Устал

Сизая ночь накрывала хуторок, окутывала тьмой близко стоящие белеющие хаты и холмы, как тяжелым покрывалом. Здесь почти все ночи такие, воздух становится вязким, тени хат клубятся дымкой, хватая за ноги запоздало плетущегося и явно не ясно соображающего казака. Месяц сияет тусклым тревожным светом, практически не освещая тропинку между домами и огородами. И в далеке виднеется синева леса с злополучной церковью, с прогнившей и покосившейся крышей. Хома сидел, грустно повесив лопоухою голову. Тяжко. Он только и делал, что пил с того момента как застрял на хуторе. Голова тяжелая, перед глазами как туманом все заволокло и веки свинцовые. А как тут не пить, когда на оставшуюся вечность застрял на Богом забытом хуторе, где нет ничего святого, только черти и осязаемая тьма. А еще холодно. По спине, по рукам, затылку бегут толпы мурашек, заставляя продёрнуть плечами, задрожать. Сил подняться и хоть куда-нибудь пойти нет, ноги руки не слушаются из-за водки. Хоме казалось, что если он выпьет также много как в ночь на хуторе у старухи, то сможет перенестись туда, проснуться, вырваться из страшного сна. Но нет, он просто напивался до чертиков, в прямом смысле. Казаки, желая постращать бурсачка, в свое удовольствие, специально выпускали свои рога, когти и хвосты, гогоча на всю округу, над перепуганным Хомой, который аж с лавки сваливался, судорожно отползал к стене и кричал «Чур, чур меня!». Им смешно, а Хоме страшно, обидно. И жутко, что он то теперь такой же. Один раз попробовал глянуть на себя в озерную гладь, да от ужаса отшатнулся, увидав небольшие рожки, глаза, сверкающие темным огнем и уши заострившиеся. Не поверил сперва, что его отражение, мало какой нечисти в воде водится, да только бес одновременно с ним трогал рожки и осматривал пушистую кисточку хвоста. Спасибо, что без копыт, пока. Голова опять упала на грудь, он тут же резко выпрямил шею, пытаясь не засыпать и ударился со всего маха затылком об стену. Он очень устал и ненавидел себя, ненавидел весь проклятый хутор, ненавидел сотника и панночку, делающих вид, что ничего не было. Она смеется, лукаво в глаза заглядывает, когда видит его на улице, а сотник и во все не замечает, разве уж когда столкнутся нос к носу, фыркнет на него, чтоб убрался, кустистые брови нахмурит, как на щенка дворового, мешающегося под ногами. Не только ненавидел их, но боялся, до жути, до холодка, пробегающего от пяток до затылка, до встающих дыбом волос на руках. Вдруг он почувствовал рядом движение, как присел кто-то рядом. Слипающиеся, раздраженные глаза, толком ничего не видели. Нежные руки, опустились ему на плечи, начали гладить, словно перышком. - Ишь, носом клюет. - Он устал. Послышался тихий усмех в усы. Хома сжал кулаки от бессилия, попытался дернуться из девичьих рук, но силы покинули его совсем, и он оперся на стену хаты. Его подхватили под подмышки сильные руки, подняв и облокотив на крепкое плечо, уткнув носом в пахнущий табаком и землей мех, повели. Хома заснул, видимо, пока его «вели» тащили непонятно куда, очухался только уже на мягкой перине и блаженно охнул, тут же еще и зевнув в добавок, так что во рту сладко стало, и попытался оглядеться, но его тут же уложили на подушку и ласково поцеловали в лоб. Он запомнил только танцующее пламя печки, сидящую фигуру около нее, тихий напев неизвестной ему колыбельной, запах дерева, трав. Несмотря на все свои предыдущие мысли, Хоме вдруг сделалось хорошо, тепло и так спокойно, что он смог наконец заснуть крепким сном.