Двуличие передается по мужской линии.

Метеоры. Сильные, точеные, красивые существа, на которых оборачиваются на улицах. Предрасположенность к мускулатуре делает их лидерами и приближенными к лидерам с самого детства, как бы разносортное общество не старалось делать упор на мозг. Мозг был и у метеоров, хотя первым, естественно, замечали не его. Однако он был, и, так же, как и среди остальных, среди метеоров встречались гении. И она была одной из таких. В несмешанном детском саду, девочка развивалась быстрее всех, сначала показывала хорошие навыки мелкой моторики, потом сложные сюжеты для детских игр, потом было рисование, математика, настойчивое стремление к лучшим физическим результатам. Мышление рвалось вперед и владелица рвалась за ним, обгоняя всех вокруг. В смешанном первом классе школы результаты стали еще более явными. Родители никогда не ругали промашки и радовались упорству дочери, старающейся по собственному желанию, поэтому добиваться целей ничего не мешало. Совершенно неудивительно для семьи, на полке однажды появилась награда за отличные оценки и красная коробочка с блестящей золотом круглой пластинкой внутри. И, вечно спешащий, уже повзрослевший метеор полетел из родительского дома дальше, в высшее учебное заведение. Ее жизнь была настолько стерильной, быстрой и выверенной, что ей можно было только восхищаться, но её жизнь не была песней со смыслом, она была воодушевляющей мощной мелодией, которую ты почему-то слушаешь, выходя раз в месяц на пробежку. Нет, она не была из тех гениев, которые были оторвами во всём, кроме учебы. Эта девушка была настолько некурящей, непьющей и образцовой, что её монетная многогранность образовала цельный шар, до рвоты объемный и при этом слишком плоский для шара. И именно поэтому я расскажу вам другую, по-настоящему романтичную, сочную и восхитительную историю. Новая "она" не была кометой или метеором, на которые дети загадывали желания по незнанию, она была именно падающей звездой, спутниковой звездой. Не столь важно откуда она упала, важно лишь то, что по уровню приятности существования она прошла путь экстерном из звезды в пизду. Она блёкла с каждым днём, ведь как раз её каждый, с кем ей приходилось пересекаться, исключительно желал, ничего менее, ничего более. Живя кое-где, кое-как и кое-когда она старела и, когда один из желающих позвал ее жить к себе, она не стала сопротивляться. Она уже ничего не хотела, как не хотела и жить, всё, что заставило её смиренно пойти куда позвали—это нежелание прекращать свое существование. Забравший её мужчина был кометой, тем, кого принимали за падающую звезду, но он никогда не был звездой и никогда никуда не падал, он существовал на дне изначально, но всю жизнь считал, что заслуживал большего, заслуживал своё личное чудо. И он нашел его. Грязную, засаленную женщину, которую покупали по красной цене супермаркета, свою звезду. Однако её присвоение не принесло ему счастья, на которое он уже и не рассчитывал, ведь эта звезда могла исполнять лишь одно желание, слишком простое и одно на всех. В жизнь мужчины эти желания принесли короткую часовую радость по два раза на дню, а в жизнь женщины и вовсе не принесли ничего. Но однажды всё-таки произошло чудо. Чудо, которое с самого начала никому не было нужно, потому что никто на него не рассчитывал. Ни у одного из производителей почти ничего не осталось, поэтому чудо получилось настолько маленьким и незаметным, что его увидели только тогда, когда оно стало ощутимым физически. Только тогда, когда оно действительно произошло. Чудо выжило чудом. В глазах матери чудо никогда не видело эмоций, а в глазах отца чудо всегда видело презрение. В три с половиной года чудо еще не познало себя, но впервые познало боль. Оно заметило, что боль имеет последствия: от неё тело перестает выглядеть так, как выглядело, то есть рука, которую отец наверное совершенно нечаянно прищемил ему дверью, от последствий боли может будто бы и перестать быть рукой. Так чудо узнало почему у его матери пропадало лицо. У отца лицо почему-то не пропадало никогда, у него вообще ничего не пропадало. Тренера не играют, а фокусники никогда не раскрывают своих трюков с изчезновением предметов, вот только отец чуда был плохим фокусником. Потому что понять как он заставил изчезнуть мать не составило для чуда никакого труда. Ведь чуду уже было 7 полных лет. Чудо было кометой, как отец, и чудо теперь звали Хартлисс. Отцу было не нужно строить грусть по поводу умершей пассии, она не умерла в муках, она не боялась смерти, они не были привязаны друг к другу, поэтому ему попросту не о ком было горевать. Он не мог назвать её для себя кем-то, она была лишь той, кто не слишком хорошо исполняла из раза в раз одно и то же, что он загадал единожды. Хартлисс же, тем более, вовсе не был его желанием, он был плохим его последствием, плохим изначально потому, что само желание не было качественным. Денег на защиту от чудес у двух мириад, оказавшихся глубоко на социальном дне, не было, они занимались сексом лишь из нужды, для одной, не умереть под забором в одиночестве, для второго, почувствовать хоть немного наигранного тепла в своей чрезмерно тусклой и покрывшейся мокрой плесенью жизни. И Хартлисс периодически пропадал от просроченной магии отца целиком, потому что отец его, к сожалению, совершенно не верил в волшебство. Через время к отцу стали приходить новые женщины, почему Хартлисс был вынужден либо уходить на прогулки по темным переулкам забытого богом уголка, где они жили, с сомнительными друзьями, либо же слышать и видеть то, что присходило с гостьями отца. Никого не смущало присутствие ребенка, никого не смущало, что в квартире была одна комната, в этом замкнутом пространстве никто никогда ничего не смущался. Поэтому Хартлисс все чаще старался избегать дома, отца, женщин и изчезновений. Но находиться вне дома всегда не получалось. Друзья странного состава не могли хранить кометку дома сувениром всегда, а значит надождение в родительском доме было, к сожалению, неизбежной участью этого самого сувенира. Да, Хартлисс был уже совсем взрослым мальчиком, уже даже ходил в школу. Именно это было первым аргументом небезысвестного волшебника, в выходной дома обнимавшего, как-то черезчур сильно, совершенно не сопротивляющуюся этому раскрасневшуюся темноволосую человеческую женщину. Исключительно темноволосую, потому что волосы—это всё, что можно было описать, глядя на неё в этот момент. Они были густыми и спутанными, однако такими длинными, что она была закутана в них целиком, в её волосах было тело обнимавшей её кометы, грязно-зеленые простыни, весь пол вокруг кровати, раковины на кухне и в ванной, сама ванна и, кажется, понемногу вообще все вещи в доме. Хартлисс привык к этой женщине и её волосам, поэтому совершенно не удивился, увидев её у себя дома, как и не удивлялся ей последние три с половиной недели. Она не была с ним груба, любила гладить его плечи и спину, готовила в его компании завтраки по утрам из того, что было в холодильнике и иногда просила рассчесывать её. Она никогда не жалела Хартлисса, когда отец расскрашивал ему лицо, потому что, как она говорила Хартлиссу, оставаясь с ним наедине, не хотела расстраивать любимого человека. Тогда Хартлисс понял, что любовь слепа. И отец решил закрепить это понимание в голове того, кого не любил никогда в жизни ни капли, того, кто был расплатой за дешевое порванное желание. —Ты уже взрослый, Харрис.—услышал мальчик из коридора и вошел в единственную в квартире жилую комнату. Он увидел, что незрячая от привязанности женщина с незаконченной немой просьбой взглянула на его отца, и Хартлисс убедился, что она знает как правильно звучит его имя. Но никто в комнате решительно не собирался исправлять уже сказанное изречение, потому что сказавший был главой этого скромного тухлого места, а перечить главе было запрещено. —Ты ведь уже ходишь в школу, так?—Кивнуть было самым безопасным вариантом, поэтому Хартлисс кивнул.—Пора становиться мужчиной.— Речь была сбитой и слишком разнящейся от слова к слову. Это был не алкоголь.— Саманта–отличный вариант. Лучше, чем твои плоские светстницы. ИДИ СЮДА, Я С ТОБОЙ ГОВОРЮ! Хартлисс не знал как её зовут, но теперь её звали Саманта, и это имя совсем ей не шло. Шёл только Хартлисс. Шёл становиться мужчиной. Зрение размылось, а чувства обострились. Саманта снова гладила, но теперь не спину и плечи. Она гладила под футболкой и футболка сгладилась до дематерилизации. Отец не гладил никогда, и тогда не гладил тоже, однако потертых брюк не стало еще быстрее, чем футболки. Стали слышаться звуки поцелуев и Хартлисса ненадолго оставили без внимания, потом раздался громкий шлепок, Саманта вскрикнула, а звуки стали склизкими и более привычными, Хартлисс слышал их слишком часто, поэтому страх отступил. Саманта снова гладила, а тело становилось всё более ватным с каждой секундой. Всё внизу зашевелилось и вдруг оказалось в чем-то тёплом. Темные волосы касались бедер и живота, царапаясь, дышать было тяжело и слух притупился тоже, разум маячил на грани сознания, а потолок, кажется, капал на лицо побелкой. Грудь заполнял страх, было слишком морозно и жарко, легкие не справлялись, а глаза до упора заполнила влага. Вскоре сознание отключило тело от реальности. Утром никого не было дома. Синяков почти не прибавилось и пришлось идти в школу. С тех пор магии в жизни кометы становилось всё больше. Она была разной и избежать ее было сложно, поэтому Хартлисс, стараясь как можно дольше удержаться в реальности, взрослея, стал учиться всё возможное время: в школе, в библиотеках, клубах по интересам, интернет-кафе, на подработках. Тогда он научился обманывать других искренне и обманывать выученную искренность в себе. Обучение дало плоды. Он поступил в университет. И он нашел её. Ту, чья жизнь была невообразимо простой. Ту, кого старался любить так, как видел в самых хороших книгах, а не так, как умел, но ту, которая должна была любить его слепо. Она была гением, замечавшим всё. Ему было больно. Настолько, что он смог её ослепить. И у гениев бывают промашки.