Мадаполам

***

      Это было вроде прошлой весной. Не помню. Мне совсем отшибло память в последнее время. Я подошел к ней, помнится, в среду, и спросил, ничего такого и не промышляя: «платье у вас красивое. Дорогущее, наверное?»       Ссать мне хотелось на платье, я его даже не разглядывал. Интересовал меня только поблескивающий спасительным серебряным цветом ключ в его переднем кармане и заходящее за горизонт солнце. Да как оно снова посмело исчезнуть без моего разрешения?!       — Мадаполам, — презрительно хмыкнула она, оглядывая всего меня с ног до головы так, что у меня все внутри сжалось до состояния воришки под дулом полицейского пистолета. — Ты слишком много о себе возомнил. Думаешь, что никто ничего о тебе не знает, и ты здесь самый скрытный, самый умный… — она гаркнула что-то непонятное и притушила сигарету толстыми пальцами с ярко-красным отвратительным маникюром, зашипел противно окурок, обвивающий последним кольцом дыма ее морщинистую потемневшую кожу. Меня блевать от всего тянуло.       Я сжал кулаки. На «ты» мы, насколько мне помнится, не переходили. От нее пахло перегаром и кошками. Огромным количеством кошек. По запаху отвратительной мочи, исходящей от нее, можно было понять, что пушистых засранцев у нее не меньше трех. Только вот на одежде ни единого волосочка, ни одной ворсиночки. Жрет она их, что ли?       Мне так противно было в мелькающей череде разноцветной одежды вокруг. Я жался к плетёной решётке спиной и сжимал от досады зубы. Собеседница же моя, напротив, сидела донельзя смирно, абсолютно свыкшаяся с гамом, периодически поднимающимся здесь.       Темнело безумно быстро, и это тоже не могло не бесить. Полный надежды взгляд я опять бросил на карман и понял, что не вижу заветного ключа.       — Д-а-а-а — протянула она скрипучим, одним из самых противных в моей жизни, голосом. — Именно так ты и думаешь. Что всех переплюнешь. Что бессмертный.       Но, увы, я был отнюдь не бессмертен. Отец при виде моей худобы разочарованно поджимал губы, а мать либо плакала, прикусывая от досады край белого платка, которым утирала слезы, либо разгоряченно шептала мне на ухо сколько, зачем и когда денег она на меня потратила, чтобы я просто мог дышать сейчас.       — И что теперь? — сил на препинания не осталось. Меня уже несло в сторону зловещих детских снов, где маленькие трупики тянут к тебе свои бледные покусанные от нервов пальчики, и моему телу серьезно угрожала перспектива быть растоптанным досмерти. Еще бы чуть-чуть, и меня бы вытолкнули с ринга. Еще бы чуть-чуть, и я сам бы пустился без оглядки туда, куда глаза глядят, от ручек и от тошнотворно-тонких мадаполамов. Еще бы чуть-чуть, и я…       — Да сдохни, — злобный выдох, оценивающий взгляд снизу вверх, и резко, уже гораздо спокойнее, будто ничего и не было, будто подошел только что: «Брать что-то будете?» — слащавая наигранная улыбка и новая сигарета в толстых пальцах. Мои вцепившееся в волосы руки.       Руки и волосы — вообще беда. Кажется, в тот вечер половину я вырвал из головы точно.       Крючковатый нос, темная морщинистая кожа и карты Таро, рассыпанные по столу. Меня передергивает. Ненавижу тебя, — слышишь, ненавижу тебя, — удача. Я так и не достал ключ. Ушел ни с чем и остался никем. С удовольствием соскреб лапшу с ушей и заел ушной серой, что ты затолкала в меня подальше, так, чтобы я не услышал того, чего ты там наговорила мне вслед.       Сейчас раз за разом перечитываю уродливую надпись на серой грязноватой стене. «Мадаполам» — гласит она. Издевается надо мной. Напоминает. Выворачивает наизнанку все внутренности, пытается выколоть мои глаза, воткнуть в грудь осиновый кол, а потом съесть тот пепел, что останется от догоревшего меня, на завтрак.       Я вспомнил нашу последнюю встречу и пошатнулся. Какая ты до жути противная и приставучая.       Вокруг глухая пещера. Сверху свисают сталактиты, в руках, сложенных аккуратно в «лодочку» чужие плевки. В это и упирается весь мой мир. А еще у меня кровь на джинсах, но меня это не сильно волнует. Мне больше нравится болтать с беззаботными белыми ландышами, прорастающими прямо из камней.       Два дня назад. Два дня назад я существовал. Два дня назад до падения. Два дня до Леса.       Два       Дня       Доооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооо оооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооо ооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооо0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0оо00о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о00о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0оо00о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о00о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0оо00о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о00о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0оо00о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о00о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0оо00о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о00о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0оо00о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о0о00о       Там, где было много людей и ты, прожигающая меня взглядом черных морщинистых глаз, конечно, был совсем не я. Вернее я, но не тот я, который я сейчас. Я — подставной «я». Бездушная оболочка с пустыми глазами. Умею усмехаться и мечтать о бутылке виски. Вся моя философия заключается в странных надписях на странных футболках и венах на бледных руках. Я неживой. Как и половина моего окружения.       Это, наверное, нестрашно.       Я могу лизнуть собственный локоть. Серый, как мышиная спинка. Я питаюсь только мышиными спинками. И венами на бледных руках. Еще виски. И рву волосы. Весь пол здесь устлан моими волосами, а меньше их не становится. Странно.       Когда странно ем. Ем, ем, ем, ем, ем, ем, ем, ем, ем и не толстею. И не чувствую себя живым. Ландыши грустно качают головками. Не знают, откуда я тут и почему такой грязный. Пропитанный #$##@.       Я жутко голоден, мне так и не достался ключ. Когда кровь на джинсах все же начинает заполнять все окружающее пространство, настораживаюсь. Она на моих руках, ногах, волосах, носу, в желудке, губах. Везде, но не в венах. Я их перегрыз.       Он смотрит на меня своими изжелта-песочными глазами, мысленно облизывается: я точно знаю, хочет меня сожрать. Не меня, а то, что от меня осталось. И не я это вовсе. Это вовсе не я, а они думают отчего-то, что я! До одури смешно от их тупости. Меня, который не я, нет уже двое суток, очнитесь. Ха, на самом деле я в! @#@.       — Ты умер? — неловко качают маленькими головками ландыши. Дуры. Самые настоящие дуры, и ничегошеньки в этой не-жизни не понимают. Печальные вроде с виду, а на самом деле наверняка насмехаются надо мной.       Я жутко голоден, мне так и не достался ключ. Когда кровь на джинсах все же начинает заполнять все окружающее пространство, настораживаюсь. Она на моих руках, ногах, волосах, носу, в желудке, губах. Везде, но не в венах. Я их перегрыз. Это уже было?       Это уже было.       Я перегрызаю их головки. Каждую, потом стебель, раздеваю их аккуратно по листочкам-лепесточкам, пока они нещадно визжат уже не такими милыми человеческими волосами. Истекают кровью. Не настоящей, красной, которая у меня на джинсах. Голубой. Такая, говорят, у аристократов и Богов. А я всех презираю. И грызу, грызу, грызу с удвоенной силой.       «Смерть придумали те, кто ее не видел».       Смерть придумали те, кто боялись жизни.       — Поняли?! — качать в знак согласия нечем. Пещера вся фиолетовая. Кровь на моих руках, ногах, волосах, носу.       А потом я внезапно возвращаюсь назад. Может, потому что меня нигде не терпят, а, может, потому что там, где я был, не осталось ни мышей, ни ландышей, и есть совершенно нечего. Вены почему-то в норме.       Иду по улице, чешу тыльную строну ладони. Хочется в неё вгрызться. Хихикаю.       Но тихо. Никто не должен знать, что со мной случилось. Я для всех всё ещё я, и солнце ещё не взошло. Но никто этого не знает. Хочется подпрыгнуть высоко или завизжать.       Меня сильно швыряет. Я все ищу взглядом мышей на земле, забывая, где нахожусь. Уже можно расслабиться. Да, определенно можно, я же не в $%#.       Снова тысячи теней, но я понимаю, как сильно превосхожу их: я Умирал, а они — нет. Они определенно слабее. Они не умеют выкалывать себе глаза. Они не умеют перегрызать друг другу вены. Они не умеют не чувствовать. Они ранимы. Они — набитые бесполезными эмоциями и навыками мясные мешки без мозгов и чувства собственного достоинства. Другое дело я.       Я не сдерживаюсь и тихонечко хихикаю. Сворачиваю на Арбат. Здесь, как всегда, играет живая музыка. Хочется даже пританцовывать.       Ни у кого почему-то нет лиц, но я списываю это лишь на то, что они просто все одинаковые, и потребность в их разглядывании для меня уже отнюдь не потребность — лишь глупое ничего, незначащее занятие. Их и видеть не надо, потому что раз увидишь — и запомнишь на всю жизнь, много ума не надо. Все идут почему-то в одну и ту же со мной сторону. Царапаю ладонь ногтями. Резко разворачиваюсь.       Что за чертовщина? Ничего не поменялось. Выдыхаю злостно. Музыка резко стихает. На лице появляется пот. Все замерли. Я тоже. Откуда-то доносится топот. Из-под земли, наверное.       На меня все смотрят. Я молчу. Прячу руки в карманы.       — М… Мадополам?       Им было выгодно не знать, что я — не я.