***
В дверь постучали. — Сергей Орестович, к Вам можно? Жилин быстрым движением убрал бутылку прозрачной пепси под стол и накидал несколько пустых бланков поверх листов с крестиками-ноликами, создавая впечатление рабочей обстановки. — Заходи. Дверь открылась, и из-за неё показалась белобрысая голова стажёра. Тот сделал несколько мелких шагов в сторону стола и вручил в протянутую руку одну из бумаг. — Тут поступил один, — он зыркнул на растрёпанного капитана, про себя задаваясь вопросами, — майор Филиппенко говорит, Вы таких… — стажёр попытался повторить жест того самого майора — вышло слабо, — «во». — Говорит? — Жилин глянул в документ, ожидаемо обнаружив в нем именно ту статью, о которой и подумал. — Ну правильно говорит, голубчик. А как ты хотел. — Я? Вопрос Жилин проигнорировал, заставив стажёра хапнуть воздух ртом и вернуться в молчаливое состояние. Пальцами подхватил форменный китель со спинки стула и обошёл угол стола. — Пошли, покажешь мне. По коридору шли бодро: Жилин — отстукивая каблуками, стажёр — поспевая за ним. Иногда здоровались с мимо проходящими, каждый из которых спешил куда-то по своему назначению; где-то слышалось шуршание раций. Охранник молча кивнул и, стянув с ремня связку ключей на кольце, провернул замок решётчатой двери. Жилин ответил таким же немым кивком, затягивая стажёра за собой в очередной коридор — с единственной разницей, что по бокам красовались не двери кабинетов с металлическими табличками, а череда решётчатых стен, с сидящими за ними людьми. В помещении грязно-зеленого цвета стояли неприятная прохлада и запах сырости. — Был уже тут, стажёр? — Я? Да, в первый день сюда водили. — Хорошо, это… Руки убрал! — Жилин перебил сам себя, машинально отщёлкивая от ремня дубинку и ударяя по металлу, миллиметром ниже чужих пальцев. Стажёр дёрнулся, поджав собственные руки к себе. — Сергей Орестович, а Вы за что так? — А чтоб не хватали. Или ты думаешь, тут одна интеллигенция собралась? Начеку надо быть, хороший мой. Ну, и какой из них мой? — Сергей Орестович… — парень замялся, вдруг почувствовав на себе взгляды абсолютно всех в помещении. — Я ж в лицо так не знаю… — Молодёжь, чему вас учат? Жилин прыснул себе в усы и ещё раз стукнул по решётке, привлекая внимание. — Рязанов кто? На ноги поднялся мужчина лет тридцати, с вытянутым лицом и странной русой челкой, отдельными сальными прядями спадающей на лоб — несмотря на эту деталь, по виду самый приличный из компании. — Так и думал. Со мной пойдёшь. Жилин дал знак охраннику, и тот, позвякивая связкой ключей по бедру, в несколько тряских шагов оказался рядом и открыл дверь. — Шаг вперёд, руки перед собой. Наручники холодным металлом защелкнулись на протянутых запястьях, и Рязанов был выведен из камеры и поставлен перед Жилиным, для надёжности придерживающим того за плечо. — Ген, черкани там, что мы со стажёром… Тя как звать? — Облепихин, Виктор. — Витька? С Облепихиным «Вэ» заходили, напиши. Гена неизменно кивнул, сохранив своё молчание.***
— Всё, беги, хороший мой. Будешь нужен — найдёшься. Сам. — Так, а как же я?.. — Всё, всё, господи, иди уже. Не видишь, человека на допрос веду? По протоколу сказано: процедуру не задерживать. Часики идут, и ты иди. Всё. Что хорошо в комнатах для допросов, так это дверь на замке, анонимность и шумоизоляция. Последнее выручало не раз, каждый из которых, когда допросы проводились не по правилам, а по понятиям. А понятия у Жилина свои: не всем известные и далеко не всем понятные. Оно и лишнее. Нет, конечно, стандартные допросы он тоже проводил, но куда реже — очень уж это скучно бывает. Намного интереснее получать от задержанных информацию: в личное пользование. Имена, точки… да и просто новые знания, тяжким трудом добываемые в условиях Союза. Два стула, стол и никакого комфорта. — Что, донесли на тебя, голубчик? — Жилин стягивал китель и усаживался на стул напротив задержанного, принимая расслабленное и не сильно угрожающее положение. Рязанов чуть поднял голову, взглядом оценивая капитана перед собой. В маленькой ментовке слухи расползались быстро, а регулярные обитатели этого места редко молчали, по пьяни выдавая все секреты, которые знали. За короткое время пребывания в камере он уже был наслышан о том, к кому попадёт, и что тот с ним сделает. Но человек, сидящий перед ним, абсолютно не соответствовал образу, успевшему сложиться в его сознании: молодой и энергичный — ладный, — вместо крепкого мужика с какой-нибудь татуировкой якоря на плече и дубинкой, обёрнутой в полотенце. Хотя перегаром всё равно отдавало. — Соседка настучала. Его голос оказался выше, чем Жилин себе представлял, хотя и приятным его назвать было нельзя. «Партийная женщина,» — он отметил про себя. — По делу настучала, или ты ей просто не понравился? — Жилин наклонил голову вбок, ожидая ответа, которого не последовало. — Молчишь, я понял. Он подался корпусом вперёд, упираясь локтями в поверхность стола и подбирая под себя руки. Широко распахнутыми глазами смотрел в лицо прямо перед собой и разъяснял, не повышая тона: — Давай я тебе, голубчик, расскажу, как у нас тут всё работает. Давай? Смотри, поступает к нам человечек, по статье сто двадцать первой УК, и тут уже есть два варианта: ты либо содействуешь, — он загибает один из двух поднятых вверх пальцев, и второй, — либо катишься отсюда лет так на пять. Зайчиком. Смотреть в глаза капитану дальше стало физически неприятно, и Рязанов снова упёр взгляд в пол, как делал всё время до этого. Жилин продолжил: — Знаешь ли, я сто двадцать первую терпеть не могу: мне она кажется абсолютно некомпетентной и необоснованной. Поэтому я предлагаю тебе альтернативу: свободу взамен на информацию. Ну а раз твоя соседка тебя застукала, значит было с кем и не раз. — Вы что, тоже из этих? — Рязанов перебивал, почему-то повеселев от собственных слов. — Из тех, что надо! — Жилин передразнивал его самоуверенность, один за одним постукивая пальцами по столу. — Голубчик, я сейчас в куда более выгодном положении, чем ты, и в моих силах сделать его выгодным для нас обоих. Рязанов задумался, и Жилин ждал. Конспирация — дело скользкое, особенно когда пытаешься работать на оба фронта и не зарыть самого себя с головой. Стук пальцев по металлу действовал как обратный отсчёт, только никто не знал, когда уже единица сменится нулём — и на всё помещение прогремит. — Товарищ капитан, — в его голосе слышалась неуверенность, — так, а какая информация Вам интересна? — Мне, голубчик, любая абсолютно: что, как, с кем. — Вы уж извините… но я не понимаю. — Понимаешь ты всё. По глазам вижу, что понимаешь. Как никто из этих, — Жилин обвёл пальцем по кругу, подразумевая всех остальных работников данного учреждения, — должен понимать. Но ты не стесняйся, тут все свои. — А чего ж Вам такая информация интересна? — Жизнь у меня интересная, и информация интересна — в личное пользование, чего ж. — Так я угадал? Рязанов присвистнул и откинулся на спинку стула, не сдерживая чуть нервных смешков. Только Жилину было не до смеха. Запугивать ещё сильнее не хотелось, тем более, когда человек вроде как свой, но таким беседам свойственно было походить на игру в кошки-мышки, где каждая из сторон выбирала шаги осторожно: вдруг подстава? Жилин помедлил с ответом, но собеседник оказался сговорчивее, почувствовав ослабление давления: — Так чего ж Вы сами-то не попробуете? Практика, как положено считать, лучший учитель. — И на ком прикажешь практиковаться? — А что ж, в Москве и не с кем? У Вас же по любому связи, найдите себе человека. То ли от нервов, то ли по своей природе, но Рязанов с каждым словом веселел и становился всё болтливее. Жилину такой расклад только на руку: можно слушать, о себе почти не распространяясь — в целях безопасности. Сейчас по схеме минут пятнадцать так поболтают, Жилин узнает или не узнает что-то новое, и можно отпускать. — Я своего человека уже нашёл, только он, человек мой, далеко не в Москве. — Эт Вы зря, товарищ капитан, так ведь и всю молодость можно прогулять. Вы б лучше сейчас с кем-нибудь того, опыта б набрались, а там уже, потом, и своего удивлять можно. — Спасибо, я лучше как-то в теории, — Жилину вдруг его собственные ногти стали намного интереснее лица собеседника, который, к тому же, абсолютно не придавал этому значения, — а то после других чувство такое гаденькое… — он поморщился. — Не стоит оно того. — Что Вы! Ещё как стоит. Причём чем моложе, тем лучше, поверьте. Жилин насторожился. Уже давно сидя полубоком, он слегка повернул голову в сторону говорящего, но смотрел всё так же в район своих рук, теперь внимательно вслушиваясь в каждое слово. — Я уверен, Вам бы понравилось. Молодняк, они когда сами ещё неопытные, то и согласны на большее. Самое то для экспериментов. Ситуация выскальзывала из рук человека, считавшего, что держит её под контролем. Рязанов расходился, будто его спросили о каком-то редком хобби, в котором мало кто был заинтересован и о котором наконец-то появился возможность рассказать. — Да ты что? — Жилин спросил бесстрастно, стараясь не выдать своих подозрений. — Это, голубчик, каких же? Например. — Говорю ж, любых. На всё согласны. Там лет до четырнадцати своего мнения совсем нет: им как скажешь, так и сделают. И они хотят этого! — он понизил голос, едва не переходя на громкий шёпот. — Напрямую спроси — все отказываются, но немного уговоров и бутылка спиртного делают свое дело: ложатся как миленькие, крути как хочешь. Слова резонировали в сознании, отлетая от стенок черепа, эхом вибрируя снова и снова. Он улыбался. Говорил о настолько отвратительных вещах, так ещё и улыбался при этом. Жилин вскипал изнутри. Злился на себя, за то что верил. За то, что был готов отпустить человека лишь за ориентацию — будто среди таких, как он сам, не могло быть мудаков. Без резких движений ослаблял галстук, он расстёгивал верхние пуговицы рубашки и подкатывал рукава. — А какое там тело! — Рязанов продолжал с упоением. — Молодое подтянутое тело ничем не заменишь. Кожа нежная, как бархат — и ощущения совсем другие. Жилин поднимался со своего места, скрипнув стулом по полу, обходил металлический стол и останавливался у самого края, сложив руки на груди: — И всё так просто? Рязанов активно закивал и вновь искривил рот в подобии улыбки, кончиком языка проводя по краю верхних зубов. Теперь абсолютно каждая деталь в этом человеке, не бросавшаяся раньше в глаза, вызывала у Жилина отвращение: тонкие бледные губы, обветренная кожа, плотно обтягивающая череп, хитрые, слегка прищуренные глаза мышиного цвета и протянутые к нему руки. В голове снова возникали омерзительные образы — того, что эти руки успели натворить за годы безнаказанности, кого касались, навсегда очерняя и искажая судьбы. Жилин будто шёл по выжженой огнём земле, где то немногое, что уцелело, под подошвой рассыпалось в прах. Челюсти сжимаются до звона в ушах. Секунда — и рука хватает Рязанова за волосы, с силой ударяя лицом об стол. По тесной комнате проносится звон и, кажется, хруст. Кровь густыми каплями собирается на кончике носа, чтобы срываться на ткань одежды. Жилин до боли впивается в волосы на макушке, до того оттягивая голову назад, что шея угловато изгибается, почти перекрывая и без того затрудненное дыхание. Рязанов хватает дрожащими губами воздух, как рыба, выброшенная на берег и обречённая медленно умирать, а в глазах наполняются капилляры. — Что-то так руки зачесались, — Жилин по одному собирает пальцы в кулак, — я тебе не говорил, что у меня жуткая аллергия? — И шипит сквозь зубы: — На педофилов. Кулак рывком прилетает в нос, ломая его окончательно. Повалившись на пол, Рязанов рефлекторно хватается за лицо, пачкая в собственной крови руки. Она заливается в рот и глотку, не давая вдохнуть, и он хрипит, выплескивая её наружу. Бросает на Жилина полные ужаса взгляды и пытается отползти к стене, но запинается и то и дело валится на локти. Тянущийся за ним шлейф из бордовых капель размазывается по полу, теперь больше напоминая дорожки. Жилин настигает его в несколько шагов и, нависнув, заслоняет собой свет от лампы. Чёлка, взмокшая от пота, выбивается из до этого уложенных назад волос и падает на лоб при замахе всем телом — когда носок туфли с тяжестью прилетает под рёбра, заставляя человека на полу содрогнуться и сжаться в судороге, резко охватившей грудную клетку. От невозможности нормально вдохнуть его лицо краснеет, а изо рта доносятся хрипы. Жилин встряхивает ногой, чтобы избавиться от неприятного чувства после удара, и, неожиданно для допрашиваемого, меняет траекторию, снова двигаясь в сторону стола. Кулаком уперевшись в металлическую поверхность, он рефлекторным движением кисти убирает волосы назад и тянется за листком бумаги, придвигая его к тому краю, где должен был сидеть Рязанов. На секунду он закрывает глаза, абстрагируясь от окружающего его хаоса, превращая монотонное гудение лампы и неравномерные хрипы в белый шум где-то на фоне сознания.Вдох — выдох.
И ещё раз: вдох — выдох.
Лёгкий толчок от стола, и Жилин снова распрямляет плечи, разворачиваясь, чтобы увидеть тихо плачущего человека под собой, даже не пытающегося подняться. Размеренным движением он возвращает перевёрнутый стул на привычное место и, подхватив Рязанова за воротник пальто, волочет его к столу. Броском, Рязанов оказывается на стуле и вновь сгибается на нем в три погибели. Жилин нависает сверху, одной рукой упираясь в спинку позади него. Белый лист и ручка, которую Жилин достаёт из нагрудного кармана рубашки и припечатывает перед испуганным лицом. — А сейчас, неуважаемый, ты пишешь чистосердечное: о том, как, что, где, когда и с кем ты делал. Во всех подробностях и красках, с какими рассказывал мне. Всё понятно? В качестве ответа следует шаткий кивок и наполненный ужасом взгляд из начинающих опухать глаз. Рязанов подбирает ручку слабой, дрожащей рукой, и начинает царапать буквы — медленно, одну за другой. Жилин плюхается в стул по свою сторону, привычно закидывая ноги на стол. Шлепает себя по карману, но в выуженной из него пачке не находит ничего, кроме табачной пыли и видавшего виды окурка. «Твою мать», — чертыхается себе в усы и откидывает голову назад, всей своей позой демонстрируя, насколько ему скучно. Сложив руки в замок на груди, он постукивает пальцем, выбивая какую-то мелодию из головы. Время течёт мучительно медленно — вязко, — что в целом неудивительно. Не сказать правда, что потуги Рязанова вслепую и с тремором во всем теле накатать историю своей жизни вызывали у Жилина хоть каплю сожаления. Скорее наоборот — какое-то удовлетворение, в котором капитан себе пока не признавался. — Ты закончил? — Жилин встряхнул рукой и, продрав глаза, сосредоточил их на часах на своём запястье. — Пора бы уже, я опаздываю. На перекур. В пару шагов оказавшись снова у Рязанова за спиной, он подхватил исписанный лист и стал вглядываться в подобие букв на нем, пару раз принудительно моргнув для резкости. — Знаете… — снизу послышался сиплый голос, перебивающий собой свистящее гортанное дыхание, ставшее уже подобием белого шума. — Я ведь мог бы донести на Вас. — Мгм. — Жилин не придавал особого значения этим словам, все ещё не отрывая глаз от бумаги. Буквы читались с трудом, но слова все равно опечатывались в сознании, вызывая неприятные образы. Он чувствовал, как злость снова закипала внутри, а бумага постепенно сминалась под давлением сжимающих ее пальцев. — Дата, подпись. — Его голос, однако, прозвучал на удивление отстраненно для того, кому снова захотелось разбить чей-то череп об стол.***
В коридоре собралось несколько человек, некоторые из которых специально пришли поглазеть на результаты проделанной Жилиным работы: кто-то, чтобы убедиться в правдивости ходящих по участку слухов, а кто-то — по традиции. Репутация такая. — Капитан, ты чёй-то так разошёлся сегодня? — В словах майора, правда, не было ни доли упрёка — он со смехом опускал тяжёлую ладонь Жилину на плечо, глядя вдаль коридора, куда уводили (хотя скорее уволакивали) Рязанова. На его крики о том, что «Жилин сам вообще-то гомик», никто не обращал внимания. — Терпеть не могу педофилов. Стажёр тоже был среди толпы зевак. Из них его выделяло отсутствие злорадной гримасы, свойственной всем присутствующим, и скорее встревоженное выражение лица. Сейчас, за неимением чего сказать, он молча впитывал картину перед собой: Жилин, стоящий в дверном проёме, плечом упирающийся в косяк. Всё же упавшие на лоб несколько прядей чёлки, нахмуренные брови на сосредоточенном лице и руки, сложенные на груди, сухожилия на которых до сих пор проступали резче обычного из-за недавней побойки. — Эй, стажёр! У тебя всё хорошо? Приболел? Голос Жилина вывел Облепихина из транса, заставив осознать, что последний неопределённый промежуток времени тот то ли был в отключке, то ли пялился, как дурак. В любом случае, он поднырнул на пару шагов ближе. — Голубчик, вот ты вроде бледный, а все равно краснеешь. На редиску сейчас похож, ей-богу. На этих словах со стороны Жилина донеслись странные звуки, наверное, символизирующие смех — но больше походившие на сову в припадке. — Привыкай, молодняк. Такая у нас работа, — майор зачем-то пристально заглянул Облепихину в глаза, неприятно приблизив свое лицо к его, — не все выдерживают. На ту секунду, что стажёр пытался решить, в какой из зрачков ему лучше смотреть, он опять поймал себя на том, что задержал дыхание и сжался, не зная даже, ждут ли от него опровергающего ответа. Ситуация казалась до боли неприятной: когда тебя весь день гоняют, как мелкую собачку, а по итогу ещё и запугивают. Вытянул из неё, как ни странно, голос капитана, ставший за последние пару часов своего рода привычным. — Витька, у меня к тебе поручение особой важности. — Слушаю, Сергей Орестович! — Стажёр со слегка чрезмерной радостью отвлёкся от лица перед собой. — Сигарет купи мне, будь другом. Там ларёк за углом. За пару мгновений энтузиазма поубавилось на Витином лице, и он помедлил, прежде чем взять купюру, зажатую меж пальцев протянутой ему руки. «Всё так же мальчик у всех на побегушках», — как же он мог забыть. Хотя во взгляде Жилина, помимо разбивающей его усталости, читалось и что-то ещё — что-то, что совершенно противоречило интонациям, с которыми он говорил: — Ну что ж ты смотришь-то на меня так? Ты ж не баран, и я вроде не ворота. Пока что, — по коридору снова раздались звуки пьяной совы. — Давай, хороший мой, бикицер. Кабанчиком туда-назад. Только хорошие бери!***
Следующая их встреча произошла довольно скоро: по внутренним подсчётам стажёра — минут через 5-10, что по мнению никотиновой зависимости Жилина всё равно было слишком долго. Тот сидел на краю скамейки под стеной участка, считавшейся курилкой, и неосознанно — скорее нервно — подёргивал ногой. Но при виде стажёра движение прекратилось, а в глазах капитана появилось подобие блеска, предназначенное правда, как Витьке показалось, больше пачке в его руках, чем ему самому. — Твою за ногу, Облепихин, ну я ж хорошие просил! — Сергей Орестович, я не курю, мне откуда знать? — Ладно, — Жилин цокнул языком, но сигарету вставил в зубы. Щелчок зажигалки, и первая затяжка немного расслабила мышцы на его лице, разгладив сформировавшуюся за последние полчаса морщину на переносице. — Всё равно спасибо. Вот он — настоящий друг, что не бросает в беде… Вите эта интонация напомнила театральную: так обычно зачитывали цитату из какого-нибудь романа по памяти. — Садись, а то стоишь, как неродной. А ведь он и правда еще не родной — более-менее близко знакомы первый день как: — Товарищ капитан, мне бы, может, к работе лучше верну… — Да садись ты, господи, не убежит твоя работа. Делать нечего — сидели в тишине. Жилин смотрел вдаль, Облепихин смотрел на его руки: на свежесбитые костяшки с подсохшей кровью на них, и как выуживалась из пачки вторая сигарета. — Испугался сегодня? — Вопрос остался без ответа, а зажигалка снова щёлкнула. Жилин выдохнул. — Я за тебя словечко замолвил, тебя ко мне приставят — со мной будешь. Работать, то есть. Он вновь засмеялся своим совиным смехом — тише, чем до этого прилюдно. Стажёр слушал молча. — Ты смышлёный малый, а эти шакалы тебя с потрохами загрызут. — Сергей Орестович, Вы меня всего на пару лет старше. — А у меня, голубчик, работа тяжёлая. Собачья практически: каждый год за восемь. Так что я уже ого-го — опытный. — Он помедлил. — Точно не куришь? — Точно, товарищ капитан. — Это хорошо, — он покрутил сигарету между пальцев, — здоровье беречь надо. Окурок приземлился на асфальт и задохнулся под подошвой жилинской туфли, испустив последний завиток дыма. Жилин глянул на часы. — Сдачу себе оставь, — послышалось после короткой паузы, — на шоколадки.