юнги видит вооружённые конницы и пешие отряды, шеренгами выстроенные вдоль высоких каменных стен.       Страх все равно липким комом подступает к самому горлу.       Юнги не показывается из дворца уже несколько дней — вынужденно скрывает лицо. В то утро, когда оно обезобразилось чужим ужасным шрамом, Юнги ушёл из своего дома к пруду, распорядившись, чтобы по пробуждении Чимина и Тэхена под надзором охраны увели в собственные покои, не объясняя.       Он не отвечает на письма, которые они присылают ему на следующий день, и грозит слугам расправой, если они обмолвятся хотя бы словечком.       Юнги наблюдает за ними, скрываясь в ветвях своих вековых ив. Он спокоен уже только потому, что они просто гуляют по его саду.       — Ты трус, — Юнги хочется кричать и рвать на себе волосы, потому что его сумасшествие, сейчас насмешливо смотрящее с водной глади, снова выводит его из себя одним своим существованием.       — А ты — моё чертово сумасшествие! — Юнги обессиленно кидает в воду горсти песка с берега. — Оставь меня в покое или возьми уже то, что тебе нужно!       — Мне нужен ты, — припечатывает отражение и смотрит своими тёмными глазами прямо в Юнги, когда тот снова подступается к воде и падает перед ней на колени, будто готовясь молиться на избавление от такого страшного недуга.       Только Юнги почему-то уверен, что ему уже не помогут никакие молитвы.       — Зачем?.. — только и спрашивает он отчаянно, смаргивая выступившие слезы.       — Чтобы быть.       Юнги теряет сознание и падает навзничь. Подол его одеяний мокнет в холодной воде пруда. В волосах путается грязный песок.

***

      … Самый тёмный час всегда наступает перед рассветом.       Беда приходит в императорские покои по утру — еще даже не встало солнце, но на траве уже наверняка выпали холодные капли росы. У беды встрепаны короткие черные волосы. На плечи небрежно накинута рваная грязная куртка. Запястья исполосаны кровавыми ранами.       Пальцы будто обжигает металл револьвера, так хорошо и правильно чувствующегося сейчас в руке.       — Я наконец-то здесь, — по широкой каменной лестнице, ведущей прямо в императорский дворец, поднимается не кто иной, как господин Мин Юнги.       Шрам на лице в предрассветном полумраке мерещится багрово-красным, будто совсем свежим.       — Ты заставляешь меня жаждать смерти, — говорит он в пустоту, спокойно шагая по широкому коридору. Во дворце тихо настолько, что многочисленная стража услышала бы пробегающую мышь.       Но Мин Юнги прошёл незамеченным.       Потому что у него особое поручение.       — Наступит покой и разлучит нас, — Юнги склоняется над своей сущностью — белые волосы, белое лицо, белые простыни. А новый господин Мин Юнги, он тёмный, он порочный, он как уродливое чёрное пятно чернил, растекающееся все больше и больше по этому нетронутому полотну.       Он откидывает белые пряди с безмятежного лица спящего господина, чтобы осторожно провести по такому же, как у себя, шраму на чужом лице.       — И сделает наше существование бессмысленным, — шёпотом произносит он над самым кончиком чужого носа.       Револьвер жжёт руку холодом. Дрожащие пальцы нащупывают спусковой крючок.       — Знаешь, я бы разрушил этот мир для тебя, — выстрел прорезает плотную завесу дворцовой тиши. — Но без тебя я уже не смогу быть.

***

      … Утром из покоев выносят тело убитого императора, обернутое в плотную тёмную ткань.       Императорская армия взмылена и обыскивает все возможные места в поисках убийцы, допрашивая всех придворных и слуг, но все как один клянутся, что не слышали никаких странных звуков и не видели никого подозрительного.       Слуги собирают осколки зеркала, некогда стоявшего в углу императорских покоев, а после этой страшной ночи оказавшегося вдребезги разбитого прямо подле господского ложе.       Где-то под плакучими ивами, у любимого пруда ныне покойного господина Мин Юнги, раздаются сдавленные рыдания двоих.