"прости меня"

Игоря Серёжа любил больше всего. Потому что он был последним в очереди и оттого самым долгожданным. Оттого, наверное, и лучше всего запомнился. Раз в неделю Разумовского укладывали на кровать, с силой удерживая руки у изголовья. В течение двух часов койка мерно поскрипывала, пока не исчезало лицо Игоря. Обычно его губы довершали все страдания поцелуем, и пытка, названная "райским наслаждением", была закончена. В интернате для мальчиков не нашли лучшего развлечения. Малолетние ублюдки сочли длинноволосого Серёжу подходящим объектом для получения удовольствия. Кто не соглашался - был избит, чтобы не болтал лишнего. Все остальные раз в неделю приглашались на пиршество худого серёжиного тела. Разумовский не запоминал их - все одинаковые, мерзко воняющие и отвратительно обращающиеся с ним. В календаре планомерно вычёркивались дни до выпуска, а неделя с момента осуществления акта измывательства (читайте, как другое ассоциирующееся с этим слово) казалась райской. По мере приближения ночи личного ада, Серёжа неоднократно пытался сбегать, но это не только не удавалось, но ещё и усугубляло положение. Насмешки, облапывания, извращённый секс - всё закончилось глубоким выдохом и стремитильным спасением в ту самую ночь выпускного. Серёжа ни с кем не пил, не обнимался на прощание - не с кем было. Бежал. Мысли круговоротом. Скоро должны дать квартиру. Комнату. Не важно. Что-то своё. Их там не будет, не будет никого. Будет. Он шестым чувством знает - будет. Но в судорогах мыслей упускает это из виду. Квартира на удивление появилась скоро. Старая, однокомнатная, но своя. В ней у Разумовского оставалось время, лишь чтобы уснуть. Или выпить, когда спать и работать уже не получалось. Кажется, его пытались искать, но быстро бросили это дело. Два года Серёжа востананавливался, шугался от людей, а постепенно даже приручаясь к некоторым. Лена, Владик, Макс и Женя. Серёжа всегда пересчитывал их перед сном и пытался определить категорию: друг, приятель или просто хороший знакомый? Такие мысли помогали не утонуть в пучине прошлого, которое порой настигало Серёжу, хватало цепкими когтями и пыталось утащить к себе. Два года Серёжа побеждал в неравной схватке. А потом, одиннадцатого апреля, в дверь постучали. Разумовский напрягся: никому из его "друзей", которых он пересчитывал по пальцам, и в голову не могло прийти явиться сюда. Адреса никто не знал и не мог знать, не должен. Дверного глазка не было и пришлось открывать на свой страх и риск, конечно, выставив перед этим цепочку... Серёжа отказывался верить. Это бред. Его нет здесь. Это галлюцинации от бесконечной работы и алкоголя. Нет. Нет, нет, нет, нет. Игоря Грома не существует. Но вполне себя живая громовская рука пролезла в дверной проём, не успел Серёжа опомниться, и открепила спасавшую несколько секунд цепочку, а за ней появился самый настоящий Игорь. Он без колебаний закрыл за собой дверь, а затем, будто пританцовывая, стал приближаться к Разумовскому. - Раз, два, три - паль-чи-ки, - каким-то дурацким стишком открыв диалог, Игорь ухватил дернувшуюся руку Серёжи, разглядывая тонкие пальцы и всё такую же красивую кожу. - Ч-то тебе... - А ты всё краше, - не дал даже попытки. - Ты думал, тебя здесь не найти? Он ухватил Серёжу другой рукой за щёки, сдавливая их и говоря тихо и запредельно интимно: - Другие - дураки, так быстро от тебя отказались... А я искал... Ты никак из головы не выходил, всё сидел там и крутил рыжие пряди на солнце!.. А я же всегда последний был и времени меньшего всего оставалось, но я пытался всё успеть, понимаешь, всё! А ты ведь радовался, по-детски радовался, что я теперь для тебя последний... Серёжа со вздымающейся волной страха внутри слушал все эти признания и боялся одного только... Но Игорь успел сказать, прежде чем Серёжа сообщил этому ощущению мыслеформу. - Ты любил меня за то, что я был последним. А теперь полюби за то, что буду единственным. Игорь даже не пытается нежничать с Разумовским - удерёт. Серёжа слишком долго отбивал своё право на жизнь, чтобы теперь так легко с ним расставаться. Ноги зажаты, он лежит на койке. Игорь сверху расстёгивает штаны и что-то успокоительное шепчет. Правда, такой сорт валерьянки совсем не помогает. Серёжа всё чувствует с болью - как будто незажившие ранки сковырнули ножом. Ему бы ещё немного времени - и ранки стали шрамами, повреждение которых уже не так страшно. Игорь гладил, целовал, обнимался, радовался, а после секса закурил и всё щебетал о переезде. Кого куда - Серёжа уже не понял. Внутри взорвался коктейль Молотова. Знаете, как в сказках? Есть очень страшный предмет, сломав который, погибает вся сказочная вселенная. У Разумовского внутри сломалось всё. И тьма, так долго скрывающаяся, придавливаемая таблетками, психотерапевтом и алкоголем вытекала, заполняя собою внутренности. Оставаться Игорь не стал, потому что Серёжа стал уж больно неразговорчивым. Даже жутко немного - раньше тот хоть со страху отвечал, а сейчас ничего не помогало. С трудом встав, чтобы закрыть дверь, Разумовский еле ворочая языком произнёс: - Мы ведь оба съехали крышей, да? Нам не помочь? - Не помочь. Поэтому я и пришёл. Дверь захлопнута, на дворе три часа ночи и навевающий романтику соловей. А как же всё могло быть по-другому... И соловей бы пел, но только всё совсем другое... Серёжа достаёт доставшиеся с детдомовских времён сигареты и курит. Курит, чтобы сдохнуть и не существовать проблемным пятном на теле человечества. Он ещё не знает, что Игорь с горя ядовитыми цветами вывел на гараже издевающееся "прости меня", чтобы Серёжа каждый раз натыкался на эту надпись, выходя из дома. А Серёжа всё курит и курит, пустым взглядом обводя апартаменты. Пассивная смерть. Интересно, теперь тоже отсчитывать неделю до следующего визита?