Вся морская соль

Руппи хочет, чтобы Кальдмеер просмотрел на него, но тот смотрит сквозь — на вздымающиеся волны, на горизонт, потом — на обломки кораблей и осколки прошлого. А у Руппи все так же перехватывает горло от одного взгляда на него — не то от волнения, не то от тоски, но скорее — от обожания, пускай и какого-то болезненного. Руппи чувствует неправильные чувства. Унизительные и упоительные. Ему, Руперту фок Фельсенбургу, радостно быть щенком, трущимся у ног Кальдмеера и тычущимся мокрым носом ему в колени. Ему радостно быть мальчишкой, захлебывающимся восторгом при виде адмирала. Ему радостно — и немного больно. "Пожалуйста, посмотрите на меня." Но Кальдмеер не смотрит. Кальдмеер смотрит вдаль, и его светлые глаза прозрачны, как вода, и холодны, как лед. Руппи хочет, чтобы Кальдмеер что-нибудь сказал, но тот молчит, и только волны плещутся о берег вдалеке. Голос Кальдмеера почти всегда спокойный, как море в штиль, и слова он проговаривает четко, как приговор. Сердце Руппи замирает каждый раз, когда шевелятся его губы. Руппи жаждет похвалы, как ссыхающийся под палящим солнцем цветок — воды. Руппи хочет услышать, что он молодец, что он справился, что все сделал правильно, и это такая глупость — ведь Руппи и сам знает, что все сделал правильно. Ему нечего стыдиться — кроме этих неправильных чувств. Кроме своего желания почувствовать руку Кальдмеера у себя на плече, его губы у своего уха и услышать — что? С губ Кальдмеера летят пузыри, и солнце — лишь туманное размытое пятно за толщей воды. "Скажите, что я нужен вам." Ты не сказал, я не услышал. Руппи хочет, чтобы Кальдмеер прикоснулся к нему, но тот — закрытая раковина, отгородившаяся от мира так плотно, что никому и никогда не достанется спрятанная во тьме жемчужина. Все, на что Руппи может рассчитывать, — стоять рядом, так близко, как позволяют приличия, и считать расстояние между ними в ладонях. Вытянувшись, как струна, затаив дыхание, пряча руки за спину, чтобы не было видно, как он ломает пальцы. А Кальдмеер все такой же прямой и неподвижный, как каменная статуя. Руппи хочет встать ближе, опуститься перед ним на колени, целовать его пальцы. Руппи хочет, чтобы Кальдмеер обнял его, чтобы сильная рука легла ему на затылок, или на лопатки, или на талию. И может хоть это на миг утолит сосущий голод в груди. Руппи хочет быть нужным, быть особенным. Руппи хочет, чтобы его любили. Но каждый раз остается один, с тяжело бухающим сердцем, дрожью лихорадки, опаляющим жаром в щеках, тугим узлом в груди, тяжестью в животе... "Пожалуйста, не уходите." Но даже когда они в одной комнате, Кальдмеер так далеко, что Руппи никогда не дотянуться до его руки. Ничто не растопит эту отчужденность. Сколько бы Руппи ни зарывался лицом в подушку, чувствуя морскую соль на губах. Сколько бы ни терялся в неловких мечтах о редких улыбках и долгих взглядах. Сколько бы ему ни снилось, как Кальдмеер прижимает его к себе, и сколько бы раз он ни слышал в этих снах произнесенное ему в висок "я всегда мечтал о таком сыне, как ты". И сколько бы Руппи ни бежал, ни искал, ни спасал... "Все пустое." Адмирал Олаф Кальдмеер выбрал смерть, а усталый человек на стуле читает священное писание, и за шелестом страниц совсем не слышно волн. Руппи злится, чувствует себя преданным, в досаде искусывает губы до крови, но когда хоть кто-то в его жизни поступал иначе? Руппи говорит резкие слова. Руппи уходит, хотя в глубине души чувствует, что однажды вернется. Кальдмеер может катиться в Закат? Конечно. Но если такое в самом деле произойдет, Руппи знает, что отправится следом. Руппи хочет написать письмо, где наконец-то выскажет все. Одно-единственное, прощальное. Но чернила липнут к пальцам, и лист за листом отправляются в жаровню. Он ничего не пишет. Утром отплывает их с Вальдесом корабль — очень далеко и очень надолго. Наконец-то уходит сам Руппи. Наконец-то — не от него. Их провожают, разумеется, но среди провожающих Руппи никак не ожидает увидеть Кальдмеера. Не после того, что они друг другу сказали. Но он там, среди талигойцев, — поблекший, как призрак прошлого, но все еще родной, как тоска по детству. Руппи украдкой стискивает зубы. Кальдмеер просто пришел сказать несколько слов Вальдесу. Руппи стоит поодаль и старается держаться невозмутимо, хотя его по привычке захлестывает удушливая ревность. Это глупо — Вальдес добился от Кальдмеера не больше, чем сам Руппи, только у него хватило легкомыслия пожать плечами и пойти дальше, не держа ни на кого обиды. Да, глупо. А что не глупо? Вальдес на секунду ловит его взгляд и быстро пожимает плечами — мол, не серчай, я здесь не при делах. Руппи отводит глаза и смотрит, как поднимающееся на горизонте солнце роняет на поверхность воды розовые лепестки. Краем глаза он видит, что место рядом с Вальдесом уже занял Альмейда. Знакомая поступь звучит совсем рядом, и Кальдмеер проходит мимо. Почти. Сухая теплая ладонь на миг зарывается ему в волосы. — Удачи, — говорит Кальдмеер и, заложив руки за спину, проходит дальше. Руппи растерянно смотрит вслед. Потом идет на корабль. — У тебя до неприличия оглушенный вид, — замечает Вальдес с косой ухмылкой. — Что, чудеса случаются? — Может быть, — Руппи подходит к борту корабля, и в лицо ударяет соленый ветер. Где-то хлопают паруса. — Я это еще проверю. Чтобы стать кому-то нужным, для начала нужно стать нужным самому себе. И стоя на пороге чего-то нового, Руппи готов поверить во что угодно.