Нетленное

      Небо мажет алым из рваных разрезов сизых облаков, краями запекшихся в корку багряную лучами уходящего в океан дыма и пепла солнца. Кровь небосвода темнеет, дымом пропитываясь и в пепел стекая, красное с черным смешивая.       Волосы Ланосте, что та кровь, нессыхающаяся, как рубец окровавленный на теле мироздания, которому шрамом не стать. Алые пряди ручьями по запястьям лижут, сквозь кожу в вены вгрызаясь и до самого сердца, оплетая украдкой и раздирая в клочья.       Киэль пальцами по стеклу оконному ведет, выскребая ногтями гниющую плоть заката, поры забивая пеплом и прахом беснующегося в отчаянии города.       — Король умер, да здравствует Король… — шепот ухо жалит, иглой пронзает висок и въедается в мозг, отпугивая шум назойливый, почти не стихающий.       — Это народ без Короля, им некого чествовать, — рот улыбкой кривит и отражение в окне плывет, само от себя в отвращении, теряется в гаснущем багрянце. — Это кровь и закат династии.       Ланосте смеется довольно и в смехе его столкновение глыб нетающих, льдистый блеск светил отраженных, не греющий вовсе.       Но ладони теплые, они под одеждой по ребрам скользят, воздух из легких не выбивая, выжигая. Пальцы узоры чертят, а под ногтями что-то течет, распускаясь азалиями буйными. Из груди рвется что-то, чему страшно, и мечется в ужасе первобытном, сердце заставляя стучать, пропуская удары. Оно Ланосте боится и азалиями наружу рвется, но Киэлю спокойно становится.       У председателя черная дыра вместо сердца и демон всепожирающий душу занял, он тварей пугает, потому что и сам тварь та еще, страшная, улыбкой, но не оскалом в дрожь бросающая. Разум его — толща льда, огнем пожираемая, но не талая, лишь свет отражает, слепит.       Киэль лбом к стеклу прижимается, холод впитывая и холодом могильным окруженный, но теплые руки греют, срывая азалии неосязаемые. И гул в голове стихает, разбиваясь, наконец, тишиной звенящей. Твари мертвые демона боятся, молчат, и Киэлю спокойно, пусть и гниет внутри что-то мертвое давно, то, чему тоже бояться должно.       Киэль душу в мире демонов оставил, растерял по кускам в завалах костей, сердце его червями да сомнениями поедено, а голова не дверь даже, двор проходной в мир демонов. И кричат, кричат, кричат.       Заткнитесь.       Те и молчат, скалясь злобно с осколков памяти, наблюдая из грязи мыслей непрошенных.       Водопад алый по плечам скользит, шею разводами кровавыми пачкая и стекая бесследно. Киэль пальцами потоки ловит, руки замарать не страшится, потому что грязь под кожу давно забита, она из мыслей исподволь в сердце и тело по венам, нутро разъедая.       Ланосте острый подбородок ему на плечо кладет, пряди из хвоста сбежавшие сдувая, а те Киэлю в глаза бросаются, росчерками отживший свое закат дополняют. И мир на секунду алым становится совершенно, как то, что по ребрам с грязью течет, тоже сбежать пытаясь, азалиями распускаясь и увядая тут же в тепле пальцев, что словно под ребра к самому сердцу рвутся.       — Скажи, что я увижу там, в глубине? Плоть живую или мёртвой грязи комок?       Вопрос немой, только в мыслях на подгорке звучит, а Киэлю и самому ответ знать хочется, сердце бьется неистово, и впрямь живое. Или лишь пытающееся таковым казаться.       Волосы щек касаются невесомыми поцелуями языков пламенных, опадая, навевая улыбку слабую, ту, что искренняя и редкая такая, что губы на секунду сводит болезненно с непривычки.       Киэлю и хочется знать, что там прячут белые прутья, живое ли, мертвое, но что в том знании пользы, если демон за спиной и плоть, и грязь пожрет, без остатка все поглотит, ничего за собой не оставя.       Демон взглядом льдистым последний отблеск солнца ловит и гасит, как жизни семьи королевской гасил одну за одной, словно свечи, воском оплыть не успевшие, задувая. И не демон Ланосте вовсе, дух мстительный, прощения не знающий, в плоть и кровь закованный и от того лишь более страшный.       Он не свечи и жизни гасил, но пламя мести своей жадное, все и вся пожирающее, как мор. Этой твари и Империи в прах стертой, с лучами солнца угасающей, недостаточно было, чтобы насытиться. Он дым пожарищ пил и напиться не мог, губы сухие облизывал, глазами в тьму за окном впиваясь.       Город, в руинах возлежащий, распахнутый настеж, как грудная клетка мертвеца, его взгляд кормил, но насытить не мог. Ланосте месть свою кормил щедро, взращивал на крови и костях, в кашу смолотых, но пасть у той была, честное слово, бездонной. Он бы и мир целиком в чрево алчущее бросил, но даже для мстительной твари принципы пустым звуком не были, а угодья охотничьи четко очерчены.       Империя пылала ведьмой на священном костре, а жизни людей что поленья сгорали, пеплом и прахом возносясь к небесам, вымарывая краски светил мертвенной чернью.       Отблески гаснут последние и водопад волос не алый уже, а запекшийся коркой, тусклый, как взгляд глаз серых, в окне уже не затухание жизни ловящих, а отражение чужое, смеющееся.       Зубы в шею впиваются, выбивая дыхание не с болью, но со смехом ответным. Голова к плечу клонится, плоть на растерзание подставляя в бездумной тяге саму себя уничтожить, а пальцы с шелка запекшегося вниз скользят, к истерзанным страницам.       Дневник принцессы, что священное писание в руках истово верующего, истрепался с годами, пожелтевшие листы тоской истекают в строках, разум режущих бритвенно острым словом. Но что для Киэля сокровище, из недр Башни украденное, для Ланосте святыня величайшая и оружие страшнейшее.       Строка каждая — приговор для Империи.       Слово каждое — взмах топора палача.       Страница каждая — шаг на пути отомщения.       А Киэль что гонец, не дурную весть принесший, но слово божие, потому и голова на плечах еще, и тело червей не кормит, все жить пытается, разум, истерзанный голосами мира иного, в клетке удерживая.       Пальцы уже не стремятся под ребра проникнуть, ладони от стекла, дымом пропитанного, отстраняют, и можно спиной почувствовать, как сердце чужое бьется ровно, последние мгновения Империи отсчитывая. Сердце живое, ядом и болью пропитанное, но бьющееся, стуком своим последних призраков из разума Киэля прогоняющее.       — А ты говорил, что она грязная, — Ланосте губы, не сухие уже, напоенные, вновь облизывает, а в голосе удивление таит лукавое, словно разочарован, не чувствуя в крови той грязи, которой Киэль бредил, запястья раздирая ногтями, чтобы стать хоть немного чище.       Киэль в глаза отражения чужого смотрит и не понимает.       Ланосте пальцами по шее рисует разводы красные, улыбкой острой разрезая все мысли, пока жидкость алая, чистая, линию к ключицам ведет, как разрыв.       Не понимаю.       Эта мысль от головы к сердцу мечется, но пальцам приказ ни от первой, бездумной, ни от второго, глупого, не нужен, те сами линию рвут пополам, не грязью пачкаясь. Киэль на жизнь, из него вытекшую, смотрит немо, не веря.       Раньше глаза предавали или лишь сейчас предают?       Дух мстительный за спиной его пальцев губами касается, жизнь сцеловывая, а сам улыбается, видя насквозь не грязь, а безумие, разум сжирающее. И сложно сказать, что было более алчным и неистовым в голоде — месть его или безумие чужое. Месть жизнями жалкими вскармливалась, грехом дышала. Безумие из греха родилось и разумом лакомилось.       Что два дерева, на камнях и золе взращенные, они ветвями сплелись и поди ты пойми уже, где свое, где чужое, пока переплетения отрезать не начнешь.       Руки тело чужое, несопротивляющееся, разворачиваются и к своему прижимают. Не под ребра чужие залезть хочется и сердца коснуться, а в себя вплавить, под кожей и ребрами своими запереть и не отпускать, клетку безумия на иную меняя. Дыхание у шеи холодное, будто и впрямь мертвеца к груди прижимает, мертвое к живому прирастить пытаясь.       Не в сердце и глазах его лед крошащийся, а в теле, к груди прижатом, и пустошах разума, безумием вылизанного. Он кусок льда под ребрами запереть хочет, своим теплом растопить, чтобы растекся по венам.       От Киэля смертью веет и холодом, как из могилы разрытой. Он за душой призраков сотнями водит, трупы в Башне оставив и на просторах Империи. Тот, кто для Ланосте гонцом был счастливым, утерянные страницы принесшим, для страны был лишь вестником гибельным, вручившим топор палачу и смотрящим бездумно за каждым росчерком лезвия, кровью залитого.       Кожу льдистыми иглами пронзает и Ланосте рот, бездной дышащий, губами затыкает, терзает зубами, будто каплями крови согреть можно.       Мертвое не согреть, лишь пламени предать возможно, а сердце Ланосте полыхает по-прежнему, дух мстительный насытиться не сможет уже, сколько ни корми, пламя само себя пожирать будет и мертвое, к груди прижатое, сжигать, пока до углей не истлеет.       А мертвое к огню само тянется, жизни боясь и к ней же стремясь, завистливое, в пропасти огненной надеясь тепло отыскать. Пальцы жадно в волосы зарываются, как в кострище отгоревшее, но еще тлеющее, ленту срывая и угли, рыжиной мерцающие, рассыпая по плечам и спине.       Киэль не холодный вовсе, огнем сожженныйсогретый, его лед не снаружи коркой покрыл, а нутро выморозил, в дыхании прерывистом стужей сквозя, да в кончиках пальцев дрожью звеня. Пальцы предательски за угли цепляются, а Ланосте лишь смеется, поцелуй прерывая и чужие руки от своих волос отнимает, опаляя дыханием собственным, тёплым.       Он сжечь и поглотить хочет, гореть вместе с ним, мертвое в пламя живое обращая. Ладони дрожащие своими, недрогнувшими, к подоконнику прижимает, вперед толкая, спиной на стекло, дымом и пеплом горящего города согретое. Язык жизни, на шее запекшейся, касается, а губы оставляют отметины, что лишь живое нести способно. Мертвому — пятна трупные, живому — метки, губами оставленные.       Киэль внутри умирает год который, но тело живое, оно откликается. Легкие не льдом сковывает, стоном подавленным, ногти по дереву не плоть умирающего вечера выскребают, но что-то в сердце трепещущее и не в ужасе заходящееся.       Метки к ключицам ползут, у края ворота прерываясь, зубы бессильно на коже поверх кости смыкаются и пальцы уже не руки дрожащие сжимают, а лацканы одежды. Ткань трещит жалобно, нити стонут надрывно, расползаясь, и смех Киэля такой же надтреснутый, дыхание надрывное, он снова пальцами, свободу почуявшими, угли рыжие перебирает. Пламя жадное, нетерпеливое, оно грудь у самого сердца языками облизывает, поцелуями греет и укусами жалит.       А сердце бьется, живет. Ланосте стук тихий чувствует, робкий, сомневающийся в собственной жизни. Он плоть кусает безжалостно и то, что под ней, сбивается с ритма, чтобы забиться увереннее. Ланосте кожу не ожогами, но метками кроет, пальцами прутья клетки, от сердца отделяющей, считая. А то слабое, от жизни отвыкшее.       Мертвое, жизнь ощутив, задыхается, Киэль не кислород вдыхает, но дым едкий, над пожарищем чадящий, и надышаться не может. Он пламя живое отстраняет, но к нему льнет обратно, уже сам подожженный, губы целуя жадно, чужое дыхание с дымом глотая, о кислороде забыв вовсе.       Ланосте края рваные одежды распахивает, пальцами ребер касаясь, словно и их бы раздвинуть хотел, белые прутья ломая, из клетки узника вызволить. Но касается лишь, вместо того раздвигая чужие ноги своим бедром.       Улыбка на бледных губах холодом колет, льдом мажет по щеке и тает, каплями растекаясь по челюсти к шее, где губы Киэля касаются пульса, дыханием выморозить его пытаясь. Он лопатки сводит, когда тех теплые руки под одеждой касаются, с гладью стекла разлучая. Плечами поводит неловко, руки опуская, и одежда шорохом к локтям сползает и там остается, ниже спускаться не смея. Ему все еще холодно.       Голубые глаза, небо впитавшие и под склерами на радужке его запершие, щурятся каверзно, но ладони, вниз соскользнув, там и остаются, не спеша лишать последней преграды от холода. Пальцы на поясницу давят и Киэль вперед подается невольно почти, пахом в бедро упираясь, взглядом в глазах напротив что-то выискивая.       — Я не вижу себя.       Ланосте хмурится надломленно, небо в его глазах мутное, мир не отражает. Небо высокомерно, оно на все сверху смотрит и отразить не может.       — Где я?       Небо может лишь обрушиться на голову смотрящего, раздавить грозовой массой, облаками опутать да лучами светил опалить до костей.       И небо, в конце концов, падает, разбиваясь в пыль.       Дух мстительный, горящий, выдох мерзлый губами ловит, чужие легкие наполняя дымной горечью вместо холода. Киэль озеро, стужей скованное, он страстью не горит, лишь плавится, и плащ синий с плеч сбрасывает спокойно, слои одежды снимает один за другим мягко, как снег землю стелит. Брюки чужие расстегивает, приспуская с бельём вместе, неуловимо, как снежинок касания. Но тепло поглощает жадно, от жалящих искрами губ оторваться не в силах.       Киэль с ума от ржавчины волос, кровь остывшую напоминающих, сходит. И тонет, тает, воду стылую с красным мешая, в крови раствориться пытаясь. Задыхается то ли от воды мутно-багряной в легких, то ли от дыма черного, то ли от томления, дрожью искрящегося, а может и от всего разом.       Ланосте касается губами век, глаза прикрывших серым пеплом, осыпающимся на тени, вычерченные усталостью и бессонницей. Линию по бледной скуле проводит и в ухо дышит, опаляя.       — Ты здесь.       А ты?       Вопрос звенит в жестах, в руках, по плечам скользящим и оплетающим шею холодным объятием. Вопрос во взгляде сером отражается и Ланосте впервые взгляд отводит, скользя им по прядям волос, впитавшим мутный свет солнца.       Сердце в глотке стучит, ответ проглатывая, он его вовсе не знает.       Ногти по спине ведут, легкой болью обжигая, выскребая из-под кожи безумие нетленное, сгореть неспособное. С ребер красное собирают и спускаются ниже. Тело под ладонями податливое, отзывается дрожью, когда пальцы сжимаются на бедрах, комкая ткань.       Киэль будет смотреть с осуждением, если он на нем и штаны разорвет. Ланосте этой мысли смеется, пока пальцы пытаются расправиться с ремнем. Человек перед ним волк в шкуре агнца, он не за смерти и преступления осуждал с укором, а за то лишь, что с него шкуру с одеждой сдирали неаккуратно, обнажая натуру безумную и тело.       По обнаженной спине и шее прохладой веет, от чужих касаний. Руки Киэля тепло хранят физическое и холод эфемерный, что под кожу залезть хочет и кровь выстудить. Он за шею обнимает нежно, но холодом глотку сдавливает.       Ланосте его обнажает медленно, одежду вниз стягивает, но замирает тут же, уловив сложные эмоции в серых глазах. Киэль головой качает, ноги забрасывая мужчине на талию, обнимая, пяткой бьет по бедру недовольно и спиной прислоняется к стеклу, что звенит натужно, но держится.       — Мне холодно…       Ланосте от приглушенных оправданий смеяться хочется, он пальцы на бедрах сильнее сжимает, скрывая смешливую дрожь, улыбку пряча в изгибе шеи Киэля, целуя. Этот безумец, что смерти невинных оправдывал легко, словно ущерб сопутствующий, сейчас себя за нежелание с одеждой расстаться оправдать пытался. Он за любое тепло цеплялся, от холода внутреннего надеясь избавиться. От него ткань не спасала, лишь иллюзию тепла создавая, а Ланосте и так уже много иллюзий чужих порушил, чтобы разрушать еще и эту, наивную.       Каприз то или слабость, но Ланосте потворствует, все оставляя, как есть. Он спорить не хочет, не может, только себе присвоить полностью и своим теплом возбужденным опалить. Ладони не ткань уже, препятсвующую, а кожу оглаживают, сжимают ягодицы, пальцы кольца мышц касаются и сразу два внутрь входят.       Он знает, что Киэль за холодом боли не чувствует, пусть внутри и горячий, его тело в легкой боли лишь тепло находит и живым себя чувствует. Руки его за плечи не от неприятия цепляются, а лишь в поисках опоры в такой ненадежной позиции. Ланосте знает, что тот боль не терпит, а просто не чувствует, но пальцы аккуратно разводит, мышцы растягивая.       Кто из них терпит, так он сам. Тело от возбуждения сводит и дыхание судорожное, но третий палец медленно входит, без спешки. Выдержка Ланосте болью и годами выкованная, он мести своей десятилетия ждал и готовил, так и сейчас чужое тело подготавливал. Пусть то и боли не чувствует, но оно ему доверено и он доверие это, последнее оставшееся, Ланосте предать не может. Он через тело до души достучаться пытается и та, сомнениями истерзанная, доверяет тоже.       Киэль на стекло откидывается полностью, затылком касаясь. Стекло звенит обиженно, единственный свидетель чужого безумия, оно дрожит в ужасе, желая разбиться, но до него дела никому нет. Киэль, дрожь улавливая, не отсраняется даже, он чужим рукам доверяет, они подхватят, едва треск послышится, и доверять будет, даже если те на шее пальцы сомкнут, сжимая. Для него сейчас кроме тех рук и пальцев нет ничего, он стонет тихо, пальцы внутри себя чувствуя.       Тело дрожит и холод эфемерный медленно отступает, сдаваясь перед теплом тела чужого. Этот холод безумием порожден, оно Ланосте боится, на закоулки души отступает, прячется. Киэль губы кусает, движению пальцев подаваясь навстречу, ерзает и смотрит недовольно. Он ждать не хочет, его выдержка с терпением этого демона сравниться не может, а тело просто хочет тепла, хочет чувствовать. Ему до безумных души и разума дела нет, оно ими выморожено и к огню тянется.       Ланосте прямо в глаза смотрит, в них нетерпение видит и животом член Киэля возбужденый ощущает. Он сам держится едва-едва, но тянет, над ними обоими издеваясь, до последнего тянет, чужое терпение и возбуждение на пальцы наматывая, двигает ими медленно, раздвигает неторопливо.       Киэль уже не в нетерпении и недовольстве, а с истинным осуждением взглядом прожигает. Ему и на боль возможную, и на неудобство плевать. Он просто не помнит, когда ему не было больно. Он боль, как жизнь ощущает, и хочет быть живым, чувствовать. Ноги на талии мужчины сжимает, на пальцы насаживаясь, а сам улыбку довольную с чужого лица стереть хочет. Сцеловать и укусами вымарать, лишь бы сделал уже хоть что-нибудь.       И Ланосте сдается, снова сдается. Он сопротивляться не хочет, контроль теряя. Дух мстительный, демон, как бы Киэль его ни нарекал, он перед ним сдается и пламя его, все сжигающее, пожирающее, того согреть хочет. Оно для мести пылало, но мстить уже некому больше, лишь греть остается, догорая.       Пальцы выходят плавно и Киэль вздыхает, пустоту тут же холод наполнить стремится. Но холод со вздохом судорожным из тела выбивает, когда горячие руки бедра подхватывают и насаживают на член, уже предъэякулятом истекший. Казавшийся каменным изваянием Ланосте на самом деле всегда возбуждался очень быстро.       Киэль жмурится, вздрагивая, и ноги сжимает сильнее. Ему не больно, горячо лишь, он руками за плечи цепляется, ногтями впивается, а волосы рыжие углями грудь щекочут, по ребрам текут, пламенем жидким кожу грея.       Треск за спиной едва слышен и что-то в разуме трещит так же тихо. Киэлю и любопытно, что раньше не выдержит, рассыпаясь осколками, стекло или рассудок его воспаленный, но мысли из головы выбивает первым толчком и он лишь губы кусает, опустошенный. Ланосте его изучил полностью, каждый закоулок души и каждую грань сумасшествия, чутко улавливая, когда бредящий разум готов был извергнуть очередную ересь.       Безумец этот хоть сейчас разразиться хаотичным потоком фраз мог, а потому Ланосте ни мысли, ни слову шанса не давал, поцелуем болтливый рот затыкая и языком вылизывая. Он на пробу еще раз толкается неспешно, сопротивления мышц почти не чувствуя, в поисках нужного угла.       Тело Киэля ему даже лучше разума знакомо, оно сопротивляется меньше и поддается легко, послушное, вплоть до каждой клетки изученное, словно собственное. Чужие пальцы плечи сжимают привычно, кожа после синяками расцветет уже знакомо, он их как данность и необходимость воспринимает. Они друг друга укусами и синяками всегда метили остервенело, ничего больше при себе не имея.       С третьим толчком он чужое тело к стеклу прижимает теснее, жадно ловя дрожь и сорвавшееся в стон дыхание. Его член мышцами сжимает сильнее и Ланосте не даёт губам растянуться в хищной улыбке, прикусывая чужую губу и оттягивая. Это тело ему знакомо слишком хорошо. Даже если и захочет, оно сопротивляться не сможет, он это знал и этим пользовался, не вред причинить желая, а отогреть.       И потому не сдерживается больше, найдя нужную точку, срывается. Стекло скрипом слух режет, когда Киэль по нему спиной скользит, подбрасываемый толчками. В движениях Ланосте никакого ритма нет, он как пламя, под дождем чадящее, вспыхивает беспорядочными рывками. И от того только лучшехуже. Киэль поцелуй разрывает и дышит загнанно, воздуха не хватает, словно и впрямь он выгорел. И снова сказать что-то хочет, губами что-то начиная шептать, снова отражения в чужих глазах ищет, находя лишь осколки сорвавшегося к оскверненной земле неба.       А демон злится, в нутро лишь быстрее и сильнее вторгаясь, заставляя слова захлебнуться стонами. Он эти губы болтливые ненавидит и душу безумную еще больше, разбить ее на осколки хочет, смять как бумагу, чтобы потом собрать и расправить заново, правильно. Он эту душу из тела скорее вытрахаетвыбьет, чем позволит сказать, что ей хочется. Потому что та себя ненавидит поболее, чем он сам, она не разбиться, вовсе исчезнуть хочет.       Киэль губы кривит в улыбке, своим лбом чужого касаясь. Он понимает. Его безумие жаждет говорить, жаждет быть услышанным, оно тоже понимания ищет, но это роскошь для него непозволительная. Киэль губы кусает, слова давя, но стона сдержать не может, когда тело судорогой сводит почти на грани.       Тело горит нестерпимо, но он к этому демону тянется еще ближе, руками за шею обнимая и бедра сильнее сжимая. Член между телами сжат и его даже рукой не коснуться, но Киэль и так уже на пределе. В глаза с осколками неба смотреть не может и жмурится, но даже так не тьму видит, а искры пламенные, изнутри сжирающие.       Стекло сетью трещин дробится, осколками спину жаля, но он в этом треске иное слышит. Что-то внутри, заледеневшее, от жара трещит и плавится. Он не спину, осколками раненную, чувствует, а лихорадочно бьющееся сердце, истекающее растопленным льдом и оттаявшей кровью.       Искры под веками тем ярче становятся, чем сбитые толчки быстрее. Тьма, в которую он годами смотрел, отступает, опаленная, когда он ртом жадно воздух глотает и, наконец, обмякает, бессильно цепляясь руками за чужую шею. По животу течет тепло, Киэлю удушливо жарко и мокро, но он руки скрепляет в объятии крепче, зубами впиваясь в плечо и сжимаясь на члене.       Ланосте, словно того и ждал, с полурыком толкается внутрь тесных стенок, пальцами в бедра впиваясь до синяков, оставляя следы-полумесяцы ногтями, и почти с рыком кончает. Дрожь тела чужого в его собственном откликается, эхом до самого сердца, а то не бьется почти, ритм другого уловить пытаясь, чтобы забиться вместе.       Стекло звенит, что колокол погребальный, мешая свои осколки с осколками неба обрушенного и льда расколовшегося, осыпаясь вниз куда-то во тьму, где уже стихли крики свергнутой в бездны утробу Империи.       Безумец руки распахивает, готовый низвергнуться следом, с улыбкой, на губах скользящей, осколки неба подхватывает, все еще доверяя.       Демон руки смыкает за израненной спиной, подхватывая тело, осколки льда сквозь пальцы пропускает, тело и душу, ему доверенные, оберегая.       Изморозь в пламени истончается, но живет еще, иглами в нутро вонзаясь.       Пламя, льдом растаявшим гасится, но пылает, сажей оседая на сердце.       Две души, на камнях и золе взращенные, горели нетленно, и поди ты разбери, где чья, пока угольки разгребать не начнешь.