Праздник

На горе Кукуру, в огромном поместье семьи Золдик, в комнате, заваленной до потолка всяким хламом и подгнивающими остатками еды, на кровати, застеленной колючей от крошек простынёй, проснулся со стояком Миллуки Золдик. Лучи чахоточного осеннего солнца, просачиваясь сквозь неоднородную массу вялых перистых облаков, дабы обозначить начало нового дня, заплясали на бледных щеках и согрели приятным теплом лицо какого-то другого домочадца, оставляющего окно открытым, а шторы незадёрнутыми. В апартаментах Миллуки царил мрак, разрезаемый резким светом работающего монитора. Будильник отсутствовал за ненадобностью, и проснувшийся мог определить час своего пробуждения лишь по одному из электронных устройств. Но до компьютера надо было тянуться, а телефон затерялся в складках одеяла (Миллуки помнил, что, будучи не в силах заснуть, играл в «Змейку», однако цифровое пресмыкающееся раз за разом пыталось заглотить собственный хвост или билось о стены, как будто желая выйти за свои виртуальные рамки), поэтому Золдик предпочёл оставаться в неведении. Он лежал на кровати, ощущая, как обрывки ночных фантазий оседали внизу ноющей тяжестью. Хотелось разрядиться, но не хотелось делать это в постели. Не из чувства стыда перед слугами, стирающими бельё, а потому что после этого придётся соприкасаться кожей с мокрой тканью, а он точно не планировал вставать в ближайшее время. Решив ничего не делать с причиной своего неудобства, Миллуки пытался вспомнить, что пригрезилось ему во сне. Но сладостные образы ускользали, оставляя место поляне, залитой солнцем. Звенели колокольчики радостных голосов, кто-то улыбался так широко, кто-то смутно знакомый, чьи-то руки мягко обнимали его за плечи – захотелось схватить эти руки, покрыть их укусам поцелуев, а потом приковать наручниками к железным перилам кровати. В китайских тюрьмах раздетых заключенных привязывали к углам койки за руки и ноги, вместо матраса используя деревянную доску с отверстием для испражнений. Это называлось «кроватью мертвеца». Людей насильно кормили через трубку, продлевая жизнь и страдания тела до нескольких недель. Потом трупы убирали, а тюремщики шли ужинать и ложились спать. Иногда кровать располагали вертикально. Иногда Миллуки думал, что в том, чтобы держать комнату в чистоте, есть свои плюсы – раздавленное печенье неприятно щекотало в области поясницы, на глаза попалось застарелое пятно от соуса. Немного поёрзав и переместив одеяло так, чтобы запачканную сторону не было видно, он углубился в мысли. Дворецким запрещалось регулярно наводить здесь порядок: крайне редко Миллуки сам вызывал их для этой цели, либо мать, случайно-намеренно проникавшая в его владения, поднимала истошный вопль, обнаружив весь этот кошмар. Будучи подростком, Миллуки часто бунтовал из-за нарушения его права засирать всё в пределах личных границ и считал интерьер способом самовыражения, пусть он и состоял по большей части из компьютерной техники, фанатской атрибутики и пизанских башен из опустошённых тарелок. Его братья, особенно Киллуа, вели себя похожим образом. Килл терпеть не мог вторжений на свою территорию, хранил пустотелые коробки от чокоботов, у него был скейтборд и другие игрушки, не обязательные для развития физических способностей и покупавшиеся чисто по прихоти. Миллуки знал, где он прятал от мамы сладости и видеоигры, которые родители, разумеется, сочли бы неприличными, потому что был тем, у кого Киллуа их выпрашивал, разумеется, не безвозмездно. Если второй по старшинству отпрыск жил в свинарнике, то обстановку в комнате среднего сына можно было назвать беспорядком. У Каллуто была чистая и аккуратная спальня с цветами и канцелярскими принадлежностями, мягкие игрушки, и сувениры, и красивые платья. В детской Аллуки разверзлась бездна и затянула всё, чего тот когда-либо желал. Начиная развивать эту мысль, Миллуки уже знал, чем она предсказуемо закончится, и начинал злиться. Да, у каждого из членов семьи было своё пространство, заполняя которое, они выражали свою индивидуальность и демонстрировали наличие интересов. И был Иллуми, о котором никто бы не мог этого сказать. Он помнил, как детстве – ему было шесть или семь – бродил по одинокому дому, открывая все двери подряд. Огромность поместья навевала скуку. Взрослые были заняты: хлопотали над новорожденным и вели себя так, будто им нет дела до Миллуки. На лестничной площадке мимо него промелькнули две горничные с лицами озабоченными и целеустремлёнными. Чтобы привлечь их внимание, он сделал вид, что поскальзывается и собирается упасть, и чуть на самом деле не полетел кубарем вниз. Вновь обретя чувство равновесия, он понял, что ритмичный перестук танкеток о гранит продолжается уже на верхних пролётах и никто не остановился, чтобы предотвратить его падение. Обозлëнный таким пренебрежением, он ещё яростнее швырял себя в дверные проёмы, удовлетворяя праздное любопытство. Некоторые двери оказывались запертыми, некоторые отворялись с трудом. Ничего интересного не обнаруживалось: попадались кладовые, в которых не хотелось копаться, и спальни персонала, и залы, полные мельтешащих людей, не замечавших его присутствия. Что-то незнакомое завозилось в области лёгких, поползло к горлу, не давая дышать. Закрывая за собой дверь и собираясь провести в этом месте столько времени, сколько потребуется, пока семья не начнёт его искать, и размышляя, как долго запас жировой ткани будет отдалять от него голодную смерть, Миллуки не сразу сообразил, что нечаянно попал в комнату старшего брата. Сначала его окружила блаженная тишина. Казалось, он очутился в безвоздушном пространстве, не было слышно ни топота ног в коридорах, ни шорохов, ни щебета птиц, несмотря на приоткрытую створку окна. За осознанием последовал испуг: никогда прежде он не заходил в комнату Иллуми, особенно так резко и без разрешения. Душа совсем ушла в пятки, когда Миллуки заметил, что помещение не пустовало. На кровати – слишком большой для одного подростка – лежала неподвижная фигура, укрытая тонким одеялом. Младший брат замер, как заклинатель змей, разрушивший пелену транса одной неверной нотой и теперь ожидающий того, что застывшая на мгновение кобра в следующую секунду вопьётся ядовитыми зубами ему в лицо. Однако рывка не последовало – тело на кровати оставалось статичным. Подождав еще пару минут, Миллуки двинулся в его сторону и чуть не заорал, заглянув в широко открытые чёрные глаза. Вероятно, Иллуми спал или находился под воздействием сильного яда. Его зрачки не реагировали на движущийся предмет (Миллуки взмахнул пухлой пятернёй), грудная клетка и живот не вздымались. Можно было проверить наличие дыхания, но под рукой не оказалось карманного зеркала, а поднести ладонь к лицу брата мальчик не решился. Кожа Иллуми имела нездоровый тускло-зеленоватый оттенок, на веках проступила паутина сиреневых вен, в уголках губ – корочки запёкшейся крови. На левой скуле и шее распускался бутон гематомы, уходя стеблем и корнями под ворот серой футболки. Руки, лежавшие поверх покрывала, были перевязаны свежими бинтами, из-под которых тоже выглядывали синяки. Миллуки не мог насмотреться на эту картину. Ему хотелось проверить, есть ли на этом израненном теле хоть один здоровый участок. Приподняв одеяло за край, он увидел аккуратные голые ступни и перебинтованные лодыжки. От тонкой фигуры Иллуми веяло ощущением чистоты и странной слабости. Миллуки никогда прежде не видел его таким уязвимым. Брат и раньше получал увечья, но Миллуки, которого редко наказывали и почти не тренировали физически, воспринимал это как норму. Глядя на бледную, расцвеченную синяками кожу, он был уверен, что с ним подобного не произойдёт, как был уверен в безграничности силы отца, как некогда верил в талант и безупречность Иллуми. Однако теперь его начинали мучить вопросы: почему родители выбрали для них столь различные методы воспитания, в чём причина такого полярного отношения и так ли уж ему повезло, как казалось до этого. Было непонятно, являлось увиденное следствием наказания за оплошность или всего лишь одной из тренировок. Также он задавался вопросом, почему брата оставили в таком состоянии и рядом нет ни отца, ни кого-либо из дворецких. Возможно, все люди в доме были настолько заняты заботой о младенце, что не нашлось никого, кто мог бы дежурить у постели первенца. На мгновение Миллуки представил, что Иллуми умер, и испытал неожиданное умиротворение. Они оба находились в прохладном склепе, не пропускающем звуки извне, забытые и оставленные всеми. Страх давно уступил место любопытству, и взгляд начал искать, за что ухватиться. Первым делом Миллуки заглянул в платяной шкаф, разочарованно обнаружив там несколько брюк и футболок в цветовой палитре от чёрного до белого, будто его брат был воспитанником какого-то интерната, а не сыном богатейших родителей. Тёмно-зелёная водолазка и фиолетовая ветровка, висевшие на спинке расположенного у кровати стула, не дали большого разнообразия. Во втором шкафу оказалось множество книг, стоявших ровными рядами, так что сложно было догадаться, какие из них Иллуми открывает чаще. Было бы забавно найти в библиотеке брата комиксы или украденные у матери любовно-эротические романы, однако она ожидаемо состояла из скучных учебников, медицинских атласов, исторических сочинений и биографий – в общем всего, что вызывало зевоту и, скорее всего, было дано отцом как обязательное к прочтению. В столе обнаружилось несколько наборов игл и булавок – Миллуки знал, что они нужны для того, чтобы тренировать нэн, и не стал трогать. В остальном помещение было совершенно безликим, как и его владелец. Обои, шторы и ковёр на полу выглядели так, что закрыв глаза, Миллуки бы не смог их представить и описать. Единственный интерес по-прежнему представляло восковое тело на пергаментно-пепельной простыне. Внезапно накатил прилив усталости. Кровать была достаточно большой, и, если сдвинуть Иллуми вбок, можно было устроиться рядом. Потратив минуту, напряжённо всматриваясь в черноту безжизненных глаз, Миллуки сел. Матрас оказался жёстким и неудобным, к тому же единственная тощая подушка лежала ровно под головой Иллуми. Миллуки вспомнил своё ложе с ворохом мягких одеял и огромных подушек, набитых лебяжьим пухом, и затосковал. Он плохо помнил, что произошло дальше. Казалось, он уже собирался встать и отправиться к себе, чтобы продолжить прятаться от мира в комфортных условиях, но почему-то, вместо этого, ложился и утыкался лбом в костлявое плечо. Открывалась дверь, и кто-то громкий начинал голосить, причитая или бранясь. Мать, или отец, или некто третий, Миллуки не помнил. А может быть, всё это было частью сна, в котором его заживо хоронили вместе с телом забитого насмерть брата, потому что, уснув, он так сильно вцепился в него, что никто не смог разорвать их узы, и уже в могиле Миллуки открывал полные дикого ужаса глаза и, задыхаясь, обнаруживал себя в собственной постели. Теперь Золдик был близок к совершеннолетию и уже не считал бардак выражением личностной глубины. Было попросту всё равно. Его кровать была всё такой же удобной, а к обычным перинам и подушкам добавилось несколько дакимакур. Утреннее напряжение в штанах прошло, уступив место головной боли. Он всегда с трудом просыпался и потом чувствовал себя недовольным, но сегодня хандрил по-особенному. Тяжесть в груди и голове была вызвана тем, что смерть приблизилась к Миллуки ещё на один год, если, конечно, было суждено умереть от старости. Наступил день его рождения. Миллуки понял, что впервые не дал распоряжений о том, какие подарки желает получить. Не было того, что он бы хотел и не мог купить сам. В связи с этим закрадывалось опасение, что родители, оставшиеся без ежегодного напоминания, могли забыть о празднике. А Миллуки хотел праздник. После долгих лет уединения и избегания совместных обедов Миллуки хотел семейного застолья. Он мечтал о всеобщем внимании и заботе, деловитой суете дворецких и скрипучих возгласах матери, недовольной тем, что всё опять делают не так. О мишуре и разноцветных шарах, развешанных по дому, и горе дорогих подарков, половина из которых не была сюрпризом. Он сам не знал, почему эта инфантильная фантазия появилась, когда лёд их семейной привязанности пошёл трещинами и его увлекаемые потоком осколки один за другим уносились прочь. Взволнованный, сел. От резкого движения в глазах помутнело, и, чтобы рассеять туман, вновь повалился на кровать со звуком лопающихся пружин. Прежде чем выходить принимать поздравления, надо было умыться и переодеться в чистое. Глаза предательски слипались, кожу жгло от образовавшихся за ночь кристалликов соли. От того, что он попытался стереть их жирными руками, лучше не стало. Медленно, опираясь на локоть, поднялся и, повернувшись, опустил ноги на пол, примяв домашние туфли. Пока тело привыкало к новому положению, рассмотрел свои короткие пальцы: мякоть дистальных фаланг делала их похожими на шоколадные грибы. Тело привычно колыхалось, когда он стягивал потную майку, чтобы заменить пахнущей жасмином рубашкой. Закончив неприятную процедуру переодевания и получив одобрительный кивок хмурого, заспанного лица в зеркале, Миллуки толкнул дверь и вышел в коридор. Встретившись с пустотой, он пока не испытал отчаяния. Во всяком случае тишина снаружи и раньше давала понять, что вряд ли там прячется, задерживая дыхание, толпа с хлопушками и праздничным тортом. Сопровождаемый тишиной, оказался на лестничной клетке. Надо спуститься в гостиную, где, наверное, был уже накрыт стол или, на худой конец, дворецкие с самого утра ожидали его распоряжений. Роскошные гобелены на стенах, устремлённые ввысь, заставляли чувствовать себя маленьким и незначительным. Ощущение непривычное, поэтому Миллуки крепко ухватился за него. Ему снова было шесть лет, и сверкающие голоса озабоченных людей наполняли его круглую голову. Шуршали платья, и ветер бросал в окна солнечные лоскутки лета, и было непонятно, почему не он причина всеобщего оживления, почему чувствует себя чужим и никто не старается это исправить. На гигантском столе, способном вместить более двадцати человек, не было даже пыли. Миллуки провёл ладонью по гладкой поверхности, и холод мраморной столешницы окончательно умертвил надежду на весёлое празднование. Обеденный зал оказался ожидаемо пуст. Впрочем, появление молодого человека не осталось без внимания: субтильная девица в приталенном костюме метнулась к нему из угла, но Миллуки скорчил такую гримасу яростного отвращения, сморщив нос и надув щёки, что она боязливо скрылась. Одиночество подступило к горлу, он глубоко вдохнул и с головой окунулся в его пучину. Самое грандиозное празднование он пережил, когда ему исполнилось пять. Юным императором на троне возвышался над грудой цветастых коробок, каждой из которых уступал габаритами. Вокруг ворковали улыбающиеся лица, мягкие руки матери касались его щёк, и на лбу расцветал ароматный поцелуй. Миллуки вырывался и бил кулачками по бархатным подлокотникам, но внутри был полон ощущением счастья и вседозволенности. Стол ломился от яств, именинник жадно уплетал пятиярусный торт, не зная, что на кухне было заготовлено ещё четыре на случай его разыгравшегося аппетита. А когда челюсти уставали жевать и нужно было перевести дух, переключался на разворачивание подарков. От отца получил новенький ПК и игровую консоль, дед преподнёс целый сундук петард, обещавший ослепительную, бессонную ночь. Мама постоянно кружилась рядом, то поправляя воротничок, то утирая измазанную кремом физиономию. Миллуки был облачён в подаренный ей костюмчик и как никогда напоминал избалованного принца. Иллуми с подарком не заморачивался. Миллуки понял это позже, с появлением на свет истинного наследника. На данный момент брат уже участвовал в одиночных миссиях и на лично заработанные средства купил несколько ящиков сосательных конфет, теперь грузно подпиравших стену в гостиной. Кроме того, Иллуми вручил ему книжку с картинками – подарочное издание, посвящённое истории пыток и смертных казней. В пять лет Миллуки учился читать, но заумный язык книги был для него труден. Миллуки было пять, и он уже отрывал куклам резиновые головы, так что справочник надругательств над человеческим телом его обрадовал. Потом все вместе гуляли по лесу. На засвеченной послеполуденным солнцем поляне, под раскидистым многоруким дубом, развернули хлопковую скатерть. Горящий лоб остывал в прохладной тени. Узловатый стан древесного великана удобно подпирал спину. Его сияющие листочки, ещё полные соком и жизнью, щебетали на разные голоса и звали ко сну. Иллуми полулежал рядом и не выглядел утомлённым. Сквозь смыкающиеся веки Миллуки наблюдал, как запестрело веснушками солнечных зайчиков бледное лицо без выражения, как шевелились слабым дыханием ветра кончики коротко стриженных чёрных волос, как тонкие, крепкие руки покоились на коленях параллельно друг другу – брат был весь неживой, фарфоровый, матовый, искусственный и такой интересный. Поддавшись вперёд, Миллуки бухнулся головой в острый локтевой изгиб. От Иллуми пахло прохладной травой, свежестью гор и чем-то больничным, антисептическим. Пока он спускался по лестнице, Миллуки не слышал ни звука, ни аромата. Лишь когда высокий, гибкий силуэт материализовался полностью, фантазии молодого человека, дрогнув, улетучились застигнутой врасплох стаей ворон. Коротко кивнув и пожелав младшему доброго утра, Иллуми наливал отфильтрованную воду в прозрачный стакан. Внезапно Миллуки осознал себя тупо сидящим перед пустым столом и разве что не пускающим слюни от потери контакта с реальностью. Обнаружь его нелепость любой из домашних, пришлось бы неловко отбиваться от колких насмешек – он так устал от всего – но с Иллуми можно было расслабиться. Вероятно, от полного отсутствия интереса, но брат никогда не шутил над ним. Когда Миллуки был маленьким, каждое его действие встречалось похвалой и вздохами умиления – это казалось естественным и правильным. Со временем – довольно рано – стал замечать в окружающих холод и нелюбовь. Стакан опустел, но Иллуми не спешил уходить. Опираясь о комод, стоял, скрестив руки, бесстрастный и тихий как тень. Острая потребность заговорить жгла гортань. – Хочешь белковый завтрак? – чувствовал себя идиотом. Пара совиных глаз уставилась на него с недоумением. Миллуки продолжил, демонстрируя нарочитую небрежность тона: – Если ты голоден, можно приказать, чтоб дворецкие нам что-нибудь приготовили. Иллуми задумчиво моргнул. – Я не голоден. Тем не менее, он снова наполнил стакан и сел напротив. Миллуки изучал непроницаемое лицо, стараясь угадать за маской переливы чужого настроения. Иллуми выглядел хорошо. Спокойным и отдохнувшим: под глазами почти исчезли сизые тени, сумеречные волосы аккуратно ниспадали до середины спины. Больное, исступлённое безумие, которое Миллуки – единственный – заметил в нём во время последней выходки Киллуа и их совместного побега с Аллукой, казалось, пропало. По всей видимости, брат вернул контроль над собственным разумом, и Миллуки с облегчением решил, что нет оснований беспокоиться за состояние его рассудка. Глупое чаяние ещё теплилось в нём. – Где родители? – Отец и дед заняты работой, мать – рыданиями. Ну конечно. Не грусть и разочарование, а тупая тоска запульсировала в районе затылка, давя на череп. Не будет никакого праздника. Теперь Миллуки это отчётливо понимал и не был расстроен. В конце концов ничего необычного не произошло: он и раньше знал, что женщина, угнетённая расставанием с любимым сыном, не прервёт траур ради ещё одного отпрыска, если вообще помнит о том, что в доме остались другие дети. Пиршество тоже сделалось сомнительной идеей. Он представил чинную трапезу, постные лица собравшихся за столом, отражение свечного пламени в стеклянном кружке, недоброе мерцание монокля старой Цубоне, это иллюзорное устрашающее бельмо. В гнетущем молчании поглощали мясное, ножами резали плоть и гущу затхлого, плотного воздуха – из подземелий тянуло могильной сыростью. Куски падали на дно живота, как камни на дно колодца, – строительство башни из кирпичиков пустоты – он отправлял в рот шматки собственного тела, до тех пор пока его материальная оболочка не обратилась в зияние, две кисти, орудующие ножом и вилкой, и чмокающие, жующие губы. Багровый огонь в канделябрах оказался холодным на ощупь. Тепло и солнце остались в детстве, а детство закончилось. Когда он под дубом бодался с плечом истукана, мать, увидевшая эту картину, жёстко вскричала: «Обними брата, Иллуми! Ты же видишь: ему неудобно лежать!» Тогда чужие ладони неуверенно опустились на его плечи, одна рука соскользнула и обхватила Миллуки так, будто он был резиновой грушей или мешком для обуви. Почему-то запомнил это неумелое, неловкое объятие. Зато не мог вспомнить дворецких. В последующие годы большая часть из них умерла при различных обстоятельствах. Подумал об этом, но жалости не почувствовал. – Я отправляюсь на долгую миссию. Меня не будет дома несколько недель, может, месяцев. Иллуми произнёс эти слова с интонацией ответа на вопрос, словно брат вёл с ним безмолвный диалог. С удивлением Миллуки осознал, что они с Иллуми последними из многочисленных детей Золдиков сохраняли верность родному гнезду. Миллуки, которому незачем было куда-то уходить, и Иллуми, которого просто невозможно было представить ушедшим. Он задумался, какая причина могла даже в теории побудить того покинуть семью, и не находил ответ. Так чудно. Они снова остались вдвоём. Почти забытое ощущение себя центром родного микрокосма было не вернуть. Небесные тела больше никогда не начнут вращаться вокруг него. И всё-таки, что было бы, если нерождённые братья так и носились бы звёздной пылью, никогда не формируясь во что-то целостное, большое, значимое, отбирающее у Миллуки право быть эгоистом, отнимающее любовь брата и мамочки, обманом превращающее его в ущерб, насмешку, побочный продукт. Брызги ядовитой слюны с шипением разъели бы благородный камень, произнеси он всё это вслух. Между тем Иллуми глядел на него в упор. Бездонные глаза расширились, рот приоткрылся в полуулыбке, а брови поползли вверх. Верный признак того, что прямо сейчас будет сказана какая-нибудь странная вещь. – Лучший подарок на день рождения – братские обнимания. Миллуки захлебнулся воздухом. Закашлялся в кулак, пряча лицо и ощущая жар краснеющих кончиков ушей. Иллуми выглядел довольным его замешательством. Казалось, в чёрных озерах напротив юркой рыбёшкой плескалось издевательство. Он решительно встал, подошёл и, широко раскрыв руки, обхватил застывшее тучное тело. Прижатый крепким захватом к твёрдому плечу, Миллуки вдохнул запах свежей травы и тёплого дерева. Ощущение чужих ладоней на пояснице было скорее непривычным, чем каким-либо ещё, но от него поднималась волна смущения, и трепыхающееся сердце птицей рвалось наружу. При всей социальной неловкости у Иллу определённо наблюдался прогресс, хоть сила его объятий и была достаточной, чтобы спустя пару минут заставить Миллуки бороться с желанием верещать от боли. В ответ он нежно и неуклюже провёл пальцами по мягким струящимся волосам. Иллуми не заморачивался с подарком. И где-то – с кем-то – учился проявлению душевных порывов. Стало завидно и грустно. Это продолжалось ещё какое-то время. Наконец Иллуми отстранился и долгим взглядом посмотрел на брата. Тихая полуулыбка бродила по его лицу, касаясь то губ, то глаз. Миллуки не слышал последних обращённых к нему слов, шагов и закрывающихся дверей. Одиночество пролилось, затопило фамильные склепы и подвалы, хлынуло в нежилые, много лет назад покинутые комнаты. По лестничным пролётам, крышам и трубам оно текло прочь, в сады и долины, наводняло лесную чащу, питая могучие корни, смывая умершие, опавшие дубовые листья. Размывало дороги воспоминаний, стирало лица, уносило события. Одиночество охватило Миллуки целиком, и в гулкой пустоте освобожденной от боли головы родилась мысль, что праздник состоялся.