***
Эрвин так и не спустился отужинать. И чего взъерепенился? Леви лениво поковырял переваренную кашу. Кусок в горло лез с натягом. Пришла мимолётная идея съесть ровно столько, сколько необходимо для поддержания сил, но он сию секунду отбросил её, затолкав в себя всю порцию. Ещё чего не хватало, переводить продукты не впрок. Жизнь в Подземном городе научила – бери что дают сегодня, а то завтра может не перепасть ничего. — Подумаешь, сраный ящик с полки уронил, — высказал он любопытствующей о причине отсутствия командора компашке за столом. — Как будто я специально! Он мог выполнить уговор, и мне б вообще не приспичило туда лезть. — Очевидно, у него дела и поважнее есть, — упрекнул Майк. — А ты только на нервы действуешь. Нанаба в знак согласия отвесила кивок. Ханджи заулюлюкала – видно, тоже согласилась. Один Моблит ни звука не издал – тихо себе ужинал и не скрёб по мозгам. «Брали б вы все с него пример». — Да плевать, перебесится. Тоже мне, угнетённый нашёлся. — Я же вижу, что не плевать, — справедливо заметила Зое, в отличии от некоторых охотно уплетая ужин. — Было бы плевать, ты бы не бухтел тут. — Ещё б ты не увидела. В четыре-то глаза, — парировал Леви. Ханджи, как обычно, не спешила обижаться. Звякнула ложкой о тарелку, отправляя в рот последние оставшиеся там крохи, и принялась тараторить дальше, даже не успев прожевать до конца: — А ты не думал, дурная твоя голова, что там может быть что-то значительное? Вечно со своим чистоплюйством возишься, а на другое внимание на заостряешь! — она неопределённо всплеснула рукой. Из набитого рта ненароком вывалилось пару крупинок. Леви от созерцания такого свинства за столом скривился, на что подруга скептично вскинула брови. — Ну вот, что и требовалось доказать. Хоть слышишь, чего говорю? — Слышу-слышу. Жуй уже. И так не рот, а решето. — Как прикажете, мистер Брюзга. — Сказала та, которая моется по праздникам. И то, если повезёт, — по сути, он прямо сейчас подтверждал слова Ханджи – снова ворчал. Но, вопреки безобидным подколам, которые никто из нынешних «дуэлянтов» абсолютно точно всерьёз не воспринимал, под нахмуренным лбом Леви стали кипеть множество разношёрстных мыслей. Лишние полопались, подобно пузырям в мыльной воде, а оставшиеся устремились соединиться в единую: «Веду себя с ним как мудак». Наверное, стоит посетить командорскую комнатушку. Узнать, может, помощь нужна. Ну или, на крайний случай, не самыми пристойными способами утешить страдальца-Эрвина, оскабливая себе колени перед кроватью о жёсткость пола. Всегда срабатывало. Леви поспешил подняться со скрипучей скамьи. Вылезший край гвоздя шоркнул по бедру – чуть не разорвал штаны. Благо, успелось своевременно отдёрнуть ногу. — Тц, — он раздражённо закатил глаза, собственноручно отнёс грязную посуду в мойку и умчался к лестнице, бормоча себе под нос не слишком лестные высказывания о сегодняшнем дне. — Мало того, что брюзга, так ещё и заноза в заднице, — насмешливо шепнул друзьям Майк, когда Леви уже удалился. — Есть предположения, насколько быстро он сменит свой бубнёж на милость при встрече с Эрвином? — Есть. Даю максимум минуту, — хмыкнула Ханджи. Нанаба и Моблит тоже подхватили стороннее веселье и зашлись заразительным хохотом.***
За закрытой дверью командорской спальни слышался мерный стук. Леви в недоумении прищурил один глаз и дёрнул за ручку под протяжный скрип половицы под ногой. Эрвин сидел с молотком наперевес, склонившись над стоящим на столе «камне преткновения». Он был так увлечён, что, наверное, и не заметил привычного вторжения, пока не раздался тихий вопрос: «Чем занят?». Последовал кивок на шкатулку. Смит вновь взялся за молоток, аккуратно обстукивая металлические вставки. Вырвался тяжёлый вздох, а брови свелись к переносице сильнее – явный знак сосредоточенности. Воцарилась тишина. Такая, что с улицы донеслось лёгкое шуршание листьев на пушистой кроне многолетнего дерева. Разнилась прежняя обстановка лишь немым присутствием Леви, с постным лицом облокотившегося спиной о стену. Его взгляд украдкой блуждал по поверхности стола. Наждачка, несколько небольших гвоздей, пару каких-то непонятных тряпок и даже пузырёк, от которого и через закрытую крышку наверняка просачивался химозный запах лака. Прямо целая мастерская развернулась. По несравненной красоты кистям рук Эрвина – от ловкого перебирания длинными пальцами на них всходили сеточки вен и выпячивались костяшки. И по треклятой пришпиленной к столешнице шкатулке, которую он оскорбительно назвал «ящиком» без мáлого пару часов назад. Но нет, если присмотреться, станет очевидным, что это именно шкатулка, старинная и искусно выполненная: глянцевая поверхность обрамлялась фигурной резьбой, нисходящей с крышки на боковые грани, а металлические вставки блестели бликами керосиновой лампы. — Царапины зачистил. Потом покрою лаком. Правда крышку покосило от удара и заело, пока плохо открывается, — пояснил Эрвин. В голосе, на удивление, не брякнуло и намёка на злость. Всё тот же звучный тон, влекущий и обволакивающий, как жар походного костра. — Я заглянул через щель. Ничего серьёзного, там всё уцелело. Не переживай. Кому, как не ему было знать, что сейчас в чужих мозгах на самом деле крылось беспокойство. Леви не умел виновато говорить, поэтому всегда виновато молчал. Как сейчас: слегка опускал голову, так, что чёлка забавно топорщилась да бесконтрольно расчёсывал комариные укусы на руках. Но его никто ни в чём обвинять и не собирался – давно пора было раскрыть свой давний «секрет». — Хочешь помочь? — Смит зашёлся улыбкой, получив в ответ краткий кивок. И зазывающе махнул в жесте, обозначающем «тогда садись». В пользование тут же был взят соседний пустующий стул. Леви пододвинул его поближе и, не отрывая любующегося взора то от обдаваемых мягким светом лампы черт лица командора, то от результата кропотливого труда какого-нибудь искусного мастера на столе, по-хозяйски взгромоздился на жёсткое сидение. — Держи крышку вот здесь, чтобы она не съезжала, а я подобью крепления. — Понял. При каждом точном ударе молотком, выправляющим металлическую пластинку на стыке, там внутри то звякало, то шелестело, то дребезжало. Эрвин всякий раз мимолётно хмурился и принимался за дальнейшую работу. Скрытый ото всех дверями своей спальни, он всегда представлялся совершенно иным – всполошённым или растрёпанным, радостным или расстроенным. Настоящим. При одном виде скользнувших к виску выбившихся пшеничных прядей по коже побежал холодок. Леви не стал сдерживать порыв: подался вперёд и аккуратно заправил их Эрвину обратно за ухо. — Чтобы не мешались, — голос прозвучал глухо. — Чинить твою загадочную бандуру. Командорская душа тихонько млела от того, сколько нежности просквозило в таком незамысловатом касании. Эрвин не дал отстраниться. Перехватил запястье, притёрся щекой к прохладной ладони и оповестил: — Да ничего особо загадочного. Эта шкатулка досталась мне от отца. Леви так оторопел, что аж рука дрогнула. В секунду осознания он распахнул глаза и невольно сглотнул. Вот почему Эрвин так переживал и суетился. Шкатулка была его памятью, наследием, быть может, единственным, что осталось от близкого человека! А он мало того, что едва ли не расхреначил её в пух и прах, так ещё и отмахнулся, будто это ничего не значило! — Вот чёрт, — только и смог буркнуть себе под нос. — Однажды он рассказал мне об интересных штуковинах. Их называют «шкатулки воспоминаний», — воодушевлённо продолжал Эрвин, когда отпустил Леви и стал заканчивать работу. — Ты когда-нибудь слышал о них? — Нет, — загорелся неподдельный интерес. — Не слышал. — Я тогда тоже понятия не имел. И, как любой любопытный ребёнок, стал расспрашивать, есть ли у нас такая. Оказалось, что есть. Эрвин вкрадчиво повествовал, как отец после вопроса бережно достал из комода деревянный узорчатый ящичек, как начал объяснять, что в эту шкатулку кладут самое ценное, что-то, что вызывает самые важные воспоминания и связывает с ними навек. Как с детским восторгом упросил рассмотреть содержимое, а папа распахнул перед ним заветную крышку. Его рассказ разливался по телу нагретым воском, плавил внутренности и пробуждал всё большее желание слушать. Слушать, не отрываясь, сидеть здесь так долго, пока не прирастёшь к спинке стула, лишь бы завораживающий голос не стихал: горячо любимый, проникновенный, а ныне ещё и щедро сдобренный ностальгическими нотками. — Там было столько необычных вещиц, про каждую из которых, будь уверен, мне расписали в красках. Но одна запомнилась особенно – брошь, — не прекращал будоражить он своей речью, окончательно приводя Леви к состоянию «где-то не здесь, где-то настолько далеко, что не существует ни частицы кроме влекущего голоса». — Совсем небольшая, вся сплошь в мелких полудрагоценных камнях. И форма мне понравилась – крохотная птица. Отец сказал, что это брошь мамы, которую он подарил ей на годовщину их свадьбы. Ну а, — повисла недолгая, но напряжённая пауза, — когда я остался один, забрал шкатулку себе. С тех пор все важные для меня вещи так или иначе находят место именно в ней. Его истории всегда увлекали слишком сильно. И падкий до восхищённого слушания со стороны командор прекрасно об этом знал. Но ему не нужно было внимание каждого. Достаточно единственного опалённого вниманием лица любимого человека. Никого больше. — Это так здорово, — вдруг прошелестело в ответ. Интерес норовил сбить Леви с ног и захлестнуть с головой, но открыто канючить просьбами показать содержимое было бы редкой формой идиотизма. Стук смолк. — Готово. Тебе интересно что там? — будто предугадывая, спросил Эрвин. — Да, — просто и понятно. Другого и не ожидалось. Леви отвечал чересчур прямолинейно постоянно, пусть не всегда в цвет или в подходящей обстановке – например, среди богатеев из столицы нелестно высказывался, а потом без тени стыда заявлял, мол, «не пристало воякам лебезить почём зря». — Ну конечно мне интересно. Там столько связанного с тобой. Эрвин лишь слегка улыбнулся. И теперь многолетняя тайна открылась ещё одному человеку. Заветная крышка под давлением заскрипела и натужно открылась. Не обманул – среди множества тканевых кульков Леви тотчас увидел металлическую птичку на маленькой бархатной подложке, такую тонкую и изящную, что, казалось, плотно закреплённые в ней камушки можно стереть в порошок одним касанием. И всё-таки осторожно, предварительно спросив разрешения взглядом, взял её, покрутил и рассмотрел, как цветные вкрапления на свету мерцают и переливаются. — Такая красивая. — Мама не расставалась с ней. А когда она умерла, отец оставил это украшение себе как светлую память об их любви, — Эрвин тоже протянул руку, накрыл словно вмиг одеревеневшие пальцы Леви своими, большим огладил косточку на тыльной стороне ладони. Взгляд охватила тёплая печаль, и он, не удержавшись, спросил, — Ты бы сохранил боло, если бы?.. — Эй, ты, балда! — возмущённо перебил Леви и сконцентрировал всё внимание на чужих глазах. У самого они загорелись волнением, но он старался не подавать вида. — Ты что такое болтаешь вообще? — Никогда нельзя знать заранее что может случиться. Поэтому и спрашиваю. — Ты жив. Я жив. И никто подыхать не собирается, понял? Прекрати это, — в серой дымке вокруг зрачка застыла мольба, когда Леви сжал его пальцы между своими так, что удерживаемая брошь углом впилась в кожу. — Пожалуйста. Иначе получишь пинка под свой лелейный командорский зад. — О нет, только не это, — у Эрвина вырвался смешок. — Что может быть страшнее, чем встретить смерть от капитанского сапога. — То-то же, — ухмыльнувшись, Леви разомкнул их узел из пальцев, принимаясь не без энтузиазма копошиться в содержимом дальше. Следующими он увидел запонки: строгие, старинные. Куда более скромные, чем брошь, но от этого выглядящие ничуть не хуже. Видимо, тоже ручная работа. Они хранились в небольшом мешочке. — Отцовские. Вложил их туда после того, как он погиб. Хотелось, чтобы что-то могло напоминать и о нём тоже. Леви с пониманием кивнул помрачневшему Смиту. И горячо сжал его предплечье. Эта история была свежа в памяти, будто он слышал её вчера – отец Эрвина стал жертвой чванных, надутых индюков из военной полиции, которыми руководили такие же безмозглые уроды из числа знати. Ненависть к этим холёным рожам была почти осязаемой вот уже много лет, с самого детства, и порой казалось, что вряд ли это с ним может разделить хоть кто-то, кроме таких же отбросов из подземелья – нищих, растоптанных и отчаянно жаждущих свободы. Но таковой нашёлся – сидел себе в метре от него и наверняка скрывал в красивой голове мысли о собственной причастности к этому, истязался и корил себя за глупость. А Леви что тогда говорил, что сейчас был готов сказать – чушь! В том виновны только ублюдки из столицы. К тому же, если предположить, что сам Эрвин очень похож на отца характером – не таким, что проявлял на поле боя, а будничным, не отягощённым воинским званием и долгом, то мистер Смит наверняка был замечательным человеком. И уж точно не заслуживал смерти от грязных лап пресмыкающихся мразей, которые, отдай команду, и друг друга пристрелят, чтобы выслужиться. «У Вас потрясающий сын. Можете им гордиться», — посетила финальная мысль при виде украшения. Но вслух Леви её так и не озвучил. Чтобы не нервировать Эрвина лишний раз, он поспешно отправил запонки обратно и стал бороздить тщательно смотанные куски ткани дальше. В одном нашлась кадетская нашивка вместе с пером, коим некогда прилежный ученик чеканил конспекты в учебном классе. В другом – колода карт. Оказалось, в них юным Смитом была выиграна не одна партия после отбоя, когда компанию составляли Найл и другие ребята из училища. Дополнила картину ещё пригоршня разной всячины из тех же времён. Теперь широкие брови больше не хмурились – Эрвин вновь улыбался. Так, будто сейчас не ночь, и светило полуденное солнце: яркое, не скупящееся на теплоту лучей. И много говорил. Леви много слушал. И всё больше укреплялась мысль, что идеальнее такого сочетания не сыскать. Но потом дыхание затаилось. На глаза попался конверт, изучая который, Леви заметил стройные, извилистые буквы – свой почерк. Письмо, что он однажды начеркал командору на досуге, пока тот был в двухнедельном отъезде. — Ты правда вложил его сюда? — спросил Леви удивлённо. Раздался его негромкий смех. — Мои-то каракули? — Самые прекрасные каракули, — добавил Эрвин и тотчас состряпал хитрое лицо. — К тому же, читать его было очень весело. Ты там так разошёлся. Содержимое письма наконец-то вспыхнуло у Леви в памяти. А вместе с этим и в груди стеснило. Щёки вспыхнули тоже. — И не стыдно тебе? — театрально ахнул он, явно корча из себя праведника. — В памятную-то шкатулку, и такую пошлятину! — Я что, не имею права хранить служебные записки? — тут же подхватили актёрскую игру. Вот только Эрвин использовал запрещённый приём – наклонился прямо к уху, томно выдохнул да сделал такую интонацию, что ещё чуть-чуть, и стать тесно могло не только в грудине. — А, капитан? — Я хочу ещё посмотреть, — издевательски протянул Леви, когда почувствовал настойчивые прикосновения к бедру. — Хорош тискать. Если невтерпёж, вон, письмо почитай. — Ты такой жестокий. Пришлось обратиться к железной силе воли, чтобы не поддаться всем этим сжиманиям и поглаживаниям. Благо, Леви действительно заинтриговали дальнейшие находки слишком сильно, чтобы отречься от идеи посмотреть их – если не все, то хотя бы подавляющее большинство. В самом внушительном льняном мотке нашлась старая чайная чашка. Его чашка! Белый фарфор с полоской из мелкого орнамента. Леви раньше постоянно цедил из неё чай, пока Смит в одночасье не подарил новую, а прошлая куда-то запропастилась. Теперь понятно, куда именно. — И она?.. — ему померещилось, что внутри всё превратилось в тягучую смолу. Хорошо хоть подобная хрупкость не разбилась при ударе. Стало так приятно от осознания, какой же Эрвин всё-таки сентиментальный. Вроде обычная чашка, и в голову бы никому больше не пришло, что в ней кроется нечто памятное. Но сколько смысла он вложил в её нахождение здесь? О чём конкретно думал, когда бережно заматывал её в ткань? «Обо мне, — вот и ответ. Сердце забилось чаще, волнительнее, сильнее, — Он ведь в такие моменты думает обо мне». В железной коробочке по соседству с чашкой были утрамбованы перетёртые листы их любимого чая. Один намёк на этот аромат взъерошил в голове множество воспоминаний о тихих посиделках в самой потрясающей компании. — Помнишь тот вечер? — нежно зашептал Эрвин, шумно втягивая носом запах сушёных трав и ягод. — Тогда ты сказал, что чувствуешь то же, что и я. В комнате пахло этим чаем. А ты так раскраснелся, прямо как… Он перевёл взгляд на Леви, который старательно строил невозмутимое лицо, и с превеликим удовольствием оповестил: — Как сейчас. — Я тебе не сопляк, чтобы краснеть без повода, — выдал тот, чувствуя, что уши начинает предательски печь. Ещё бы! Все те романтичные бредни, которыми его осыпали тогда и до сей поры представлялись сном. Никто больше не говорил ему хотя бы отдалённо похожего. — Да ну? — Договоришься, командор. Будешь читать письмо не только сейчас, а всю неделю. — Только если каждый день из этой недели ты будешь писать что-нибудь новенькое. — Изврат, — Леви многозначительно улыбнулся. Уже успел представить, что мог бы настрочить в таком послании. Зря Смит тут ехидничает – месть однажды непременно застанет его врасплох. Скажем, в следующей командировке. Скажем, там будет расписано такое, что сможет заставить поперхнуться воздухом. Но пока было не до этого. Руки добрались до ещё одной высвобожденной из тканевых пут находки. Леви не верил. Не мог поверить, что даже та безделушка, которую он подарил Эрвину после их первого совместного посещения городской ярмарки, стала постояльцем в столь сокровенном пристанище. В ту пору они нагулялись между стройными торговыми рядами вдоволь. Затылки вовсю грело солнце, а кутерьма вокруг не унималась ни на миг. И пока Смит грозился потратить у прилавка с заумными книжками добрую часть жалованья, Леви удалось почти даром выцепить у одного подмастерья металлическую подвеску, похожую на армейский жетон. Он заведомо попросил нанести гравировку с датой – хотелось, чтобы такой день запомнился. День-то запомнился. Но вот, как сам Леви считал, весьма заурядный подарок, символизму коего, к собственному изумлению, искренне поразились да к тому же обрадовались, совсем вылетел из головы. Но Эрвин не забыл. Интересно, как давно положил в шкатулку? После того, как они вернулись с ярмарки и разбрелись по комнатам до вечерней встречи? Или куда позже? Ступор, обильно приправленный волнующими ум вопросами, прервали новые прикосновения – уже не такие жадные, чуткие, внимательные, а оттого ещё более соблазнительные. Они пробегались по щекам, украдкой задевали мочки ушей, протягивались сухими и горячими ладонями к жилке на шее и уходили к плечам. Так маняще. Так запредельно близко. — Почему и её сюда? Это ведь такая безделица, Эрвин, — как заворожённый, обронил Леви. Под неспешными ласками тело стало размякать, а под рёбрами всё скручиваться в тугой, прочный узел истомы. — Потому что она от тебя. Всё, что связано с тобой, никакие не безделицы, — тихий, звучный тембр заставил побежать по телу мелкие мурашки. — Пусть и мелочи, но они ценны для меня. А самая большая ценность, — стоило мимолётно дотронуться до впадинки за ухом, Леви захлебнулся глухим полустоном. — Это ты. Да я бы тебя целиком в шкатулку спрятал. — Да щас. Так бы просто ты от меня взял и отделался, — вышло слишком хрипло. Совсем в горле пересохло: то ли от столь проникновенных слов, то ли от ласк. Не долго думая, Леви приподнялся, перекинул ногу и уселся Эрвину на колени. Лицом к лицу. Сердце к сердцу. В восхищении можно было утопать. Эрвин с таким очарованием наблюдал за стремительностью, безотлагательной и безудержной, сминал руками вожделенное, обожаемое до последнего мелкого шрама тело и вглядывался в пленительную туманность глаз с расширившимися зрачками. Как же он любил Леви! Как же грезилось не отпускать его никогда – застыть вот так навек, точно каменные статуи. И Леви любил. Сильно, беззаветно, безбрежно. Каждый такой момент принимался как щедрый подарок от судьбы и не мог не вызывать восхищения, искреннего и сильного. Всякий раз приходило новое убеждение: их отношения, связь, прикосновения, страсть идеальны по своей натуре. Нечто, ниспосланное ясным небом среди беспрестанного кровавого дождя. Иногда его озаряло размышлениями, неприятными и скользкими – человеческая жизнь обрывается перетёртой верёвкой по щелчку пальца. Куда предпочтительнее, чтобы она обрывалась на старой скрипучей койке, когда под глазами уже раскинутся сети морщин, а волосы проредит сединой. Но столь великой роскоши, как представлять себе такой поворот событий, у них никогда не было. Эрвин прав. Смерть может настигнуть их посреди пекла битвы в любой момент. Это – прописная истина, не понимать которую солдату, а тем более офицеру, представлялось чем-то странным, граничащим с глупостью. И всё же, хоть одна скоротечная мысль, что он может больше не увидеть родное лицо после очередной вылазки, не почувствовать жар его кожи, не услышать его смех, не ощутить мерное дыхание рядом приводила в ужас, а порой даже являлась видением в кошмарах. Но сейчас Эрвин здесь, перед ним. Его крепкие руки устремились ниже и теперь обвивают талию. Его лицо сияет искренним, тихим счастьем. Его пряди отливают росчерками чистого золота. Его глубокие, как родниковые озёрца, глаза блестят, скрывают в себе плещущиеся нежные эмоции и пропитывают ими же насквозь, гипнотизируют, заставляют под этим гнётом трепетать и томиться. И ничего важнее нет и быть не должно. — Я такой дурак. Чуть не испортил шкатулку. Чуть не сломал такую сокровищницу, — пролепетал Леви. Действия зачастую говорили за него больше, чем получалось выразить словами, поэтому он обхватил лицо Смита ладонями и наконец прильнул к любимым губам. Тот подался ближе, сильнее стискивая бока. Каждое чувственное движение губ, каждое влажное скольжение языков, каждое подрагивание ресниц на закрытых глазах, вкус, запах, жар от телесного контакта – сейчас только это имело смысл. Такой внеземной, какой не сможет себе вообразить и самый смелый фантазёр. Сладостное упоение. Настоящее блаженство. Пусть мир за пределами комнаты перестанет существовать до завтрашнего утра. Исчезнет хоть ненадолго. А они останутся в этой комнате, движимые гаммой эмоций и жаждой единения. — А как же рассмотреть остальное? — лишь на миг отстранившийся Эрвин выдохнул с лукавой интонацией. — Потом, — наскоро ответили ему прежде, чем вновь вцепиться в губы уже гораздо нетерпеливее. Да, к примеру, этот миг не удастся положить в шкатулку. Но разве нужно? Он и так навсегда останется запечатлённым в памяти уханьем ночной птицы на древесном суку у самого окна, лёгкими порывами ветерка, колыхающего занавески, пятнами света лампы на стене, бьющими ключом чувствами, блуждающими по телам слабыми разрядами тока, взлохмачивающими волосы поглаживаниями чужого затылка и пульсом, глухо бьющим в уши. Обязательно.