Сжечь — не значит

...Ночь термидора горит. Мостовые, соборы, парапеты, последний камушек в самой небрежной кладке — все они хранят в себе жар полуденного солнца, жар взмокших от страха, страсти и ненависти тел. Чернильное небо то ли плачет, то ли хохочет дождем, но и он не в силах потушить бессильные огни ратуши, беззвездные глаза мятежников — нет, уже хозяев Парижа — бесполезную боль в искореженных телах робеспьеристов и бессмысленные слова. — … не был дик-татором, — медленно, вымучивая каждое слово, проговаривает Огюстен. Сломанная нога полыхает, голову печет и дробит, мелко, назойливо, и выброситься бы от невыносимой боли из окна, теперь уже самому выброситься, но вместо этого он падает в обморок. — Мой брат… не был тираном, — продолжает, когда сознание возвращается к нему вместе с мукой. В затылок словно вбивают клин, огненное кольцо сдавливает лоб и виски, а допрашивающие его смеются. — Да что ты! Ну-ка повтори! Он повторяет. И слова, и обморок. Свеча у его лица горит неровно, нервно, но и этих бликов хватает, чтобы высветить корочку запекшейся крови. Она кажется такой невинной, словно в детстве на ободранных коленях, промой, подуй — и пройдет. Боль не проходит. Пожар локализуется в висках и где-то сзади, но горит острее, вглубь. — Максим не был… Максим был чист. Огюстен вновь заваливается на бок… В камине что-то щелкает, шипит, а после возвращается тишина. Она была бы совершенной, если бы не гул сердца у самого горла. Максимильен стискивает грудь, отчаянно моргает, прогоняя сон. Это всего лишь сон, он задремал с книгой у камина. Подходит к окну, распахивает его, и лицо обволакивает мягкой, пахучей после дождя свежестью. Просто осенняя ночь третьего года республики. С чего бы такие мрачные сны? С чего вообще в его голове возник столь трагический образ брата? Если уж этот шалопай разобьет себе голову, то исключительно падая из окна замужней красавицы, к которой вернулся из миссии муж на пару дней раньше обещанного. Максимильен фыркает, но смешок вдруг запекается на его губах. Сглотнуть бы, да нечем. Он помнит. Он слишком хорошо, ясно, до каждой запятой и каждой диакритики, помнит… многое. Письма Бонбона сухо падают на стол: не то, не то, не то. Вот оно. «Я не могу скрыть от тебя моих опасений, милый брат. Ты кровью своей запечатлеешь дело народа и, быть может, даже сам несчастный народ поразит тебя, но я клянусь отомстить за твою смерть и подобно тебе заслужить ее»*. Кому отомстить, Бонбон, несчастному народу? О, твоя логика… Робеспьер подходит к камину и бросает в него письмо. Возвращается за остальными и перебирает их, пытаясь понять, не нужно ли сжечь что-то еще. Дверь без стука распахивается. — Я увидел свет у тебя, решил заглянуть. Эй! Чем тебе не угодили мои письма?! От Бонбона пахнет шутливым возмущением, вином и… Нет, не женскими духами. Плохо. Опять играл допоздна в карты, а ведь обещал прекратить это недостойное гражданина занятие. — Научись наконец стучать в дверь, и я, быть может, пощажу пару твоих писулек. — Сжечь — не значит ответить! Или как там говорит твой Демулен? — Сжечь вообще ничего не значит. Демулен говорил, — педантично поправляет брата Максимильен. Потому что с того самого номера «Старого Кордельера» Камиль замолчал не только как политик, но и как его друг. Ходили слухи, что это дело рук Сен-Жюста — то ли шантаж, то ли угрозы. Робеспьер не вдавался в подробности, ему хватало общих представлений о жестокости своего самого дорогого человека. Пускай Демулен дуется и не разговаривает с ним — зато живой. — Ты зануда, — весело бурчит Бонбон. Трясет бутылкой: — У меня вино еще осталось, будешь, постная морда? Максимильен прикладывает все усилия, чтобы не закатить глаза и не разразиться нравоучительной тирадой. Словечки у брата! — А знаешь, давай, — и бросает в камин еще одно письмо Огюстена. Пафоса в нем куда меньше, чем в том, первом, зато готовность умереть стала… Яснее, пожалуй. Проще. От воспоминаний о сне бросает в дрожь. — Жги-жги, всего не спалить, — Бонбон подает ему стакан с вином, отпивает из своего — и вдруг бросается к камину и ловко выхватывает застрявший у решетки клочок бумаги. — О, узнаю почерк нашего Антуана, с него аж капает яд… Прости, я хотел сказать, добродетель. Его-то за что? — Не твое дело, — Максимильен подносит бумагу к огню и ждет, пока пламя не подбирается к его пальцам. Впрочем, что за печаль? Автор сего письма когда-то положил руку на горячие угли. Чуть обожженные пальцы Робеспьер переживет. — Все можно сжечь, Огюстен Бон Жозеф, нужно лишь немного терпения. — Даже если это ничего не значит? — Абсолютно ничего. Чуть терпкое вино — кажется, Бордо, хотя Максимильен не особо разбирается в винах — наконец охлаждает горячие губы. Сны остаются снами. Бонбон вполне может вывихнуть себе конечность, если не перестанет очаровывать замужних гражданок.

His brother Augustin, however, having either thrown himself or fallen from the window of the Hôtel, was taken to the section of the Maison Commune and questioned about his motives… He was grievously wounded, and kept losing consciousness, but he still insisted on the purity of his brother’s motives and his own… Marisa Linton, «Choosing Terror»