Ледышка

Оля не ахает. Не кричит. Только смотрит туманным взглядом — и уходит под лёд. Уцепиться не получается: руки голые, без перчаток, лёд — колючий и свежий. Дима кидается к ней быстрее, чем успевает сообразить. Она не боится: всё происходит быстро. Мысли не сходятся, как снежки на морозе, дерут остатки сознания липнущим к коже страхом. И колени задубело дрожат под водой: бездумно пытаются вытолкнуть Олю на свет. Может, так надо? Всё с начала должно было именно так случиться? Гроб, как костюм, купили — на вырост. Без знакомой со школы пошлости — мальчики в синем, девочки в красном, — самый простой, хороший, чёрный, как у Коко Шанель, гроб. Почти из страшилок — без колёсиков только. Может, всё шуткой было. И нужно было приоткрыть крышку, цапнуть брата за нос и, хихикая, поменяться местами. Никто б не заметил. Ни мама, ни папа точно. Умер брат летом. Тогда ещё было тепло. Это сейчас — январь. В январе умирать никому не охота. Потому, наверное, сопротивляется тело: полоска кожи над плотной вязью чулок выжигается резкой болью, ладони грозятся лопнуть, если проедут хотя бы немного по щербатой поверхности льда. Но желание жить — безрассудно и глупо — лихорадит внутри, заставляя Олю кричать. В такие моменты думаешь: кричал ли Олежа, когда летел под неумолимой тяжестью прямо в объятья смерти? Был ли Олежа готов? Мамин психолог сказал: «К такому нельзя быть готовым». Посмотрел на неё — серьёзно, устало, то ли с сочувствием, то ли с желанием скорее покончить с этим. Взял визитку из подставки на краю стола. Сказал: «Зайдите к Людмиле Львовне». Людмила Львовна, не поднимая глаз, забрала её карту, пролистала пару страниц и, тяжело вздохнув, чиркнула на бумажке несложный рецепт. Когда Оля вернулась и стыдливо отдала эту бумажку отцу, в доме поднялся крик. Горячая ванна от мигрени не помогала — наоборот, хотелось свернуть себе шею, случайно или нарочно поскользнувшись в душе, и распластаться по мокрой плитке податливым скользким телом. У тела бы не было болей и врачебных рецептов тоже. Телу бы не было стыдно и не хотелось бы плакать каждые два часа. Брат умер — мама с папой сошлись, как грани разбитой вазы, вплавились горем каждый в тело друг друга. А сейчас ей казалось, что брат умер зря. Если уж жалкой бумажки с глупым словом «амитриптилин» (которое Оля произнести не могла, спотыкаясь на топких буквах) хватило родителям, чтоб разругаться снова. — У меня нормальная дочь! — разорялся отец, и Оля могла представить багровые пятна на его шее. — Ты понятия не имеешь, что такое гормоны! Ещё и теперь, когда... — кричала мама в ответ. У Оли сморщились пальцы на руках и ногах, сердце билось под горлом, витающий в воздухе пар просил выпасть на воздух: ближе к окну, с непокрытой грудью... Но на кухне слышались всхлипы, и Оля лежала, забравшись в мыльную воду до кончика носа, пока и их не стало. К такому нельзя быть готовым? Вот ведь брехня. Олежа всегда был готов ко всему. Даже к своей смерти. Как для неё постарался: не плачь больше, Оля, ты ведь хотела, чтобы мама и папа сошлись? Пусть это будет мой последний подарок. Последним подарком Оля хотела бы умереть сама. В этом было куда больше прозаичного смысла: у Олежи был красный диплом, перспективы, незаурядный ум — Олежу бы без вопросов взяли в любую крупную фирму. Олежа бы распланировал всё на два квартала вперёд, его бы любили коллеги, обожал бы начальник, гордо хвалил отец. На него бы смотрели — с улыбкой, с самолюбивым «это наш ребёнок». Олеже бы никто не выписывал а-ми-три-пти-лин. Не смотрел бы в зачётку с рвущимся вздохом и тяжёлым «Опять строгий препод?». Не говорил бы «Ты постарайся!» (что читать стоило как: «Я сильно разочарован»). Олежа должен был выжить. Потому что Олежа знал, что делать с жизнью. Как строить планы. Кем он хочет быть. Тем, кто не знает, что делать с жизнью, жизнь совсем не нужна. Ведь правда? Вот и её история — совсем немного и занавес. Холод течёт по горлу. Тело уже деревянное и тупое. Глаза стекленеют — не иначе как наледь. Ресницами к коже — намертво, чтоб никому не пришлось опускать её веки. Когда выпирающие на коленях кости ударяются о разбитый край ледяной воронки, Оля не успевает... не понимает: почему всё так? И когда горячие — живые, живые! — ладони давят на рёбра, в тонкую прорезь, рассекая надвое грудь, до неё ещё не доходит. Только когда дрожащими пальцами с её лба соскребают застывшие грудой сосулек вырвиглазные пряди и, задыхаясь, пытаются оттянуть наверх веки, она понимает. Живая. Жива. Жива! Дима смотрит: мокрым, побитым, дрожащим комком — глядит так, что не хочется думать. Шерпа его валяется тоже где-то рядом — несхваченным рукавом у самого края волнуемой влажной бездны. Широкой рукой Дима трогает щёки, растирает тоналку и мертвецкую бледность, чтоб отогнать наваждение скорой смерти. Оле холодно. И тревожно — да так, что хочется поскорее два пальца в рот и прямо на этот лёд выблевать все тревоги. И до одурения, до омерзения, до ужасного плача — очень хочется жить. По-нечестному хочется. Просто. Без целей, без планов, без выдающихся данных, без красной корки, да просто без корки вообще — для себя. Не ради Олежи. Оля прячется носом в промокший свитер Димы и заливается плачем, остервенело цепляясь руками за каждый мягкий выступ. Трясётся, когда сильные руки прижимают её в ответ, говорят: можешь спрятаться здесь, я никому не скажу. И Оле почти не стыдно от пустого желания размыть себя тушью по Диме, чтобы та никогда не сошла. Домой они едут на последнюю тыщу Димы (безжалостно и бездумно отданную в руки первому встречному обладателю шашек) — в тёплом салоне такси. Пахнет ужасно: дешёвой резиной, концентратом хвои и вязкой помесью одеколона и пота. Оля прячется в Диму и не открывает окно. За тяжёлым дыханием и колотящимся сердцем Оля едва ли слышит его слабый голос. «Испугалась?..» — кажется, шепчет Дима. Оля кивает и вжимается в его тёплую шею. Таксист хмыкает, косится в зеркало, стоя на светофорах, но Дима отгоняет его, прямо глядя в ответ. Скорей бы домой. Кошки бросаются в коридор, завывая на все голоса, ткнутся ей в ноги, а Оля стоит и не может даже нагнуться. Словно вмёрзла в пол. Дима, матерясь, возится с ключами, ногой отгоняя непонимающих кошек от входной двери. Наконец выкручивает связку обратно. Скидывает в три нелепых движения промокшие кроссы и кидается вглубь квартиры. Оля падает на скамейку у входа, обессилено вытянув одубевшие ноги. Щёки колет — от мороза и соли. Должна была выплакать всё — а всё равно трясёт. Подступает комками к горлу, клонит голову вниз. Дима прибегает: всё тот же, не сняв куртки и мокрых джинсов. Садится на грязный ковёр — перед ней садится, ладонью ныряет в прорезь между юбкой и краем чулок. Смотрит щенком исподлобья, ловя её мутный взгляд. Ловит. Вздыхает. Опускает глаза и начинает распускать шнурки замшевых (и испорченных безнадёжно) ботильонов Оли. Чулки осторожно скатывает руками, смотрит, чтоб те не приставали к коже. Поднимается с пола и подаёт ей руки — хватайся. Оля всхлипывает — берётся и кое-как встаёт. Колени трясутся. И в ушах шумит. — Я там ванну поставил... — расстёгивая пуговицы на её пальто, говорит Дима. И Оля, не думая, совершенно отчаянно и бесстыдно, просит: — Посидишь со мной? Оля знает, что эгоистка. Что Дима и так сделал слишком много. И что делить ванну с окоченевшим телом — это не то же... это совсем не то. Но Дима кивает. Помогает ей стянуть кофту. С боем расстёгивает молнию на её юбке. Разнимает цепкие лапки, держащие кружевной лифчик плотнее к её груди. Подаёт полотенце — символический жест (дойти до двери и забраться в ванну можно без него) — и отворачивается к шкафу, неаккуратно скидывая свою одежду на пол. Оля стоит. Смотрит, не отрываясь, как лопатки то и дело сходятся на его спине. Сжимает полотенце — мама сказала бы, в образе Магдалины (постмодернистской и до ужаса дорогой). Вода тёплая. Но Оле кажется, что она кипит. Полминуты уходит, чтобы свыкнуться с дискомфортом и привыкнуть к тяжёлому пару, занявшему место в лёгких. Дима влезает следом, и вода стремится за край, заливая плитку и махровый ковёр. Но Оля только жмётся спиной к его груди и закрывает глаза. — Знаешь, я в детстве очень любила сказку про Кая и Герду. Мне её раньше очень много читали... И я тоже хотела пролететь над городом в ледяных санях. Вырезала треугольнички из бумаги и складывала потом из них «вечность». Мне даже брат говорил... что глаза у меня — прямо две ледышки. Оля рвано вздыхает: руки сжимают поперёк живота, а мокрый лоб тычется в острое плечо. — Брату твоему нужно было собирать «вечность», — бубнит Дима. — А не тебе. Оля сжимается и неловко выставляет руки перед собой. Диме не видно. Да и если бы было — не зная куда смотреть, он бы ничего не увидел. Но Оля видит — даже на расстоянии — вдавленные под кожу полоски воспоминаний. Эта ванна помнит: и их, и растерзанный блистер детских таблеток от гриппа. Переломанное над фаянсовой кромкой тело. Выблеванную в мутную воду кашицу из непереваренных розовых горстей. Липкую ложь: «Представляешь, привезти просроченные суши!» Но, возможно, Диме всё-таки удаётся добиться того, чего не смогли ни психологи, ни а-ми-что-то-там. Оля ткнётся плечом, перевернувшись на бок. Ресницы пышут и раздуваются нещадящим жаром. Хочется спать, укутавшись в одеяло. Проснуться с ангиной. Заставить сделать липовый чай с тремя ложками мёда. Включить субботние мультики. Проваляться весь день в постели. Оле хочется жить. Сегодня, завтра и послезавтра тоже. Но сейчас — сейчас, свернувшись между раскинутых бёдер Димы в остывающей тёплой воде — жить хочется по-другому. Без стыда, без вины... без Олежи. Без Олежи жить страшно — но Оля уже жила. И точно сможет сейчас: не вспоминая чёрную крышку гроба и чёрную землю, комьями летящую вниз. — Я устала, — бормочет Оля и размыто смотрит на дверь. Дима залезает рукой под её мокрую чёлку и напряжённо сопит, но всё равно говорит «угу» и помогает подняться. Оля стоит — замотавшись в два полотенца — и смотрит, как Дима, борясь с давлением, выдёргивает пробку из ванной. В конце концов подходит к нему со спины и — как летучая мышь — обнимает, закутав в махровую ткань. — Закажем утром лекарства, — говорит Оля, прижимаясь к распаренной коже. Надо бы кинуть промокшие вещи в сушку. Дать Диме плед — чтобы он не замёрз. Прижаться во сне к его голому, мягкому телу — и пусть лихорадка греет.