Иной грех

Фролло проснулся от жуткой дрожи, сотрясавшей все его тело. Его руки и ноги были ледяными, а к низу живота дрожь переходила в жгучую боль, такую сильную, что ему показалось, будто раскаленный металл одного из тех орудий пытки, какими вырывают признания у еретиков, касался его кожи. Его всего трясло, словно в лихорадке, а покрывало было двусмысленно приподнято. Архидьяконом овладел шок. Нет, с ним и раньше (особенно в молодости) хоть и редко, но случалось подобное. Однако с тех пор, как в его жизнь под зажигательный ритм бубна и звонкое позвякивание монет стремительно ворвалась юная плясунья, это стало происходить с пугающей частотой и силой. Но никогда, никогда до сегодняшнего дня это не было столь мучительно, столь больно, столь сладостно! И это пугало… Фролло вскочил с постели и бросился искать что-нибудь холодное. Наконец под его дрожащие руки попался кувшин с живительной водой. Он сделал несколько больших глотков, чтоб освежить пересохшее горло, остальное он вылил себе на пылавшую голову. Холодные струйки побежали по разгоряченному телу, и ему показалось, что влага зашипела и стала испаряться, словно от соприкосновения с раскаленным металлом. Эта прохлада несколько привела Клода в чувство. Но вскоре намокшая, а потому похолодевшая рубашка стала впитывать жар, исходивший от метущегося тела. Увы, теперь к этому нестерпимому огню прибавлялась еще и влага, отяжелявшая ткань, душившая несчастного священника с новой силой. Архидьякон Жозасский должен был бы произнести хоть какую-то молитву во спасение своей грешной души, как делал всегда, когда терзания плоти становились невыносимыми, – это на время отвлекало и успокаивало. Но в этот раз у него не промелькнуло даже мысли о подобном. Лихорадочно соображая, как успокоить разбередившиеся раны плоти и души, Клод неосознанно проводил ледяными ладонями по рубашке, сначала на уровне груди, затем ниже… Нет! Он схватил самый скучнейший из талмудов, хранившихся в его келье, и начал читать вслух. Голос звучал надрывно, сбивчиво и хрипло. Казалось, это вовсе не его голос, а чей-то потусторонний, призрачный. Клод продолжал читать несмотря на все нарастающее возбуждение, вызванное его греховными мечтами о цыганке и собственным голосом, от которого бросало в дрожь. Он читал, вернее, пытался читать, но смысл слов до него не доходил, буквы и строчки так и плясали в сбивчивом свете свечи. Клод ничего не видел, не слышал, не чувствовал, кроме своего бешеного нестерпимого желания. Желания вдохнуть густой травяной аромат ее волос, тот самый аромат, что навечно отпечатался в его памяти с той самой злополучной и всеблагословеннейшей ночи у старухи как-ее-там, когда он наконец-то коснулся ее нежного, словно обтянутого шелком, тела … и потерял ее, быть может, навсегда. Постепенно его бормотания превратились в хриплые стоны, перемежаемые проклятиями, и он сдался… Сладостное забытье охватило его, и он устало закрыл глаза. Кровь, стремительным потоком хлынувшая к низу живота, учащенно пульсировала, отдаваясь болью в каждой клетке его существа, и барабанной дробью стучала у висков. Желание ускоренными темпами нарастало. Взгляд затуманился… И вот перед его глазами всплывают картинки из прошлого: Эсмеральда в цветастом наряде с бубном в руке кружится в своем сумасшедшем танце, легкая и недосягаемая, как мечта, ускользающая, словно мысль, пленительная, будто само желание. А вот она беззаботно бредет по улицам Парижа – еще несколько шагов, и он настигнет ее, но ему никогда не удается. А теперь она без сознания лежит в его объятьях, полуобнаженная и залитая кровью того мерзавца-капитана, что так презрительно смеялся, говоря о его божестве. И, наконец, она в грубых руках палачей, пытающих ее, сжимающих в тисках испанского сапожка ее маленькие детские ножки. Нет, они не смеют глядеть на эти белые округлые плечики, на эти нежные колени, на которых он с восторгом и упоением запечатлел бы сотни поцелуев, если бы она позволила ему. И вот ее отчаянный вопль, наполненный болью и ужасом! И снова в груди ощущается жжение от еще не затянувшейся раны. Пронзительным импульсом оно устремляется в низ живота – и апофеоз! Еще один толчок пульса, и все закончилось! Дикое, бесконечное блаженство растеклось по всему телу мягкими теплыми волнами. Клод погрузился в забытье и простоял так некоторое время. Он не помнил, сколько прошло минут, а, может, часов, а, может, столетий. Он постепенно вышел из оцепенения - и ужаснулся. Он совершил непоправимую ошибку: он согрешил и согрешил страшно! Клод пошатнулся, его взгляд упал сначала на распятие, потом на жуткую надпись на стене, предопределившую, казалось, всю его последующую жизнь, – АNAГКН. И он упал на холодный каменный пол, разбив колени в кровь – но какое ему дело до собственной крови, когда должна пролиться ее! Он попытался прочесть молитву, но не смог. Закрыв лицо руками, Клод зарыдал. «О, боже, боже!» - вот все, что теплилось в его угасающем сознании, но произнести эти слова он не смел.