Живой

Колин Цабель никогда не считал себя особенно везучим. Да что там: жизнь с мамой, когда тебе за тридцать, невеста, сбежавшая из-под алтаря, и даже единственный профессиональный триумф — не триумф вовсе, а лишь удачное стечение обстоятельств — можно сказать, полный набор неудачника. Добавить сюда вечно отвратительный кофе и симпатичных женщин, прилюдно посылающих тебя на свиданиях, — и набор превращается в расширенный. Но если все его прошлое было подчинено единственной секунде, когда извращенец Потс умудрился промазать с пяти шагов, Колин готов был простить всю эту череду невезения и сказать судьбе «спасибо», а может, и будущее отдать за одну эту несчастную секунду, позволившую ему выжить. Впрочем, насчет будущего он, пожалуй, погорячился. Он сам не знал, как это вышло; он и не помнил толком, что именно случилось в забегаловке Потса. Они с Мейр опрашивали людей, прорабатывали перспективную версию, зашли к нему… Колин помнил, как заметил на журнальном столике пачку сигарет «Винстон», как Мейр предостерегающе прошептала: «Пистолет», — а потом — полный провал. Ни звуков, ни мыслей, ни ощущений. Потом ему рассказали, что Потс выстрелил, но пуля прошла, не задев ничего жизненно важного. Чудеса баллистики, не иначе. Его реанимировали всей маленькой исттаунской больницей и практически похоронили в ожидании срочного вертолета в Аллентаун: прогнозы были неутешительные, он ведь потерял много крови, да и ранение выглядело слишком опасным. С такими долго не живут. Но Колин выжил — провалялся, конечно, несколько месяцев в больнице, где врачи ходили смотреть на него, как на музейный экспонат, потом прошел курс реабилитации дома… Выписка из больницы получилась тихой: мало кого заботил какой-то окружной детектив, особенно после прекрасной похоронной речи, сказанной шефом Картером. Колин посмотрел потом тот выпуск новостей и лишь криво улыбнулся тому, насколько по-дурацки все сложилось. Даже его матери не сразу сообщили, что он все-таки жив, что уж говорить о… других. Он видел и пару выпусков новостей о Мейр — узнал об обеих ее победах: и с Потсом, и с Россом. Что-то показалось ему странным в деле Джона Росса, он сам до конца не понял: не то взгляд убийцы, которого они так долго искали, не то что-то в выражении лица его жены в зале суда… Впрочем, Мейр вряд ли ошиблась бы, а у него в тот момент от любой мыслительной работы начинала раскалываться голова. В любом случае он был рад за нее и жалел лишь о том, что не смог быть рядом, помочь, подстраховать. В тот день, заметив лицо Мейр на экране его планшета, мать поджала губы и бросила как бы между делом: — Она была тут, кстати. Приезжала через пару дней после того, как тебя ранили, выражала, — тут ее губы откровенно скривились, — соболезнования. — Мейр? Приезжала сюда? — его будто дубинкой по голове огрели, и все мысли по делу Джона Росса мгновенно выветрились оттуда. — И что ты ей сказала? — Чтобы убиралась отсюда, конечно! Сдались мне ее соболезнования, когда единственный сын!.. — тут мать задохнулась от гнева и, отвернувшись, продолжила перебирать белье в его шкафу. Тогда ему захотелось вскочить, поспорить, накричать на нее — какого черта, разве обязательно было вести себя именно так?! Но он лишь попросил ее выйти, сославшись на головную боль. В конце концов, его реабилитационный курс тогда только начался, и ни к чему было портить отношения с матерью, и еще… все это нужно было обдумать. В спокойной обстановке. Честно говоря, где-то в глубине души Колин лелеял надежду, что Мейр было не все равно, когда его подстрелили. И еще одну — что, может быть, кто-нибудь ей рассказал, что на самом деле он жив, и вполне здоров, и по-прежнему готов… готов быть рядом с ней. Но в тот день эта вторая надежда рассыпалась прахом, и Колин понял, что никто, кроме него, не сможет ей рассказать. Это осознание напугало его, но… одновременно взволновало. И это было приятное волнение. Стоял сентябрь — солнечный и неожиданно прохладный, — когда Колин наконец-то получил выписку о том, что он полностью здоров, прошел все необходимые реабилитационные мероприятия и может вернуться к нормальной жизни. Странное это было ощущение: за месяцы восстановления то дома, то в больнице он успел отвыкнуть от ритма города, его шума и постоянной беготни. Колин остановился на минуту на пороге больницы, прищурился, размышляя, что же делать дальше. Наверное, удастся вернуться на службу, но… у него было еще одно дело. Важное. Возможно, самое важное в жизни. На машине до Исттауна — рукой подать, но все же он подождал несколько дней, заново привыкая сидеть за рулем. Не то чтобы он сомневался в себе, просто не очень-то хотелось снова загреметь в больницу после стольких месяцев лечения. Мать смотрела на его упражнения с подозрением, а когда в субботу утром он сказал, что уедет развеяться на пару дней, возмущенно фыркнула. «Забыл, чем в прошлый раз закончились твои авантюры?» — красноречиво говорило выражение ее лица, но Колин быстро поднялся к себе и захлопнул дверь, пресекая возможные возражения. Он быстро собрал необходимые вещи и переоделся: любимая темно-синяя рубашка, черный пиджак… Может, стоит надеть белую рубашку? Ага, и смокинг с бабочкой, то-то Мейр посмеется. Он взглянул в зеркало, пригладил волосы. Взгляд непроизвольно остановился на некрасивом шраме на левой щеке — единственном оставшемся свидетельстве его почти-убийства. Шрамы украшают мужчину? Возможно, но, честно говоря, он предпочел бы обойтись без этого. Впрочем… как будто у него был выбор. Уже у самой двери мать схватила его за рукав: — Колин! Ты едешь к этой женщине, да? К этой Мейр из Исттауна? — Мам, я скоро вернусь, — коротко выдохнул он. — И давай без нравоучений, я сыт ими по горло. Звони, если что. Хлопок двери, приветственный писк сигнализации — и вот он уже едет по Аллентауну в сторону шоссе. На глаза попалась яркая вывеска цветочного магазина, и Колин не удержался и притормозил. Кажется, Мейр ничего не говорила о том, какие цветы любит, да и любит ли вообще, но… приезжать с пустыми руками как-то глупо, правда? — Букет для женщины, верно? Кто она, какой возраст, какие цветы любит? — продавщица завалила его вопросами, хищно всматриваясь в глаза. — Да, женщина, лет… сорок, наверное, — сказал Колин неуверенно, жалея, что не проехал мимо. Теперь от такой гарпии разве сбежишь? Вместе с продавщицей они ходили от одного букета к другому, от одной стойки с цветами к другой, она предлагала, а он отметал один вариант за другим. Мейр явно не подойдет вся эта романтическая чепуха, букетики пастельных оттенков. Но и тяжелые рубиново-бордовые розы, белые лилии, экзотические орхидеи — это стиль всяких пафосных кандидатов в писатели, а ему… Ему хотелось чего-то простого, но при этом особенного. Такого же, как сама Мейр. Наконец взгляд Колина уткнулся в букет хризантем — даже странно, что он не попался на глаза сразу, такой большой и яркий. Рука сама потянулась к хризантемам: такие наверняка не растут в пыльном и сером Исттауне, так что почему бы и нет? Продавщица проводила взглядом букет и уже открыла рот, чтобы что-то посоветовать, но Колин сказал спокойно и твердо: — Беру вот эти. Сколько с меня? Теперь яркий букет лежал на переднем сиденье и ежеминутно притягивал взгляд, отвлекая Колина от дороги. И с каждым разом в душе его все выше поднималось волнение. А если ее нет дома? Вдруг она вообще переехала куда-нибудь? Да нет, Мейр бы Исттаун не бросила… А если она не захочет его увидеть? В конце концов, он тогда полез к ней с поцелуем совершенно не к месту. А еще черт знает сколько времени молчал о том, что жив. От таких мыслей хотелось развернуться на ближайшем перекрестке и с позором вернуться домой, под крылышко матери. Забыть о Мейр и об этом городишке — тихом, тусклом и таком… удивительном. Исттаун оказался точно таким, как его помнил Колин, ничуть не изменился за эти несколько месяцев. Разве что грязи на улицах поубавилось, а все вокруг было раскрашено желто-красными листьями, играющими с закатным солнцем. Что ж, кажется, его букет будет весьма кстати. Колин медленно вел машину, высматривая ее дом, и наконец остановился. Чуть поодаль, чтобы не привлекать к себе внимания. Отстегнул ремень безопасности, положил на колени букет — хризантемы горели яркими огоньками. Самое время отступить. Передумать, вернуться к своей обычной жизни и прожить ее как получится. Без Мейр. — Черта с два, — пробормотал Колин и вышел из машины. Он прошел по узкой дорожке к крыльцу, открыл первую дверь, стеклянную, вдохнул поглубже, выдохнул. И постучал. В доме что-то зашуршало, донесся неясный шум, негромкие шаги. Наконец замок щелкнул, и дверь приоткрылась, явив Колину светловолосую старушку с живыми голубыми глазами. Он замер, чувствуя, как кровь отливает от головы куда-то в пятки и холодеют руки, механически сжимающие букет; он настолько хотел увидеть Мейр, что совершенно не подумал о том, что дверь может открыть кто-то другой. — Молодой человек? Так и будете стоять и молчать? — поинтересовалась старушка с явным любопытством. — А, да… здрасте, — с трудом выговорил Колин. — А я… к Мейр, ну… Старушка смерила его насмешливым взглядом, но ничего не сказала, лишь развернулась и, зашаркав в сторону лестницы, крикнула: «Эй, Мейр! К тебе! И у него цветы, чтоб ты знала!» — а потом обернулась и подмигнула Колину. Тот поперхнулся. — Мама, черт возьми, ты о чем? — на лестницу выскочила Мейр, как обычно, встрепанная и усталая, и сердце Колина, кажется, совсем остановилось. — Какие еще… Тут Мейр наконец заметила его и замерла на полушаге, ее голос оборвался. Медленно, словно в полусне, придерживаясь за перила, она спустилась по лестнице и остановилась перед дверью. Колин смотрел на нее, смотрел и не видел, кажется, совершенно ничего, кроме ее больших глаз, сейчас, наверное, расширившихся еще сильнее. — Цабель, — прошептала она почти неслышно, — но ты же… умер? — Я чуть не умер, но потом не умер, — сорвалось с его губ еще до того, как Колин успел понять, что именно говорит. А поняв, он почувствовал, как загорелись щеки, и пробормотал: — Мейр, я… ну, то есть ты… Она наконец оглядела его с ног до головы, задержавшись на букете, на пиджаке и парадных туфлях, на шраме на щеке, и губы ее дрогнули в слабой, неверящей улыбке. — Цабель, какой же ты придурок, — шепнула она. А потом быстро сделала два больших шага, порывисто обняла его, сминая букет и вдруг прижалась губами к его щеке. Губы у нее были сухими, а вот щека отчего-то мокрой, и Колин вдруг почувствовал все: и ее крепкие руки, обнимающие его, и легкий аромат зажатых между ними хризантем, и холодный вечерний ветер, и обнял ее в ответ так крепко, как только мог, пряча лицо в мягких растрепанных волосах. И только здесь и сейчас, наконец, он почувствовал себя по-настоящему живым.