Песенник

      Безымянный город, который иронично меж жителями назывался не-Катамарановск лежал на горизонте, будто краюшка хлеба на ладони великана. Изрытый рытвинами оврагов и затопленный трясиной болот, измождённый многолетней отчуждённостью от остального мира, сиротливо зеленеющий хвоей разбросанных тут и там лесов, будто семечек-иголок для голубей, и иногда потрескивающий от сковывающего его напряжения. Словно накрытый куполом. Спрятанный от всего мира.       Лиза его предпочитала прятать в себе поглубже, чтобы не вылез обратно. Не выплыл снова. Она уехала из этого города много лет назад и возвращаться собиралась примерно никогда, но время… Время всё расставляло по своим местам. И её место было здесь.       Карьера в большом городе не удалась, семейная жизнь не задалась — когда-то любовно выбранный ею в мужья трудолюбивый и нежный красавец с завода, батрачащий с утра до ночи, скоро совсем изжил себя в романтическом смысле, а после и физическом — просто-напросто спился. Лиза ему позволила: она, признаться, последние пару лет смотрела на мужа, как на склизкую и абсолютно бесполезную тварь, пригодную в быту лишь для мелких дел вроде починки крана или приготовления яичницы на завтрак, обед и ужин. Для самоудовлетворения предпочитала использовать мужчин постатуснее: было что-то в том, чтобы проходиться по композиторам, певцам, артистам и прочим деятелям искусства. Давить их сердца каблуками и добавлять себе в виски. Так выходило вкуснее. (И можно было сделать вид, что это она их использует, а не они её).       Её имя гремело и полыхало на афишах и рекламных щитах, Лиза то пела, то играла, то кувыркалась по постелям — как ей хотелось в тот момент. Когда муж умер, то стесняться перестала совсем. Незачем было. Да и не для кого. Он был — мальчик с безгрешно-невинными глазами, смеющийся над каждой дурацкой шуткой, хохочущий до упаду, целующий до умопомрачения, с нежным, ласковым ртом, с мягкими, оберегающими руками. То самое крепкое мужское плечо из маминых наставлений. Любовь до гроба. (Его). Любовь, прожившая три года, если того не меньше — член партии, комсомолец, верный, как пёс, преданно лижущий хозяйские руки… Афганистан его сожрал с потрохами.       (Лизу — сожрала пойманная за хвост слава).       Признаться, она чувствовала за собой вину. Нельзя было позволять Андрею спиваться. Не стоило закрывать глаза, когда он, упитый в хлам, рыдал у её ног — знал же, что она его любила-любила-любила, знал же… И что разлюбила — тоже знал. Андрей спас её когда-то, но Лиза не смогла сделать ради него того же — так мало чувствовала, так мало хотела, так мало осталось в ней её с самой. Муж повесился на коленях — так сильно желал умереть, что затянул верёвку в деревенском сортире и душил себя сам.       (Может, он думал про Афганистан. Может, он думал о ней. Она не хотела знать).       Остальное приелось быстро. Квартира опустела и из совместно нажитых за время брака вещей Лиза сохранила лишь фотографию их молодых, держащихся за руки около фонтанов: они изрыгали не пламя, а воду, а они с Андреем, неприлично мокрые и неприлично счастливые, целовались так, будто в последний раз.       (Она не помнила, когда он был — их последний раз).       Лиза не успела оглянуться, как ей уже минуло далеко за тридцать. Детей они так и не завели, похороны мужа прошли без сучка и задоринки (и без слезинки, с этим отлично справились его друзья), вышел новый альбом (конечно же, слезливо-драматичный, об утрате, о надежде на светлое будущее, о жертвах войны и о жертвах любви). Прогремел взрывом, салютом, перехлёстьем денежных купюр и восторженных аплодисментов, но ей это уже не было интересно. Почему — не знала. С оглушительной силой тянуло домой, так что, взяв первый в жизни отпуск и судорожно пошвыряв первые попавшиеся вещи в чемодан (попадалось всё исключительно дизайнерское, дорогое, вымученное, купленное то у знаменитых кутюрье, то и-под полы доставленное Тимуром), Лиза первой же электричкой поспешила в родной город, который взрастил её когда-то — тщедушной, тощей, испачканной в грязи и воровстве, выеденной районными разборками, воспитанной на праве сильнейшего.       Катамарановск пестрел новенькими магазинчиками, облагороженными посадками, отремонтированными детскими площадками и даже лыбился белозубо новёхонькой больницей. Краем уха Лиза слышала, что Небетонов наконец ушёл на покой (то ли в мир иной, то ли в тюрьму, то ли просто отошёл от дел), банда Лютого коротала свои деньки за решёткой (не все, но большая часть), а в городе воцарился новый мэр.       Встреча с новым мэром не заставила себя ждать.       (Лиза знала, где его искать. Всегда. Он прятался в одних и тех же местах целую жизнь, когда-то с ней, теперь — почти наверняка от неё).       Канарейка напоминала ей осиное гнездо, уже разворошенное нерадивыми идиотами, влезшими, куда не просят своими грязными ручонками. Взяли и испортили отлаженную природой систему палкой да пальцами (и опухшими, ужаленными, лживыми языками): кокетливо распахнутые ставни, парочка мрачных горилл вместо швейцаров, жужжащее, мельтешащее, капризно-кричащее полотно густой влажной тьмы, орущее на повышенных тонах о том, что хозяин этой богадельни прикидывается хорошим человеком, но давно уже им не является.       Лиза смотрела на Гришу Стрельникова так, как иные смотрят на иконы: искала его прошлое божественное происхождение, которые видела когда-то, когда они, будучи чумазыми голоногими детьми, вместе пинали неладно скроенный мяч, а после, валяясь в высокой, пожелтевшей от жары траве в полях, долго-долго любовались (учились это делать) на белошкурые облака, что так сильно походили на обросших барашков с деревенского хутора.       Он изменился. Стал выше, шире в плечах, потерял мальчишескую неуклюжесть, и ныне Лиза видела в нём упитанного, сытого кота, который сам себе построил молокозавод. Прикрыв глаза, она думала, что всё меняется. За время выступлений кого только не повидала: и бандитов, и полубандитов, и тех, кто бандитом только прикидывался, на деле совсем им не являясь, но Гриша её разочаровал. Она видела: он всё ещё бывал немного неловок и говорил чуть смущённо о чём-то личном, но всё остальное… всё остальное пропало. Будто и не было.       — Значит, ты теперь мэр.       — Ну, значит так.       Он улыбнулся. Лиза плотнее укуталась в спонсорскую лисью шубу — не самый шик, но очень щедро. Она всегда была его… Другом. До Нателлы, с Нателлой и после Нателлы. До Алисы, с Алисой, после Алисы. Его путь от женщины к женщине был куда труднее. чем путь от тени до трона.       — А помнишь… Как мы с тобой тогда уговаривали Багдасарова искупаться, а он страшно упрямился, и ты просто поволок его в воду? Орал так, будто мы его утопить хотели. Потом грозил сослать нас в Обнинск…       Гриша отложил в сторону ложку. Перед ним стояла тарелка с куриным супом, так и не тронутая рюмка водки и лежал кусок хлеба. Лиза его безумно сильно хотела, этот хлеб. Когда-то они воровали лишние куски из столовки. Она потянулась и отщипнула кусочек. Сунула в рот — так смешно она смотрелась, эта холёная, ухоженная рука с модным маникюром, ворующая хлебный мякиш у соседа, будто не стояла рядом целёхонькая хлебная корзина, сервированная по новым гостам: булка, рассыпчатое печенье, белый хлеб, чёрный хлеб… Гриша выдохнул, почти облегчённо. Она чувствовала, как он нежнел и мягчел, будто таял. Суровый, мрачный, совершенный…       (Совершенный — подкаблучник. Волочился за короткой юбкой, чулками в сетку, крашеными химозной перекисью блондинистыми короткими патлами и гостеприимно раздвинутыми ногами. Для всех желающих — даже тогда. Нателла нравственностью что в шестнадцать, что в тридцать шесть не отличалась. Родилась уже шлюхой).       — Помню. А ты… Помнишь, тогда, летом… Небо было такое… Ты первый раз надела платье, а я…       — А ты сказал: Лиза, брат, ты что, девочка?       Они захохотали. Это был хороший, правильный смех, по которому Лиза истосковалась: шоу-индустрия не смеялась, а любезно-лицемерно улыбалась, держала лицо, выдавливала надменные хитрющие улыбочки, после которых обладателю хотелось дать в тыкву; Андрей последние несколько лет выл, как дикий зверь, кидался на стены, бился головой о стол в припадках и было как-то совсем не до улыбок, а здесь… всё стало чужим, но оставалось родным. Самую малость.       Она вдруг вспомнила, что любила их. Любила Андрея. Любила Гришу. И любила, и знала, и понимала… Гришу — от и до.       Лиза взялась за сигарету, сунула в рот — Гриша ей подпалил. Вспомнила, как говорили пацаны на районе: подкуривают только братьям да блядям, а она, как известно, могла войти в любую категорию. Хотела бы оставаться первой, но давно уже стало второй. Может, лишь немного чище Нателлы. Или уже нет?.. Поздно. И крестик вышвырнула, и штаны сняла.       (И всё остальное — тоже. Обнажилась ладными коленками, торчащими розовыми сосками, глубокой глоткой и отличной задницей).       Лиза знала его. Что он год провел в колонии за украденный велосипед. Как улыбался — поднимая один угол рта, так, что было видно сколотый клык. Неудачно разгрыз конфету кис-кис в пять лет. Как хмурился, а после на лбу оставались глубокие морщины. Она говорила — не надо так делать, и он хмурился сильнее. Что на правом колене у него ожог — мать случайно облила горячим чаем. Что на спине две родинки. Что он любит оливье и ненавидит мимозу. Что он ест селёдку и не ест говядину. Что он… То ли бандит, то ли политик, то ли и то, и это. Что он женился на шлюхе и от шлюхи имел не своего ребёнка, что он выбрал не её — он, на самом деле, никогда не выбирал её.       (Её выбрал Андрей. И она выбрала Андрея. Они выбрали друг друга, пока Гриша выбирал не тех).       Лиза моргнула. Нателла умерла, Алиса, вроде бы, тоже, — а может и нет, она никогда не спрашивала, что стало с его очевидно особо любимой любовницей. Наверное, он был с Соней. В конце концов, Гришу Стрельникова обожало целое полчище самых разномастных женщин всех возрастов, размеров и доступностей. Он же предпочитал тех, что пытались его раздавить. (И сожрать). Забавно, что это когда-то разбило ей сердце.       Лиза тускло улыбнулась — в сотый раз за вечер. Она могла бы закончить его в его постели, но… Не хотела. Она любила не его, а того мальчика, которым он был когда-то. Сейчас он был кем-то совсем другим. И по старому она совсем не скучала. Гриша был её прошлым. И она не хотела, чтобы стал будущим.       Лиза затушила сигарету о пепельницу. Настало время возвращаться в Москву. Новый альбом сам себя не запишет. Она решила, что он будет о дружбе. А ещё о несбывшемся и о несбыточном.       (Может — немного — о том, как людей портит слава, власть и как много боли приносит прошлое. О том, что нельзя пускать всё на самотёк, потому что утопающие не могут спасти себя сами).       И о предательствах. Определенно о них. Если она постарается, то песен хватит до конца жизни.