inside.

Временами Македонскому становилось сложнее удерживать себя в положенных рамках, придерживаться общеустановленных правил, следовать словам Сфинкса. Иногда хотелось забраться на ту самую крышу, разогретую солнцем, и упасть вниз, чтобы летать, но разве далеко улетишь на обломанных крыльях? А красный дракон по-прежнему просился наружу, царапал острыми когтями изнутри; в такие моменты - а они могли длиться не одну неделю - Македонский был еще незаметнее и молчаливее, чем обычно. Закрыть, запереть, ни за что не выпускать. Но цвет все равно умудрялся выбираться, вопреки всем стараниям Македонского. Проступал веснушками на угловатом бледном лице, перебирался дальше. Просачивался кровью на белой-белой от воды коже и так отчаянно цеплялся каплями за свитер, стараясь впитаться и остаться хотя бы там. Плескался волнами в чайной глубине усталых крапчатых глаз. И не давал никакого покоя. Однажды Табаки увидел - рукава нечаянно сползли до самых локтей - и ахнул, заставив сесть. Сесть напротив и дать свои руки, а Македонский послушно выполнил, отодвинув чайник в сторону и устроившись на сброшенном на пол одеяле. Шакал перевернул все завалы на полках, все-таки отыскал потрепанные бинты и аккуратно замотал рассыпающимися полосками узкие ладони, завязав по бокам маленькие узелки. Ссадины на пальцах заклеил пластырем, качая головой и неразборчиво ворча себе под нос. Македонский следил за ним взглядом, и когда Табаки поймал его, то к чему-то подумал, что душа у него, наверное, такая же красная, со шрамами на спине и налипшими перьями, которые тоже не хотели оставлять Македонского. Или даже с огромными кожистыми крыльями, которые приходится складывать, чтобы не занимать много места. С такими, что не уступают по размеру даже ангелу. Македонский молча смотрел на него из-под рыжей челки и не уходил, а Табаки думал: возможно ли приручить самого дракона?