Время — жить

Когда растешь в таком сложном и противоречивом месте как Кхаэнри’ах, проблемы детей и родителей — сожженные нервные клетки, оголенные провода — не стоят ребром и поперек горла. Все свое детство — то, что еще не стерлось под гнетом и потоком времени, — что оборвалось так резко с уходом из дому — великая миссия и долг наследного принца — Кэйе не приходила в голову мысль, что он живет как-то не так. Не было момента, когда доходило осознание, что отцы не ведут себя так со своими детьми: обычно, отцы не вспарывают тело матери столовым ножом, показывая как правильно потрошить трупы. Да и в принципе, наверное, не вспарывают тела в тронном зале после полудня — ни своих жен, ни кого-либо еще, хотя это только догадки. Не то чтобы эта информация бесполезна — для жизни в Кхаэнрии она исключительна, — но Кэйе шесть и ему не хочется на это смотреть, слушать и воспринимать. Кэйе шесть, и он хочет оплакать маму, женщину, что вместе с жизнью подарила ему поцелуи перед сном — макушки касаются звезды — и нежность в трепете любви. Она рассказывала сказки на ночь и прижимала к своему хрупкому, исхудавшему телу так, что Кэйа — мальчишка, что рос так неправильно — начал осознавать, что означает слово любовь. И ее поцелуи в лоб, ласковые пальцы в волосах, подол платья, оставляющий отпечаток на смуглой щеке, когда принц засыпает на ее коленях — это все о любви. О том, что он живет — жил — как-то не так, Кэйа догадается позже, когда Город Свободы примет его с тем теплом, что будет для него непонятным и непривычным — это добродушие и открытость собьет его с ног сильнее, чем удары в далеком и мрачном, — оно будет попросту чуждо, чуждо — до накативших слез и кома в глотке. А тогда Кэйа смотрел, смотрел и даже не плакал, глядя, как остекляневшие глаза королевы так и не были закрыты — отец так и не объяснил, почему он сделал это. Плакать он будет позже, спустя много-много лет, после выпитого в таверне, сидя где-то на Утесе Звездолова, будет ощущать, как раскалывается и болит что-то ломкое и неправильно созданно-сросшееся внутри; будет вспоминать и сожалеть о том мальчонке, которого пережевала и выплюнула жизнь. Будет хоронить его в воспоминаниях и отпускать, словно ушедшего. Вопрос не в том, почему и зачем его мать была убита, единственный вопрос, что остался в голове: что отец сделает с телом? Сожженные куски мяса на старинных, потертых блюдах вызывают только тошноту — Кэйа надеется, что за очередным завтраком, не распробует собственную мать. Горло сжимается в рвотных позывах, судорога сводит до боли. Кэйе шесть, и он заглядывает — надежда, вспорхнувшей бабочкой, испуг от простого непонимания — в лицо Дайнслейфу — Хранителю ветви нечего ответить. Дайнслейф — что про потустороннее и бесконечное, о течении времени и целая история миров — не лишен людского — столетия — целая жизнь — среди сменяющихся королей и королев, живущих и умирающих рыцарей и обычных людей — не прошли даром. Он обнимет Его Высочество и ощутит бьющую мальчонку дрожь — и вздохнет: почему Кхаэнри’ах — это цветущее, независимое, такое яркое — который десяток — сотни — лет только про смерть? Смерть и неумолимая жестокость — это первое, с чем столкнется невезучий путник, оказавшись в королевстве грешников. «Королевство грешников», «Земля безбожников» — Кэйа ненавидит каждый слог этих фраз, но оспорить нет сил. Ведь в конечном счете, эти слова не лишены правды. Но Кхаэнри’ах — королевство, что так любит быть особенным, уникальным, подумать только: первый и единственный народ, уверенный в себе настолько, чтобы отказаться от Архонта и встать с богами вровень, замахнуться на, казалось бы, невозможное — становится чем-то нарицательным, чем пугают детей для послушания. Презирают, не стесняясь, так же, как когда-то восхваляли до небес. Ненависть играет на утомленных нервах — Кэйа помнит рассказы матери о том, как почитали Кхаэнрию за ее прогрессивность и по-настоящему живой ум; жаль, что все обернулось именно так. Хранитель ветви бережно ловит его взгляд, не пугаясь его второго глаза. Мама тоже никогда не боялась, целовала в прикрытое веко — темнеющие ниточки вен подходят к глазнице, узор рисуется проклятьем на его коже — и улыбалась до щемящего сердца и любви, бесконечной любви, как только матери любят своих детей. Кэйе сейчас думается, что Дилюк бы испугался, вероятно, отшатнулся, он буквально видит, как рисуется на родном — выломанные кости, раскуроченные ребра — лице ужас. Вера в людей — это не про него, не было и не будет, не там родился, не с теми вырос, не тем стал. Но что-то наивное, такое, что вырывают с корнем у него дома и скармливают, переламывая в труху, пачкая в крови рот и губы, лелеет и охраняет робкую надежду, что Дилюк поймет. Ведь Дилюк — яркие всполохи алого — его Дилюк, мальчишка, которого он нежно держал за руку, затаив дыхание, чтобы не разорвать прикосновение, не спугнуть и не оттолкнуть ненароком, его примет, а со временем, возможно, еще и поймет. Ведь Дилюк — человек, которому он сдался; сдался, опустив и сложив оружие, не пытаясь бороться, отбросив все причины-нужды-обязательства воевать. Ведь Дилюк — это мальчишка, которому вверено королевское сердце. Вверено, и Кэйа надеется что оно — пусть даже и не бережно хранимое — стылые слезы, пустая печаль — лежит где-то на запыленных полках, а не растоптано аккуратной ступней столь темпераментного мальчишки. Надежда — глупость — трещит по швам, ведь Кэйа помнит слезы, обжигающие до боли, льющиеся по щекам и ревущее пламя повсюду — и Кэйа помнит крики Дилюка, такие же болезненные, как и вой собственного сердца — разорванный кусок мяса. Кэйа помнит, как ухнула жизнь в пепелище, шрамы на память, — Дилюку так сильно не шли слезы. И, наверное, не идут и сейчас — усталый выдох. — Ты слишком много думаешь, мой принц, — Кэйа обнимает собственные колени, не шелохнувшись от негромкого голоса Альбедо. Нежные золотистые локоны, словно дорогой шелк, только пара прядей обгоревшие и вымазанные в черный на концах — результат неудачного эксперимента, еще не сошедшего с алхимика; фарфоровая кожа, не в лучшем состоянии, ведь какое дело до внешности такой личности как Альбедо; глаза, кристальные и прозрачные, а если смотреть в упор — пугающие до мурашек. Как будто кем-то умело созданные. Глядя на него, Кэйа восхищается Рейндоттир — эта женщина знает толк в искусстве. Он слишком выверенный — создаваемая годами скульптура превосходного мастера — ни одного неверного изгиба, слишком идеальный — таких людей не существует. Не нужно иметь уникальный склад ума, достаточно быть просто знакомым с Альбедо, чтобы догадаться — Кэйа же знает наверняка, это так просто и очевидно, — что он ненавидит зеркала. Кэйе вспоминается, как Тарталья пожимал плечами и спрашивал недоуменно: «Это же просто отметина, всего лишь одна отметина на шее, пусть просто не смотрит на нее» — и взгляд отводил в сторону, и улыбка ненадолго сползала с его лица так, что становилось неспокойно и суматошливо; в голове щелкнуло тогда так громко, что, казалось, голова вот-вот разлетится на кусочки. Конечно, ну конечно, Альбедо ненавидит зеркала, ведь ему не нужно смотреть на четырехконечную звезду — клеймо, что подарило ему жизнь, — чтобы видеть в отражении что он такое, ведь Альбедо — одно большое напоминание себе самому — сам себе проклятье — о том, что он кто угодно, но не человек. «…всего лишь одна отметина…» А еще Кэйа понял, что одна отметина — что память и яд — для Аякса ничего не значит, когда он весь, с головы до пят, усыпан россыпью различных шрамов. Какое кому дело до одной отметины на шее, если все твое тело — одно большое напоминание о мясорубке — потребность в забытье — из которой когда-то чудом вывалился по частям. — Наверное, ты прав, — Кэйа всматривается в далекие созвездия и даже не просит Альбедо перестать называть его «мой принц», ведь я не принц, давно уже нет, и…не здесь, получая в ответ тихое: для нас — навсегда. Уставший капитан развернул бы очередную речь о том, что не может быть принца в горсти пепла, вместо замка, правящего обломками костей, вместо мирных подданных. Альбедо покачал бы головой и внес свое важное: замок у тебя имеется, мой принц, опустив все остальное. — Есть новости от нашего друга из Снежной? — Он по прежнему с Архонтом, — Альбедо хмурит тонкие брови и каждая его черточка про искусство, — и передавал тебе привет, мой принц. — Снова создает неприятности, значит, — со смешком на выдохе, Кэйа переводит взгляд на Альбедо. Они втроем прекрасно знают, что Тарталья — истинный носитель своей стихии, беспокойный поток бушующих вод, разрушающих все на своем пути, порывистый и такой же переменчивый: от жестокости в нежность — про хаос, что он соткан из него, ведь Дитя Бездны не могло родиться иным. Но они все — про хаос и разруху, криво собранные по кусочкам из пепла и ненависти, они все должны нести смерть, но — тихий трепет вопроса срывается с губ, и он звучит заботливо, с тем теплом, с которым говорят о родных и любимых, — отчего-то способны на мягкость: — Он хоть счастлив? — Боюсь, что до его прихода Чжун Ли жил намного счастливее, нежели сейчас, — у Альбедо, видать, хорошее настроение, подмечает Кэйа, оно выражается в том легком заломе губ аккуратном. — А если ты про Аякса, то — да, я его таким не помню. Последние слова преисполнены теплом, и они греют сердце. Альбедо чиркает какие-то записи на своей потертой, замученной планшетке, а Кэйа — внезапно про расслабленность и выдох облегчения, чувствует, что сердце понемногу отпускает. Они все способны на мягкость, на тепло и чувства — Боги, они такое разочарование для своих создателей. Кэйа боится, до мурашек по напряженной спине и холодного пота выступающего на висках, стать тем, кем его хотели видеть; тем, на кого был сделан расчет. Но в такие моменты — оттепель от вечной зимы — приходит понимание и подтверждение, что он — другой, не копия отца, не его молодая версия. Этот страх был в нем еще с момента, как только в голове Маленького Высочества появилась хоть какая-то осознанность. Этот страх с ним с момента, когда первые темные — порой излюбленное вино напоминает кровь и тогда приходится заказывать эль — и горячие капли брызнули в лицо, после взмаха отцовского кинжала. Кэйа помнит, как кровь остывала на щеках и впитывалась в одежду, помнит, что был испуган и не знал, как правильно нужно дышать — не знал, как вообще дышать. Отец — ужас окатывающий ледяной водой по худой спине; Кэйа не хочет помнить его имени, ведь если вспомнит, то, кажется, все нажитое, что с таким трудом затиралось в памяти, воплотится в жизнь — говорил о том, что Кэйа — мам, я хочу к тебе, мам, — станет королем, достойным его великой Кхаэнрии — статуи мироточили бы кровью. Говорил, что Кэйа станет достоин своего отца. Уподобится, сломается, вырастет. Бесподобно отыграет свою роль шпиона и уничтожит Тейват изнутри — охватывающее пламя распалялось бы так сильно, как и хотел отец, и несчастный мир горел бы несколько вечностей подряд, не затухая, так ослепительно ярко; ослепляя богов Селестии. А принц — такое разочарование, несносный, глупый ребенок, взял и влюбился. Влюбился в человека, что верит в справедливость и свои принципы сильнее, чем Кхаэнри’ах взращивает жестокость. Кэйа знает, отец бы избивал его до тех пор, пока острые носки обуви не провалились бы в его плоть хотя бы на половину, а после — подвесил бы в тронном зале, вместо люстры к ужину. Подвесил бы, возможно, за волосы, или же — за собственные кишки. Принц — такое разочарование, выбрал какую-то эфемерную чушь, отдал — потерял, иначе не скажешь, Кэйа знает, что окончательно, — свое сердце, вместо того, чтобы быть достойным сыном истинного чудовища; вместо того, чтоб быть исполнителем и оружием не менее чудовищной страны. — Ты знаешь, иногда мне кажется, что я вас выдумал, — Альбедо отрывает взгляд от вычислений и абсолютно нечитаемо смотрит на него — Кэйа неловко смеется. — Ну, знаешь, будто бы я тогда все-таки сказал «нет» и меня заперли где-то в подземном карцере или отправили на нижние этажи Бездны, а я тронулся рассудком и все это нагрезил. Не стоит произносить вслух, о каком «тогда» идет речь, несложно догадаться, его папаша — как и прошлые представители династии, мужчины и женщины, не отличались креативностью, но, как и подобает, отличались садизмом — мог отправить его на веселую прогулку без обратного конца — скучно и банально, хоть и крайне действенно, если бы на слова о великой миссии и важности долга, Кэйа бы посмел открыть рот и возразить, сказать, что он, семилетний мальчишка, оказывается, не хочет быть шпионом. Кэйа мог бы тогда сказать «нет», мог бы, но ему не хватило решимости; глядя на все это сквозь пальцы, может, оно и к лучшему. Альбедо буравит его взглядом долгих три минуты так, будто считывает всю информацию о нем, что только существует — может так оно и есть, одна Селестия знает, что у него там вместо глаз. Кэйа усмехается: он бы озвучил эту шутку, и Альбедо бы ее понял, но сейчас как-то не хочется шутить — и открывать рот, и дышать, и слушать, и думать, и жить, может быть, тоже. — И как ты понимаешь, что это не галлюцинации? — аккуратные пальцы едва-едва касаются четырехконечного и золотого над яремной впадиной — интересно, Альбедо осознает, что у него уже это происходит рефлекторно или же касание вызвано приятным разговором о сгоревшем и поганом? Хотя, если вдуматься, все они, все трое — о сгоревшем и поганом. — Я думаю, что если бы это было бы игрой воображения, то… — «…наши пути с Дилюком не разошлись бы так, и не разошлись бы никогда». Альбедо смотрит на него, будто бы конец фразы он прокричал в истерике где-то с верхушки собора. — То, — усмешка, потребность в ненужном, в шелухе из слов, скрывающих истину, — все было бы по-другому. Альбедо не отводит от него взгляда, и Кэйа чувствует, как он становится до противного осуждающим, вопрос «что не так?» остается невысказанным, когда: — Кэйа, с этой минуты у тебя больше нет прав сбегать из моей лаборатории во время наших разговоров, — лицо его нейтрально, но полно серьезности. — Ты хотел сказать: не сбегать, пока ты устраиваешь мне лоботомию без ножа? — у Кэйи в глазах искорки пляшут, а на губах неуверенные смешинки. Альбедо выглядит неодобрительно и качает головой, прикрыв глаза так же недовольно: — Вы меня оскорбляете, Ваше Высочество, — его острый подбородок вздернут. — Сильнее, чем ты — меня? «Вы»? «Ваше Высочество»? — Кэйа хватается за сердце, раскрыв рот в притвором ужасе, и с возмущением глядит на Альбедо, словно тот пырнул его перочинным ножичком под ребра — в Кхаэнри’ах это неплохая шутка, кстати, юмор под стать месту, конечно, если ты еще в своем уме, чтобы рассмеяться. — Я не заслужил таких серьезных мер! — А это уже не тебе решать, Ваше Высочество. — О, мне слышится послабление режима, — меж пальцев крутится монетка моры. Альбедо ничего не говорит, но на его лице нет и тени нахмуренности, скорее плохо скрываемые отклики позабавленности — Кэйа буквально видит, как он сдерживается, чтобы не выдать что-то вроде: «С тем же успехом могу вновь вернуться на Вы» или же «Мне кажется, помощь твоей голове необходима уже сейчас и безо всяких отлагательств». И это все — в легкость; и тяжесть спадает с плеч, пусть только на секунды и доли минуты, но становится легче, становится лучше. — Говорят, время лечит, мой принц. — Конечно, — про открытое вранье никто не говорит и слова.

*****

Когда Кэйа впервые увидел Дилюка, первое, что пришло в его голову было: «Живой, он такой живой» — в нем читалось так много: от неконтролируемого интереса, что так тщетно пытался сдержать, и любопытства к нему, Кэйе, до настроженности и подозрительности, а уйма вопросов была словно написана на лбу. Позже, ему станет известно, что он сам способен на такую же гамму эмоций, что и Дилюк, окажется, что его мимика такая же подвижная. Однако восторг и удивление в тот день — памятью высечено на сердце. Спустя пару лет Кэйа подбирает для Дилюка еще одно слово и оно становится значимым. «Смелый». Уверенные улыбки и смех, когда они сходят с ума, создавая неприятности всем слугам на винокурне и жителям за ее пределами, — и эта же уверенность в нем остается, когда в его юношеских руках сверкает меч, что едва ли не больше своего владельца. Кэйа никогда не прятал своего восхищения — несмотря на то, что своим мечом он умел владеть еще со своих скромных семи лет, когда отец взялся за его подготовку всерьез, — а Дилюк не мог скрыть своих алеющих от восторженных комплиментов щек. Как принц ни старался, но смутить Дилюка настолько, чтобы его щеки слились по цвету с волосами, не выходило, но он и не планировал оставлять попытки. Когда им двоим исполнилось беззаботных шестнадцать, Кэйа подобрал новое слово и поставил его на самый верх списка из ранее придуманных слов. «Потрясающий». «Самый потрясающий». И кроме трепета, внезапно охватившего сердце, вместе с охнувшим стуком крови в ушах, Кэйа понял, что пропал окончательно, провалился и пробил своим телом все этажи Бездны до единого. Он и раньше знал, что падает — с легкой руки Дилюка, который и не догадывался об этом, — но падает так неторопливо, словно уходит под толщу воды, уходит в расслабление и меланхолию, но теперь — с размаху об острые скалы. Кэйа не шпионит для отца уже пять лет, решение принятое на одиннадцатилетие, но только сейчас понимает, что упал в омут с головой. И кроме страха, охватившего его тело — шаг в неизвестность с обрыва, — Кэйа ощущает, как тело охватывает обожание — глупая улыбка на лице. Простое знание, что сейчас — несмышленая наивность — ничего не изменилось, и Кэйа все так же ставит фразу «Самый потрясающий» на верхушку списка, зная, что не будет ничего менять и новые слова излишни. Но было кое-что у Дилюка — алый затмевает солнце, — чего Кэйа не сказать, что совсем не понимал, ему это просто чуждо, — отношения, такие нормальные, называемые просто отец-сын. Кэйа — аккуратный комок нитей грамотно запутанный — соврет, если скажет, что зависть — скользко чувство, сопровождаемое виной — ни разу не уколола сердце, глядя, как Дилюк — у него так забавно в юношества вились пряди у лица и закручивалась челка — светится настоящим счастьем, слушая отцовскую похвалу — искреннюю, оказывается, такие слова могут быть искренними, и они могут быть в принципе. Нужно быть слепым, глухим, напрочь лишенным каких-либо органов чувств, чтобы не заметить то, как сильно Дилюк гордится и восхищается своим отцом — Кэйа знает, что это не редкость и дети часто ставят родителей на поднебесный пьедестал, но мастер Крепус, отец этого взбалмошного нечто, гордится своим сыном намного больше его самого. Улыбка — искаженная гримаса, а руки — в кулаки, Кэйа искренне радуется за Дилюка, который, наверное, до конца и не осознает своего счастья — осознает позже, когда руки будут омыты отцовской кровью, а крышка гроба заставит навеки попрощаться с ним. Принц искренне радуется за Дилюка — и так же искренне душит тошнотворную зависть. Дилюк не испорчен, не проклят, он нормальный — и этого заслуживает. Кэйа так и не рассказал переживающему за него мальчишке — взбалмошное прекрасное-прекрасное чудо — причину грусти и замкнутости. Этот мальчишка разглядел тогда в его глазах слезы — тонкая незримая пелена — Кэйа думал, что не сможет полюбить его еще сильнее. Какая прелесть, не пройдет и недели, когда он поймет, что ошибся. Тарталья всегда удивлялся, не скрывая, возмущался в слух его безропотной преданности, пусть Кэйа ни разу — почти — не говорил этого в слух, предпочитая отшутиться и оставить свое страдания радость несбыточное при себе. Альбедо же, когда ему выдается случай — выигранная лотерея, не иначе — покопаться в королевской голове, предпочитает не говорить ничего, лишь коротко для себя осведомляется, мол, не отъехало ли их Высочество в своих чувствах окончательно, получая острый взгляд в ответ. Уязвленность Кэйа прячет как можно глубже, но всем им прекрасно известно, что Дилюк — это одна сплошная больная тема наравне с их испещренным шрамами прошлым. Только малышка Кли удивлялась промелькнувшей грусти на его лице, а потом не любила глупого страшного взрослого еще сильнее, чем обычно, — проницательность у нее от Алисы. Его маленькая, такая криво сросшаяся семья — скрепленные от рождения не кровью, но совместной агонией, — которую он так любит: Альбедо, Тарталья и малышка Кли, хоть принц — да все они трое понимают — знает, что надолго с ними дочь великой ведьмы не задержится, вскоре настанет ее собственный восход, и жизнь разделит их судьбы и ее, но не сотрет воспоминания-чувства-связь из сердца. Их переплетенные судьбы разойдутся, но обязательно встретятся — кому как не выходцу Кхаэнрии знать, как просто и жестоко боги переплетают жизни людей — до ломоты в костях. Любить Дилюка всегда было так просто и понятно, и до невозможности глупо — по словам любимца Бездны, ее главного детища, и нынешнего проклятия одного уставшего от жизни Архонта, — но Кэйа самонадеян, и какая уже разница что там будет с его сердцем, все равно утеряно давно уже. — Ты сегодня необычайно молчалив, — Дилюк протирает бокал, а Кэйа — влюбленная дурость, подпирая рукой щеку, улыбается, легко и открыто; так, что Дилюк ненадолго застывает и во взгляде его сквозит удивление, он отмирает через доли секунды, добавляя неуверенно: — Не то чтобы мне это не нравится, но… Но с тобой все в порядке? Интересно, Дилюк знает ли, что прекрасен, просто до одури восхитителен, — хотя Донна наверняка уже говорила ему подобное и, как следствие, испортила все эти слова под чистую — настроение неумолимо портится сильнее. Кэйа знает, что Дилюк — яркие всполохи алого — слышал подобное, наверное, на протяжении всей своей жизни: от робких служанок, от почитательниц Мондштадта, что присылали ему письма, от деловых партнеров, от любого, кто видел его хоть раз, он слышал эти слова, но принц вспоминает свои милые шестнадцать и то, как от сказанного им тогда краска с лица этого чудного создания не сходила вовсе. А сейчас — сейчас так тяжело держать при себе весь бардак, что в голове, попросту невыносимо, особенно под влиянием алкоголя, но Кэйа — щеки мерцают звездной пылью — так старается. — Возможно, — аккуратный взмах рукой — алое-алое кружится в танце на дне бокала, — а возможно и нет, — он улыбается, накидывая на себя бессмысленную завесу таинственности и загадочности — пыль в глаза, да и только, но Дилюк об этом осведомлен, — кто знает. — Я. По крайней мере, догадываюсь, — Дилюк спокоен, словно пламя на краю спички — контролируемо. — Надо же, мастер Дилюк сегодня в хорошем настроении, такой разговорчивый, — смешинки и намек на провокацию. Дилюк вздыхает только, покачав головой, продолжает натирать бокал до блеска — кажется, в надежде ослепить. И Кэйа надеется ослепнуть; ослепнуть и не видеть то, к чему грозится скатиться его жизнь, не видеть и не думать, не принимать решения в судьбоносный день, а то и ранее, не подводить целый мир к этому самому дню — усталость давит на плечи. В голове один за одним разворачиваются сценарии будущего и настроения они не добавляют. Вот придет он, чудесный, распрекрасный наследный принц и заявит отцу, мол, прости, конечно, подвел тебя и всю нашу страну со славной миссией, да и пропал на лет десять, а обычно это отцы пропадают, а не дети, ха-ха, зацени шутку, грозный и страшный король Кхаэнрии. И ему снесут голову с плеч раньше, чем Кэйа успеет от души досмеяться, — как ни крути, картинка грустная: Тейват горит три вечности, может и больше, смотря в каком настроении будет отец, а принц вычеркнут из семейного гобелена. Вот ведь потеха будет, Альбедо с Тартальей будут смеяться до слез. Или же, как вариант, можно вообще не объявляться дома ближайшее никогда, и на данный момент Кэйа успешно держит планку — вино пьется быстро и легко. Обдумать вероятный конец света можно будет и потом, а сейчас — теплые летние деньки, смешинки ветра — вечер, наступивший после утомительного рабочего дня полного бумажной волокиты, так что сейчас можно расслабиться и просто напиться — вино обжигает губы. *** — Перестань быть таким драматичным. Кэйа фыркает в ответ, улыбается, качая головой, пока Тарталья с высшей степенью важности метает водные кинжалы в несчастный дуб. Осень подступает неторопливо и плавно — вечера становятся холоднее, но сегодня — с трудом добытые крохи комфорта и счастья — последние дни уходящего тепла. Аякс бросает свое занятие и принимает обновленный бокал из рук Кэйи. — Ничего не могу поделать, каков есть, — тихое цоканье соприкасаемого стекла и шум сверчков по округе — жаль, что Альбедо на сей раз занят то ли опытами на Драконьем хребте, то ли поисками своего неудавшегося брата, черт разберет. — Сам знаешь, что осталось недолго. Тарталья усмехается — прищур с готовностью и сжатые пальцы на кромке бокала — конечно, он в курсе, они все в курсе: с Бездной что-то происходит и игнорировать это чревато. Связать все в логическую цепочку не сложно, когда она состоит из двух основных: проблемы с Бездной — проблемы с Кхаэнри’ах. Мир сейчас выглядит суматошно — скаут Эмбер и искатели приключений рассказывали об участившихся нападениях на людей, Альбедо давно говорил за подозрительные аномалии с артериями земли, — словно пороховая бочка, дурацкое затишье перед бурей. Кэйа знает, что должен сделать; знает, ведь убегать вечность невозможно, а наследный принц не такой глупец, чтобы верить в это. — Так ты не планируешь пообщаться с господином-борцом-за-справедливость перед уходом? — брови нервно поднимаются вверх — Аякс всегда отличался особой тактичностью и уместностью вопросов; он, как и Альбедо, всегда могли заглянуть в суть и без разрешения — выдох сквозь зубы. — Обязательно. Сразу, как только ты пообщаешься со своим Архонтом, — Кэйа не скрывает раздражения, а Тарталья — счастливая улыбка и легкость — спокоен и расслаблен, как море в игривый штиль, мягкая рябь, что все раздражение и внезапная злость исчезают без следа. — Уже. Чжун Ли не будет влезать в эти разборки так долго, как сможет, а после… — он замолкает — слова осыпаются в горькую крошку. То, что остается несказанным, будто бьет набатом в их головах — Кэйа все прекрасно понимает. Ведь после — Чжун Ли будет стерт в пыль — сука Селестия не терпит предательств. — Но он все равно поможет нам, — Аякс задумчиво трет щеку — и Кэйа видит скрытую злобу на целый мир — смирение перед неизбежным, ведь все истории имеют свой конец, и для Дитя Бездны едва ли он будет хорошим. Никто из них не говорит о том, как дрогнули искусанные губы и голос был тих; о том, что сказанное — вырванное из сердца правдивое, шелест предстоящей скорби: — Он сказал, что ни о чем не жалеет. Тарталья прощается, прощается и отпускает беззаботное утро, когда Аякс, это блюдо не едят руками, даже если мы только вдвоем, которое было у них, и оно было вовсе не одно — щекотка мягких лучей рассветного солнца, негромкий шорох страниц, переворачиваемых Архонтом, пока сам Тарталья досыпает у него на груди, громко посапывая, не обращая внимание на ворчание о том, что он тяжелый — но они оба знают, что это никогда всерьез. В очках с тонкой аккуратной оправой, расслаблено, но при этом сосредоточено, Чжун Ли всегда смотрелся донельзя по родному — рассматривать его спросонья всегда было отдельным видом искусства, а его поспи еще и поглаживание теплой ладонью, как способ усыпления, — это то, что Тарталья хранит бережно — каждое воспоминание до покрасневших глаз и режущего кома из осколков рухнувшего будущего, которому не дано случиться. Помнит, как Чжун Ли качал головой в неодобрении, заменяя этим ты не прав, приговаривая что-то об исчадии хаоса, но говорил он это всегда так, что осколки когда-то давно-давно безжалостно разбитого и разломленного в Бездне плавили подреберье. Кэйа знает, что Тарталья не жалеет ни на мгновенье о том, что было, как и он сам, ведь никто и подумать не мог, что оружие, что должно было быть лучшим из лучших для уничтожения Тейвата, окажется двумя влюбленными идиотами. Но: «Любить тебя — это лучшее, что со мной случалось.» И с этой мыслью, даже если они все же разругаются с Дилюком окончательно и бесповоротно, Кэйа пойдет против Бездны, как и пойдет против нее Аякс. — Дайнслейф сказал, что все будет готово к середине месяца, — Тарталья кивает в задумчивости, вместо ответа. — Так что предлагаю хорошенько напиться в ближайшие дни перед кучей работы. Куча работы — их скорый быстрый уход и закрытие гештальтов перед мясорубкой. И нет причин не следовать совету Кэйи.

*****

Звезды — переплетения судеб прошлого, целые жизни — светят на удивление ярко, не скрытые туманностью и облаками — Кэйа вглядывается в них так, словно видит впервые. Ночи стали холоднее, изморозь легко-легко покусывала за щеки и нос, поэтому все немногочисленные — сегодня рабочий день — посетители «Доли ангелов» ютились внутри таверны, пока он просидел за крайним столиком на улице около часа. Время закрытия уже наступило и сейчас, Кэйа знает наверняка, Дилюк — а сегодня он взял смену — расставляет посуду по местам, выгоняет и будит засидевшихся пьянчуг, наводит порядок — он это любит, тяжело не знать. А еще Кэйа будет отрицать вслух до последнего, что, на самом деле, он не любуется видом таверны, а просто поджидает Дилюка, но будет прекрасно осознавать это головой и сердцем. Мысли — меланхоличный поток обо всем и ни о чем — текут плавно и тягуче — Кэйа вглядывается в аккуратные улочки и каменную кладку и воспоминания, все то хорошее, что нажил за время пребывания здесь, прокручиваются в голове от и до; всматриваясь так пристально в родной, поистине любимый город, надеется выжечь на сетчатке глаза картинки на память — снять со второго повязку он так и не решается. Заново вспоминает вечно уставшую Джинн рядом с которой обязательно будет Лиза, что позаботится, нальет чай и отправит все-таки поспать; вспоминается Эмбер и ее извечный оптимизм и уйма энергии, Беннет и Рейзор — дети о которых он хоть чуть-чуть, по своему, но пытался заботиться; малышку Кли — в дочери Алисы он действительно души не чает, так что с его — их — уходом есть надежда, что команда Бенни сможет скрасить ее дни вместо их маленькой криво склеенной семьи. И, конечно же, Дилюк — его Кэйа старается запомнить особенно тщательно — на губах улыбка непрошенная — яркие всполохи алого — мальчишка, что сиял — и сияет — для него ярче солнца и любого пламени. Есть надежда, что его личному хмурому счастью помогут пережить уход Кэйи — жаль, до рези в глазах и сорванных связок от всхлипов, совсем немного, но жаль, что для Дилюка он запомнится человеком, что разбил их на до и после, и это после, о Архонты, оно просто невыносимо. Но есть надежда, что с уходом, может, Дилюк найдет общий язык с детьми, будет заботиться о них, да и Джинн — Магистр известна своим добрым сердцем — точно не оставит его в стороне и Лиза не даст ему запереть себя в одиночестве — Кэйа искренне хочет в это верить, ведь для мальчишки, что показал ему значение слова «счастье», принц желает только хорошего будущего. Без проклятий — агония по венам и болезненность отчаяния — и без оков давящего прошлого — тяжесть в сердце и молчание траурное. Скрип двери и проворачиваемый в ней ключ прерывают его рассуждения, Кэйа жадно всматривается в чужое лицо, освещенное лунным светом, — Дилюк замирает спустя пару секунд, стоит развернуться и, сделав несколько шагов, заметить — родной до боли — силуэт. — Привет, — Кэйа старается звучать мягко, неясная Дилюку печаль во взгляде, словно прощальная — дурное предчувствие царапает глотку, сжимает и выворачивает желудок, голова идет кругом, — заставляет насторожиться. — Смотрю, Нимрод удачно сегодня спрятался от жены? — Да, — он выдерживает паузу перед ответом, брови чуть сходятся на переносице, но Дилюк выглядит больше удивленным, нежели хмурым; Кэйа вновь выглядит как человек, что пыль в глаза пускает — найти первостепенное и истинное за отвлекающей оберткой. — Ты что-то… — Прости меня, Дилюк, — слова — вспоротая гниющая рана — вышибают воздух из собственных легких так же, как и у самого Дилюка — который искренне рад, что его перебили, иначе он бы совсем уж некрасиво запнулся, — Кэйа не уверен до конца, как собственные мысли оказались сказаны в слух. Но сказать эти слова, спустя долгие годы отрицания-молчания-вины оказывается так почему-то легко. Они застывают оба, но что уже терять, принц уже без-пяти-минут-возможно-смертник, а природный драматизм берет свое, так что — в смешок неловкий. — Наверное, поздновато сегодня для сногсшибательных признаний, хотя атмосфера подходящая, не находишь? Неловко чешет кончик носа, стараясь не глядеть на Дилюка в упор, лишь на секунды взгляд задерживает, — Дилюк смотрит на него, как на нового Архонта. — Подходящая, — Дилюк отмирает, хоть и выглядит все еще обескураженно, голос его звучит нейтральностью, и Кэйе видится, что это весьма неплохо. — Что происходит? — А что происходит? Я поддаюсь меланхоличности и своим чувствам, — прикусить язык уже слишком поздно — взгляд алых глаз снова полнится растерянностью. Хочется сказать: «Я решил поговорить с тобой перед уходом, потому что, понимаешь, Дилюк, я более чем уверен, что не смогу вернуться, да и какой смысл мне возвращаться, если ты снесешь мою прекрасную головушку клеймором, когда узнаешь где я был и что делал, хотя не факт, что у меня останется достаточно рассудка, чтобы вспомнить, что я хотел вернуться куда-то в принципе. Так что я решил зайти попрощаться перед уходом, но попрощаться так, чтобы ты не понял, что я ухожу, ха-ха, смотри, как отлично я придумал, согласись, я, как и всегда, на высоте. А еще, будь счастлив, у тебя все будет хорошо, не забрасывай винокурню — это мое особое и, вероятно, предсмертное желание.» Но даже не будь между ними разбитых руин вместо некогда нерушимых мостов, Кэйа не смог бы этого сказать — тем более не смог. Все дело в том, что Дилюк — мальчишка, что верит в справедливость сильнее, чем кто-либо еще живущий в этом бренном мире — совсем не умеет отпускать людей, как и свое прошлое. Его совершеннолетие и последующее окончательное формирование личности превратились в сущий кошмар, когда за смертью отца, и его еще не остывшим телом, очень вовремя последовали откровения — стиснутые зубы, отведенный взгляд — Кэйи, а за ними истерика Дилюка в виде путешествия по миру на несколько лет. Пауза затягивается, и Кэйа — даже если зря все это он затеял — выдыхает почти что устало: — Мне стоило сказать тебе это давно, — «и я говорил, а ты меня не хотел слышать, и это, признаться, до сих пор очень больно, Дилюк, но я понимаю», — а по хорошему и вовсе поговорить с тобой обо… Обо всем, что было с нами за последние годы. Хочется спросить что-то навроде: «Ты будешь за мной скучать?» или же «Ты будешь меня оплакивать?», но слова — в неозвученный ком, потому что нельзя, это будет фатально, и Кэйа — горе, простое человеческое горе в извечной тоске — топит себя сильнее, когда вместо надуманного с губ срывается: — Я люблю тебя, — тихий шепот вспарывает их, словно тряпичных, — Кэйа смотрит куда угодно, но только не на Дилюка. Можно было бы пожалеть о сказанном, но сожаления смертнику ни к чему. Глаза Дилюка расширяются и становятся похожи на парочку агатов — кристально чистых, прозрачных — его взгляд стеклянеет мгновенно. Кэйа хочет запомнить, выбить в своей голове эту картинку навечно, запомнить каждый шорох ночного безмолвия, запечатлеть себя и человека, что стал ключевой переменной для него, повернув жизненный путь на все триста шестьдесят. Он красивый в лунном мерцании и теплом свете от уличных фонарей, и он прекрасен в своем искреннем непонимании сейчас, в своей открытости — принц дает себе слово, что это воспоминание из его души Бездна не вытравит, как ни будет пытаться. — Пора прощаться, — голос дрогнет на следующем, — Дилюк. Любить тебя — действительно лучшее, что со мной случалось. Взгляд — к звездам, чтобы слезы остались непролитыми.

*****

Кэйа знает какой стороне принадлежит и знает какую сторону избрал — неясно только: на какой по итогу останется. Меч в руках оттягивает кисть вниз, ощущается до родного болезненно — нет надежды, что он — они — выйдут живыми, но есть цель, есть то, ради чего, не раздумывая, будет отдана жизнь и это что-то, да значит. Перемолвки взглядами краткими: Тарталья походит на остро заточенный клинок — такой же у него за пазухой, а в кобуре прикрепленной выше колена мерцает именной кинжал из Снежной — такие же клинки в его руках — переливы воды идут рябью и переменчивая стихия, что дарит жизнь, будет обрекать только на смерть. Оскал трогает пересохшие губы, но взгляд его пуст и холоден — искры азарта давно как истлели. Альбедо поджимает губы — как и всегда, когда его натура переходит в напряженность и недовольство, — и видимость создается, что сейчас он преисполнен обыденностью и спокойствием, а они идут не в святую-святых — воспевай своих детей, радуйся и возгордись, великая Кхаэнри’ах, смейся и заливайся слезами, как пятьсот лет назад, — а гуляют по безлюдным окрестностям, как когда-то ранее. Но плечи его напряжены и взгляд из цепкого становится блуждающим — Кэйа знает, что Альбедо тоже по своему прощается. Прощается, возможно, с прекрасными видами — пусть и не так сильно, но Альбедо проникся этой легкой ненавязчивой любовью к Мондштадту, — что рисовал не единожды, прощается со своей историей на Драконьем хребте, со своим несостоявшимся братцем, что оставил за собой лишь горечь терпкую и ничего больше, или же он прощается с ними — со своей маленькой криво собранной семьей, частью которой себя признал давным-давно, — зная, что так, как раньше, уже не будет никогда. Может, Альбедо суждено остаться единственным, кто вернется, и он будет хранить память о не состоявшемся и не случившемся, о них, таких порой дурных и взбалмошных, — может быть, творение Рейндоттир сможет избежать участи той, что простые смертные не смогут. Альбедо запоминает, как Кэйа днем ранее, впитывает, словно губка, каждый мазок цвета вокруг, стараясь охватить все и даже больше. Кэйа улыбается — удушливое прощание и треск внутри ломкого и хрупкого — и выдыхает с легким смешком: — Я взял с собой камеру, как на счет фото на память? — на память этим местам и бескрайнему синему-синему на земле и в небе; может, со временем, когда бумага обратится в крошку, их фото — пепел — облетит Тейват — Кэйа рад будет вернуться домой в Мондштадт. Или же, какой-нибудь глупец, что решится добраться на Риф Маска, обнаружит их след в этом мире. Тарталья крепит их фото к лежачему камню неподалеку, вогнав в него карманный ножичек — тот самый, которым дорожил больше собственной головы, обронив как-то, что он приносит ему удачу — Кэйа стягивает повязку с лица и вместе со старенькой камерой укладывает рядышком на камень; Альбедо оставляет свою старенькую планшетку, что прошла с ним весь его путь в Тейвате и здесь же ей оставаться и место. Кэйе думается глупость: а если бы Дилюк нашел их маленький памятный уголок ушедших, то что бы почувствовал, о чем подумал? Забрал бы их вещи и хранил бы бережно на винокурне, где-нибудь в комнате, что раньше принадлежала, например, Кэйе? И забрал бы он все, в память о людях, что были дороги принцу, или же только его повязку или, может, фото? Да и забрал бы хоть что-то вообще? Может, знай он об Архонте, отдал бы ему то, что осталось от Тартальи, а планшетку Альбедо, наверное, отдал бы Кли или Сахарозе, но лучше Кли, думается, так было бы правильно. Воспоминания сердца, что ни вытравить, ни выжечь — усмешка легкая, синяя челка непривычно щекочет не скрытое веко, Кэйа оборачивается к Альбедо: — Чтоб вернулся и забрал это все, понял? — улыбка на его губах больше походит на болезненный излом — Аякс рядом кивает головой. — Не думаю, что смогу оставить Ваше Высочество и Дитя Бездны без присмотра, — нежность касается и ходит где-то незримо и тихо, держа под руку подступающую тоску о еще не произошедшем, но таком пугающе близком. Тарталья ступает плавно, возвращаясь к исходной точке, и прежде, чем шагнуть в портал, кидает через плечо — подбородок вздернут высоко: — Путешествие вышло на троечку, но мне даже понравилось, — веселье, напускное и ненужное, уходит, оставляя за собой только тяжесть неподъемную — потухшие глаза напоминают пластик: — Увидимся на той стороне, Чжун Ли.

*****

Бездна не изменилась и вовсе — ничего: все та же давящая пустошь во всей ее бескрайности, и с каждым этажом их скромную триаду поджидала маленькая смерть, ведь все это место — само ее воплощение. Выдох сквозь зубы — и шаг вперед. Пепелище и разруха, разбитые лагеря монстров недалеко от которых лежат трупы таких же проклятых — Кэйа ступает аккуратно, не желая слышать хруст костей под ногами. Его дом — стылые слезы и давящее молчание — выглядит как могила, таковой и является, пустая и заброшенная, почти что стертая миром с течением времени. Кхаэнри’ах — это то, о чем молчат скорбно, потупив взгляд вниз. О, сколько же раз он это созерцал: простые жители, что за разговорами случайно свернули не туда и тут же смолкали, как и те же рыцари Ордо Фавониус, — свидетелем подобных вещей Кэйа становился и ненароком, и специально. Вишенкой на торте стал когда-то и сам великий Барбатос, что однажды, когда их разговор в таверне из приятного веселья свернул во вскрытое и гниющее — то, что спрятано и не должно показываться вовсе, — неловко отвел взгляд, делая щедрый глоток вина; Венти выглядел виноватым, он выглядел так, будто впервые вспомнил кто сидит перед ним. И их приятный вечер случайно стал поминальным и похоронным — резко нагрянувшая панихида. Воспоминания о месте некогда прекрасном отчего-то раздирают глотку, и глаза — враз безжизненные и сухие — выглядят болезненно воспаленными; Кэйа ненавидит свой дом за то, как он влияет на него одним своим видом — и воспоминанием, многочисленными воспоминаниями, что разрывали его все эти годы, и возникали они, как по щелчку, хоть он и не желал это помнить и знать. Но воспоминания — искры быстро затухшие — отогнать было легко: зажмуриться разок или головой качнуть — напряжение стремительно спадало, а дрожь в руках становилась незаметной, но сейчас сколько не жмурься — не спасет. Легкость в теле чувствуется так парадоксально: Кэйа едва может оторвать ногу от земли для следующего шага. Бездна вымотала его, вымотала и разбила физически и морально, не оставила нетронутым, Кхаэнри’ах же — о славься-славься, великая династия, — раскрошила его нутро окончательно. Дрожащие руки, это давящая, распирающая грудину пустошь — Кэйе кажется, что его разорвет на кусочки, и это не самый плохой вариант, учитывая, что его ожидает — и меч в руках ощущается как никогда тяжелым. Голову задрать и замереть уже в одиночестве: увидеть дворец — разрушенное до основания левое крыло, обломки крыши правого, камешки и пепельная крошка под ногами — и то, что от него осталось, но несмотря на то, что некогда величественное и такое масштабное сейчас больше походит на груду камней, дыхание сходит на нет. Не хочется признавать, но в душе поднимается что-то схожее с восхищением — правый глаз сияет потусторонним, когда Кэйа, поднявшись по каменным ступеням, переступает порог дворца.

*****

Переполох в Мондштадте начинается не сразу — во всяком случае, Дилюк этот момент упускает, окопавшись в делах винокурни, и возвращается в город только спустя пару дней. Не сказать, что что-то переменилось, люди не выглядят суетливо, нет, несмотря на то, что капитан кавалерии и главный алхимик далеко не последние люди и занимают достатоно значимые должности, Мондштадт без них не рухнул. И Кэйа, как и Альбедо, прекрасно это знали, когда покидали его — город мог рухнуть только при одном простом раскладе: если бы они в нем остались. Первое, что решает сделать Дилюк, когда новость доходит и до его ушей (что произошло весьма быстро, ведь единственное, что переменилось в Мондштадте — это пересуды о пропавших или же таинственно исчезнувших), это занять место Чарльза за стойкой и перейти в слух. Удивительно, но сплетни разлетаются по этому городу быстрее, чем ветер доносит пение птиц. Отчего-то, когда свора каких-то пьяниц оглашает их — Кэйю — предателями, в груди поднимается буря — Дилюк травит эти мысли до конца, старательно пытаясь выжечь. Что бы он ни говорил Кэйе, какими бы предупреждениями и угрозами ни сыпал, Дилюк — враз екает сердце и становится оно мягким-мягким, полным уязвимости — не верил, что Кэйа — сжавшие аккуратный хрусталь пальцы — действительно может уйти; может предать еще сильнее, чем предал давно. Но Дилюк сейчас — не озлобленные восемнадцать и вскоре последующие девятнадцать за ними, его не переполняет ненависть и обида; Дилюк сейчас — растерянные двадцать пять с небольшим хвостиком, и кроме топящей обреченности он не ощущает ничего. Когда ему было пять, весь его мир строился на огромной винокурне и отце, что был самой главной фигурой в его жизни; когда ему было восемь, легонько и ненавязчиво, к нему постучался мальчишка с россыпью звездного марева на волосах, и мир Дилюка вместил к себе еще одного человека. Когда Дилюку было пятнадцать, он не мог представить себя без мальчишки, чью макушку целовали звезды, и весь его мир, хоть и стал намного больше, благодаря новым знакомствам и людям, что так отзывчиво подкидывал ему Мондштадт, весь его мир заключался в том, чтобы стоять бок о бок с мальчишкой, в хитрый взгляд которого так по уши влюбился. И когда пришли его — их — беззаботные шестнадцать, Дилюк не думал, что когда либо произойдет переломное восемнадцатилетие. Когда наступили искристые и пылкие семнадцать, Дилюк не подозревал, что наступят пустынные двадцать пять. Его маленькая версия никогда не подозревала, что позже станет как никогда одинока — самоличное сжигание мостов. Что бы ни было сказано, Кэйа — и в их десять, и пятнадцать, и семнадцать, и двадцать, и двадцать пять — остается неотъемлемой частью жизни Дилюка. Об утрате молчание — горечь непринятия, укол обиды — и Дилюк слушает, внимает каждое слово, что сказано в таверне: Кэйа ушел не спонтанно, не замкнуло его не пойми что вдруг, забрав с собой — хмурость не сходит с лица — Альбедо, нет, он завершил все свои задания и завершил работу своих подчиненных, закрыл все отчеты и написал подробный план работы на ближайшие три месяца. Конечно, думается Дилюку, на три месяца, ведь по завершению этого времени уже будет озвучен новый человек на его должности. Кэйа сделал все так, как подобает капитану, даже, думается, слишком. И слова, что были сказаны в тот вечер — тихий-тихий, в ту ночь Мондштадт полнился предстоящей скорбью, — врезаются в голову с размаху — к горлу подкатывает ком. Смешок сиплый, дрогонувшие губы, — Кэйа прощался, в своей дурацкой и отвратительной — где ты, придурок, сейчас, куда тебя занесло? — манере, которую Дилюк в тот раз не понял. Злоба вспыхивает на Кэйю, и на весь мир заодно, — ткань перчаток тлеть начинает — спонтанно, и гореть, и вспыхивать она будет снова и снова, и пламя в глазах не потухнет, злые слезы будут обжигать щеки. И пока будет злоба — после она перейдет в сожаление об упущенном по глупости и утраченном по незнанию — Дилюк будет искать его, будет копаться в бумагах, что прорехи прошлого, и складывать паззл раздробленный на тысячи-тысячи осколков, из которых осталась всего сотня, пытаясь воссоздать картинки прошлого. Дилюк будет соединять детали — и узнавать уйму нового тоже — горечь и слепая боль будут ломать кости и давить на плечи — с каждым кусочком правды, он отчаянно будет искать человека, которого вычеркнуть из жизни не под силу.

*****

Они встречаются — едва ли случайно, ведь переплетенные созвездия павлина и совы — нечто большее, чем просто звездные мерила в небе — через пару лет, когда Кэйа — казнь королей прошлого и величайшая скорбь последних витков его династии — возвращается во внешний мир, проведя в Кхаэнрии слишком уж много, изменившись до неузнаваемости уже трижды. Кэйа весь, с головы до ног, про изысканность и внеземное, величие его — оно несет за собою скорбь и траурное молчание, что тянется шлейфом увенчанным созвездиями; Кэйа напоминает собой божество, божество прямиком из мира мертвых; он выглядит притягательно и прозрачно, словно мираж в пустынях Сумеру — но Дилюку те иллюзии не виделись столь ярко, — Кэйа походит на призрака, он слово отражение своего отражения, что зеркалит откуда-то из поднебесной. Он выглядит так, словно Дилюк его нагрезил. За эти пару лет случаются их двадцать семь — но Дилюк бы накинул Кэйе сверху ни одну сотню лет, — наследник Рагнвиндров не меняется столь сильно. Он становится взрослее, старше, в его руках появляется больше контроля, а в голове — спокойствия и сдержанности, камзол его меняется: черные всполохи в тандеме с алым и красным, отросшие волосы приходится собирать теперь в высокий хвост, и шепчущиеся горничные нарекают этот его прикид «Алая ночь» — Кэйа скажет после, что мальчик-пламя за время их разлуки стал только красивее. И прядь огненная слева своей длиной уже закрывает сердце, и сердце Дилюка щемит, и глаза-угольки пелена застилает, ведь со временем прядь Кэйи стала только длиннее. Она закрывает его сердце, спрятанное за рубахой и королевской меховой накидкой, и выбивается из совсем уж не здешней прически — косы спускаются тонкими нитями по вискам, серебро мешается с темным ультрамарином. Дилюк знает, чувствует, что сердце Кэйи никогда не будет закрыто для него. И уязвимость свою сейчас, неверие и болезненность он не прячет, не прячет так же, как Кэйа — свою. Кэйа вглядывается в родное до боли лицо и улыбка на губах сожалеющая и нежная — дни-месцы-годы разлуки, — в глазах его трепет: Дилюк, правда, словно вино с его винокурни, с годами стал только прекраснее. Чертовы боги, он так скучал за ним. — Привет, мастер Дилюк, — голос Кэйи — шелест листвы на берегу моря — и улыбка, что ранит и цепляет за живое. Челка больше не скрывает глаз, зачесана больше на бок, на прядях виднеются украшения — витиеватые кхаэнрийские нравы — и глаз его — смоль, гуще и темнее Бездны — рассеченный шрамом — память о глупой ошибке прошлого — притягивает и влечет неземным. Дилюк замечает в его руках повязку изысканную, больше схожую на маску, что закрывала бы половину лица. Маска эта — платина с вязью из золота и серебра, украшена каменными цветками его родины, синева мерцает в контрасте с благородными металлами. Дилюк сгребает его в охапку, стоит только развести руки в стороны — Кэйа утыкается носом в висок и выдыхает прерывисто. Негласное: «Я вернулся» зависает в воздухе. Руки сжимают худое тело сквозь накидку — Дилюк дышит тяжело и прерывисто — Кэйа — пальцы аккуратно вплести в алые пряди, ослабляя собранный хвост — ссыпается в его руках вновь в мальчишку семнадцатилетнего. Болезненное скребет грудину изнутри, и Кэйа крошится понемногу — алые глаза-угольки таят в себе все то, что прожито было все эти месяцы-годы разлуки. Становится горестно до хрипоты в горле и дрожащих рук, ведь мальчишка, что яркие всполохи, его оплакивал, искал и оплакивал, — Кэйа ужасается, что, может, даже хоронил. Дилюк утягивает его с безлюдного утеса ближе к воде — Кэйа гонит от себя мысль, почему он вообще оказался так близко к Рифу Маска, гонит мысль, что мальчик-пламя собирался идти туда, куда не стоит соваться живым. Аккуратным жестом его тянут к камням — Кэйа проходится рассеянным взглядом по кромке воды и, найдя то, о чем посмел забыть, замирает — воспоминание пробивает грудную клетку, глаза пекут и влажнеют до поплывших силуэтов. Дилюк перехватывает его взор и, удивленно нахмурившись, плетется следом, Кэйа аккуратно выпутывает ладонь из его пальцев и, словно завороженный, идет к камням, что мелькают для него лишь темным пятном. Пальцы проходятся почти что любовно по краю фотографии, когда Кэйа пачкает штаны в песок, опустившись на одно колено, он аккуратно открепляет снимок, проходится большим пальцем по нему, — первые слезы капают со щек. — Как я посмел забыть об этом, — он всматривается, заглядывает в прошлое, голос его хриплый и осипший, Дилюк чувствует, как его посвящают в сокровенное и ломкое, — о Боги… Хочется так много спросить, озвучить то, что разобьет Кэйю мгновенно, когда мысли обратятся вслух и внезапно станут весомыми. Дилюк всматривается в лица, и в них, кроме решимости смертников, проглядывается тепло и любовь — прощание одной семьи. Кэйа нежно гладит силуэты Предвестника и Альбедо — слезы льются сильней и горестней, он ссыпается из величественного и недосягаемого до убитого горем человека, вспомнившего все то, что Бездна и Кхаэнри’ах выбила из его головы — не вытравила из памяти сердца, но спрятала в потаенные уголки. — Их нет, Дилюк, просто нет, — от горечи и злобы голоса, тихого всхлипа Кэйи, кажется, что Дилюк начинает осыпаться в порошок. Он садится на колени и прижимается к Кэйе со спины, чувствуя, как ссутуленная спина сотрясается в прерывистых вдохах и выдохах. — Я не знаю, где они, он… Я, — вдох. — Сперва у меня и не было времени на поиски, а потом… потом меня перемололи в крошку в лучших традициях Кхэнри’ах и мозги мои пропустили через мясорубку с десяток раз, и я не вспомнил, я за них забыл а когда вспомнил, то малодушно пожалел, что не лишился памяти Он жмурится до темного-темного в глазах, побелевшие пальцы сжимают края снимка — Кэйа чувствует, как внутри него все горит и вспыхивает предсмертным и хоронящем. — Расскажи мне, — Дилюк аккуратно гладит напряженные лопатки, проходится пальцами по позвонкам, и заглядывает в его лицо, — пожалуйста, Кай, — бережно и осторожно — Дилюк к нему сейчас — и всегда — как к хрустальному, — если сможешь. Дилюк оттягивает его дальше от воды, когда закат красится карминовым и становится холоднее, Кэйа усаживается рядом и кладет голову на чужие колени — аккуратные пальцы вплетаются в аквамариновые пряди, разноцветные глаза не отрываются от того самого камня. — Что ты хочешь узнать? — Дилюку его голос слышится миражом. — Все, что произошло с момента, как вы покинули Мондштадт, — Селестия, почему на их долю всегда столько горести? Если это плата за след в истории и собственную значимость, Боги, я хочу потерять свою ценность; я не хочу быть особенным. Однажды Мона во время фестиваля в Городе Барбатоса гадала желающим за небольшую плату, ведь ни для кого не было секретом, что деньги у нее — явление крайне нестабильное. Она говорила приятные и краткие вещи, правдивые, иначе не может, но негативные умалчивала — у Моны своя история, свои скелеты в шкафу и камни тяготящие душу. И Дилюк бы не вспомнил об этом вовсе, если бы в тот день, когда она завидела их двоих, зашедших в таверну, она резко не замолчала. Чуть погодя, Мона сказала Дилюку, пока тот изредка поглядывал на Кэйю — притихшие двадцать три: «Созвездия Мудрой Совы и Павлиньего Пера… Звезды переплетены друг меж другом крепко-накрепко и сколько счастья это принесет, столько же и горя, — она посмотрела тогда в его глаза так серьезно и странно, что Дилюк попросту растерялся. — Вам двоим предначертано нечто страшное, и тогда, когда вы вместе, и когда порознь. Но даже за самым темным покровом ночи кроется рассвет, так что не сверните на полпути, мастер Рагнвиндр.» И Дилюку жаль, что прекрасный астролог не допустила ошибки на их счет. Он постарается не свернуть. — После того, как мы с Альбедо покинули стены города и встретились с Тартальей, мы добрались к Рифу Маска. Тот камень и вещи на нем — наш памятный уголок этому миру о нас, — губы трогает слабая улыбка. — Мне было интересно, найдет ли его кто-нибудь, может, даже ты, — взгляд из-под ресниц встречается с мягким — Дилюка. — Бездна готовилась восстать, восстать по настоящему, без мелких пакостей, которые происходили раньше, бок о бок с Кхаэнри’ах во главе которой стоял человек, что мечтал сжечь и утопить в крови Тейват, сколько я себя помню. Улыбка сходит с лица Кэйи, он переводит взгляд на кромку воды, — Дилюк хмурится, не упуская ни единого слова. — Мы — детища этих проклятых мест, чья задача была уничтожить континент, восстать против него в нужный момент, но ничего из этого не вышло, — смешок — вспоротая лезвием рана. — Альбедо — ученый, и его ипостась — познавать, а не сеять хаос, в отличии от Тартальи. Но, кто бы мог подумать, что Дитя Бездны станет одним из Предвестников самой Царицы и вместо того, чтобы пустить кровь богам, отдаст свое сердце одному из них — что за глупая шутка. А я… Кэйа замолкает ненадолго и тянется рукой к щеке Дилюка, касается ее нежно и трепетно, его ладонь накрывает сверху другая; все это — в искренность. — А я, Дилюк, случайно ли, но оказался признан Царицей, а Альбедо оказался в Мондштадте. Я влюбился в этот город, в эту изнанку мира, но сначала, с самого-самого начала, я влюбился в тебя, — рука Кэйи смещается ниже, большой палец очерчивает теплые губы — Дилюк в смущение тут же, — и это стало поворотным для меня. Стало значимым. Я позабыл о том, почему изначально я, мы трое, оказались в Тейвате. Кромка воды — в рябь и молчаливую тоску, Кэйе слышится шепот далеких звезд, прощальные песни детищ умерших лун, что в скорбь — остаток того, что отведено им — это для слез, их бремя — оплакивать. Принц, не от рождения, но так сложилось, уже не далек от этого сам — остаток своего века, меж тихим и мирным, будет о памяти и горечи утраченного, что веками — в пыль. Кэйе вспоминается то, что травит, разливает яд по кровотоку в ум и сердце; он бы хотел, чтоб Бездна забрала эти воспоминания навсегда — и не хотел бы одновременно. Воздух тяжелый от пота, пыли и крови, оседает на языке и забивается в ноздри, печет уголки глаз, и кажется, что кровавые слезы побегут по щекам. Тарталья дышит рвано, пропуская положенные вдохи; каждый раз, когда грудная клетка замирает — Кэйа боится, что вдох его будет последний. Рыжие волосы, что обычно вязью медных сплавов — эхо солнечных деньков Ли Юэ подле Архонта — слиплись от крови, он весь перемазан с ног до головы грязью и кровью — у Кэйи в глазах застывает соль перманентно. — Иди, — взгляд через плечо — Тарталья — Дитя Бездны, ее хаоса — улыбается краешком губ — это его прощально тепло. Глаз Порчи принимает свою силу и до Кэйи доходит слишком поздно — будущие года-десятилетия — в сожаление. — Нет, — он сам — в сумбурность и сбивчивость, — Аякс, стой, так нельзя… Блять, еще слишком рано умирать! И когда голос переходит в надрыв — внутри раскалывается алым сердце — его заглушает рев нового полчища Бездны. — Иди, Кэйа, пожалуйста, — Тарталья хрипит — губы его сухие, обветренные, некогда изнеженные касаниями божества, красятся алым — Кэйа в испуге видит, как поцелованные солнцем пряди пропускает сквозь пальцы эрозия и смерть. — Но Альбедо, он говорил!.. — Плевать, что он говорил, ты знаешь, почему мы здесь, — синева морозных, едва ли не вечных, ледников из глубин Снежной — Тарталья смотрит в упор, и Кэйа понимает, что проиграл целую жизнь в этот момент — пути отступления нет, они все давно как обречены разлагаться: кто в недрах земли, кто под тяжестью бремени. В глазах у Кэйи мольба ко всем далеким звездам, к богам давно ушедшим и нынешним, к самой Селестии, но так глупо надеяться на их спасение, когда ты сам идешь против божественного устава, — в глазах у принца истлевшей нации — в ноги падать и рыдать — просьба о прощении. — Прости меня, Аякс, — кажется, в этот момент стопорится мир, но из коридоров Бездны топот тварей слышно все отчетливей, — прости меня, — руки — в кулаки, скрежет зубов сдерживает ком в глотке. — Наша задача была довести тебя туда, и я думаю, что мы справились, — голос Аякса срывается на последнем, подрагивающая рука стирает кровь и невыплаканные слезы — Кэйе думается, что больнее уже не будет, но будет, когда осознание разобьет его прекрасное далеко. — Так что вали, Кэйа, и сделай все правильно. На губах его искажение в сумасшедшем, прежде чем лицо закрывает маска Порчи — Аякс выталкивает его вперед, в то самое, нужное ответвление среди бесчисленных коридоров. И Кэйа бежит вперед, не оглядываясь. — Я не знаю, нет, я не видел, что стало с Тартальей, Дилюк, я… — выдох судорожный. — Я не видел тела, но я не уверен даже, что в этой кровавой бане оно бы осталось. Я… Я не знаю- Его судорожное и ссыпающееся прерывается касанием теплой ладони к щеке, Кэйа выдыхает застрявший в горле воздух, замолкая. Дилюк не давит и не напирает, его вопросы понятны и мягки, дает время, чтобы собрать хаотичные слова в кучку, и лечащую нежность, рожденную любовью искренней и принимающей все, — Кэйа благодарен ему каждой клеточкой тела. И когда набирается сил, говорит: — Он спускался в Бездну раньше и не раз, я знаю, но в этот раз все было иначе, полчища были воистину огромны, а еще… — «Аякс не искал спасения и не пытался выжить, он пришел туда умереть». Боги, почему же так больно? — Он сделал все осознанно. Их задача, в первую очередь, была в том, чтобы помочь мне дойти до Кхаэнри’ах, а по пути мы устроили веселую мясорубку, сказочная поножовщина, скажу тебе, — Кэйа трет лицо ладонью, надавливая пальцами на глазницы, — я должен был разобраться с верхушкой моей любимой родины, решить недопонимания, — невеселые смешинки, — с моими родственниками. Пауза повисает на мгновенья, пока Дилюк набирается смелости — не разрушить, не сломать, не навредить — задать наводящий вопрос. Кэйа теряется где-то в просторах своего мира внутри черепной коробки — умывайся в крови, скули от счастья, рыдай и смейся, великая Кхаэнри’ах, твой ранее принц и твой нынешний король не оправится от твоего отравленного крыла. — И?.. — О, — выдыхает Кэйа, кажется, он и забыл о чем шла речь, — и я решил, — замолкает. — Как? — голос Дилюка походит на карканье — хрипы пересохшего горла. Кэйа переводит на него взгляд, вскидывается резко, с опасливой осторожностью смотрит, мол, ударит ли сказанное Дилюка или же нет. Он весь походит на обнаженный клинок — сложно не зацепиться взглядом за эту его ипостась, новую сторону, что кровью и болью обнажила Бездна. — Убил их, — ответ так же прост, как Дилюк и ожидал, но легче не становится. — Точнее сказать, убил отца и его приближенных советников, как следствие, — скажи это, угасающий осколок звезд, — я стал королем, Дилюк. Уже многие столетия… после катаклизма, после того, как в вывернутом наизнанку мире случился ад на земле по велению Селестии в исполнении ее богов, после того, как нежность света впитала в себя мрачное алое, и моя жизнь, и не только моя, уже была предопределена идти в ад — …власть у меня дома, — кислота на языке — хочется сплюнуть, — передается так. Молчание — сопение подступающей ночи и переливы прибережных волн — окутывает одеялом ненадолго, не греет и не жалит, дает возможность осмыслить, чтобы позже принять. Кэйа пропускает меж пальцев алый локон — нежные кудри, миру не хватит наименований цветов, чтобы описать их яркость, переливы звуков-слов не расскажут об этом греющем оттенке меж пальцев. Кэйа касается губами локона, посветлевшие в белоснежное подрагивающие ресницы прикрыты — щек Дилюка касается нежность, припыляет в оттенки кораллового и пунцового. — А Альбедо? Кэйа вертит пряди меж пальцев, откидывает голову назад — Дилюк ловит каждый его жест с жадностью — вряд ли ему удастся когда-либо избавиться от страха, что это внеземное божество, король проклятой страны, мальчишка, что отдал свое сердце ему в руки и велел делать все, что сумбурной алой голове только заблагорассудится, однажды просто не исчезнет, что попросту не рассыплется звездным блеском на руках. — Мы разделились с ним на центральных этажах, он пошел в ответвление, которое должно было привести его к руинам старой Кхаэнри’ах, а я и Аякс пошли дальше. Со слов Альбедо, там располагалась одна из лабораторий Рейндоттир — у Альбедо свои мотивы для спуска в Кхаэнри’ах: помимо наших общих целей, он искал ответы на вопросы о себе. Это долгая история, Дилюк, и я расскажу тебе то, что смогу, если ты захочешь слушать, но не сейчас. не тогда, когда внутри меня все переламывается до того сильно, что я не могу вдохнуть полной грудью от боли; не тогда, когда я представляю собой кровавой месиво из воспоминаний и реальности; не тогда, когда я снова разваливаюсь на части — Хорошо, — волос посветлевших касание — столько серебра рассыпано по плечам Кэйи — когда он уходил, Дилюк не догадывался о том, что увидит россыпь от поцелуев небесных светил на чужой голове, — конечно. — Я искал его, Дилюк, — он ведет рукой неопределенно, движение нервозное — туго затянутые канаты на причале, — и не нашел. Ни в руинах последователей Сал Виндагнира, ни в Аркадии. На окраинах его тоже нет. Я подумал, что он мог найти что-то ценное в ответвлениях Бездны, но там тоже ничего. Я не знаю, где Альбедо, — губы поджимаются в тонкую полоску, прищур — горчичный вкус бессилия, — он не ушел бы без меня, никуда бы не ушел, я знаю это, но сейчас я надеюсь только на то, что ошибаюсь, и на то, что он не рассыпался в пыль там. Кэйа замолкает, и Дилюк меланхолично думает о том, что их нынешняя жизнь не похожа ни на что, о чем он когда-либо фантазировал в детстве — она вообще ни на что не похожа, только беспорядица и разруха — и тлена привкус на языке. Провожая взглядом пролетевшую кристальную бабочку, думается о том, как много было у них сценариев, других вариаций жизни, но они, уставшие и потерянные, еще даже не дошедшие до своих тридцати, гнулись и ломались от ноши на плечах и груза волочащегося за спиной. Дилюк не хочет думать о том, какая разруха творится внутри Кэйи, когда он сам не может собрать себя по кусочкам. Уверен разве что: жизнь в Кхаэнри’ах стала для ее детища фатальной и тяжело даже допускать мысли того, что осталось от Кэйи прежнего. Невесело приходит мысль в голову, что боль. От очаровательного мальчишки осталась присущая ему боль, коею пронес он и сквозь свои шесть, десять, пятнадцать, двадцать, дойдя до нынешних убивающих двадцати семи. Глядя на Кэйю, Дилюк предполагает, что он думает о похожем; воспоминание из детства о них двоих, простых и смеющихся, — Дилюк хоронит этих детей, хоронит, как когда-то похоронил Кэйа. — Что ты намерен делать? — Дилюк переводит взгляд на Кэйю, чуть съежившись — холод царапает за плечи. — А ты? — от его былой хмурости не осталось и следа — Кэйа вновь в ипостаси балагура, и Дилюк на мгновение этому рад — это знакомо, такой Кэйа знаком, он привычен и он родной; он не внеземное божество враз сразившее и сбившее Дилюка с ног, но такой Кэйа, другая его версия, зацепила сердце не меньше. Наверное, нет такой вариации, что не запала бы в душу — Дилюк полюбит его, кажется, любым. Осознание этого прошивает изнутри и греет аккуратно. — Что намерен делать и куда дальше готов отправиться глава клана Рагнвиндр? — За тобой, — губы Кэйи складываются в причудливую букву «О», — куда бы ты ни пошел. Кэйа улыбается с трепетом и дарованной только Дилюку нежностью и заваливается своей пафосной кучкой головой на чужие колени. Что же, ради этого стоило сгореть и восстать из пепла вновь.

*****

На следующий день, собрав их маленький разбитый на ночь лагерь, Кэйа забирает вещи их памятного уголка: отдать Чжун Ли — прощание и память в вещах — ножик Аякса и дать Альбедо понять, что ему удалось вернуться — памятный уголок будет пуст не спроста, дитя мела поймет это с ходу, только бы увидел, вернулся и увидел это тихое знамение. Они уходят с Дилюком на винокурню — Кэйа надевает маску, скрывающую глаз, новую маску, что про платину, серебро и золото, что про королевское и иное. За проделанный путь они стараются не привлекать излишнего внимания — Дилюк сам по себе фигура известная, а нынешнее одеяние Кэйи — как и он сам — слишком красноречиво. Кэйа вешает их снимок на стену рядом с зеркалом — Дилюк не против, как и вовсе не против того, что кровать они делят теперь вместе. — Значит, ты выбираешь меня, мастер Дилюк? — Кэйа лукаво заламывает уголок губ на хитрость, но внутри него дрожь от предстоящего ответа. — Всегда. Это мое слово и я его не нарушу, — «как в тот раз» — фраза повисает в воздухе, но им двоим она слишком хорошо известна. — Прости меня, Кэйа. Принц — о, нет-нет, не принц, воистину уже король — склоняет голову и лунный свет отражается на белоснежных ресницах, мягкость улыбки касается его и кивает едва-едва. — Я верю тебе, Дилюк, верь и ты мне. Засыпать в объятиях непривычно, но хорошо — это тот недостающий элемент без которого неясно, как жили они эти долгие годы. Дилюк касается губами проклятого глаза и скользит по темным ниточкам подведенных к нему вен, и говорит наконец-то то, что думает с момента встречи: — Ты божественно красив, Кэйа, — и краснеет, когда тот искренне и тихо смеется. — Ты прекрасен не меньше моего, глава клана Рагнвиндр, но интересный комплимент человеку, что возглавляет королевство безбожников, — утыкается носом в шею, глядя куда-то в сторону — краска касается ушей Дилюка, он неловко сопит. — Спасибо, Люк. — Спи уже, Ваше Безбожное Величество. И ночь смыкает свои объятия.

*****

Если бы спросили Кэйю о том, как он себя чувствует — человек, что лишился близких людей, взваливший на себя непосильное, мрачное, темное, то он ответил бы, что чувствует себя странно. Странно, потому что смерть — тихий скрежет по ночам, убивающий все, к чему прикоснется, — Аякса топит его в кошмарах, выдергивает из сна и не дает отоспаться и отдохнуть, мучает и пытает в ярких красках и картинках, потому что гонит его и не хочет отпускать — Кэйа не уверен, что когда-либо отпустит. И переживающий за него Дилюк, искренне пытающийся помочь, не высыпающийся теперь тоже, помочь ему не в силах. Странно, потому что с момента возвращения в Тейват он так и не оказался в самом Мондштадте, тем более ноги его не было в рыцарском штабе — это было их обоюдное с Дилюком решение: Кэйе слишком рано появляться, пусть его нынешнее перебывание продолжит оставаться неизвестным, а в своей прислуге Дилюк уверен, как в себе, а в жестком отборе Аделинды — тем более. К тому же, в сам особняк сторонних не пускают, только проверенные лица. Странно, потому что Дилюк, оставляющий поцелуи на губах и теле — это все еще из ряда вон, это все еще, словно его самый прекрасный пьяный бред, только до одури реалистичный. Странно, что он жив, действительно живой вернулся, хоть и шел с полной готовностью на смерть, мол, не убьет отец, так убьет Бездна, не принявшая его самоволия. Но он жив, сидит в тепле и уюте безопасности, пока Альбедо — пропавший без вести. А еще, странно, потому что он, Кэйа, оказывается, теперь король; он король, получивший власть путем убийства своего отца и, право слова, он этого не хотел, никогда и вовсе. Воспоминание о холодном отцовском взгляде, разочарованном и презирающем, но отчасти гордым, ведь сын — блудное пропащее разочарование — смог поднять против него меч. Эти воспоминания отравляют и давят, может, вскоре он наберется сил рассказать об этом Дилюку, что кидает на него осторожные взгляды. Но: — Это то, что ты выбираешь, Кайа? — меч царапает острием мрамор, когда король великой и ужасной сходит со своего трона — жалкие остатки от величия и процветания прошлого. — Моя последняя надежда оказалась моим главным провалом: мой сын — перебежчик. Кэйа стискивает зубы до боли в челюсти, слова — его привычная оборона и оружие — сейчас используют против него с небывалым умением. — Возможно, стоило тебе дать умереть. Слова — это просто слова, маленький принц, — вспарывают его изнутри, от желудка до гортани, глаза расширяются против воли и взгляд — на меч, зажатый двумя его дрожащими руками, — Кэйа был к этому готов — и Кэйа совершенно оказался к этому не готов — незримый удар под дых выбивает из него все, что осталось. Хорошо, что Кэйа сейчас — ком из горя и ненависти, ворох оголенных нервов: минуты-часы-дни назад, счет времени потерян, человек, которого Кэйа с мальчишеских лет, едва не с пеленок знал, что был кусочком его хранимой бережно души, погиб; погиб, спасая его и давая шанс на спасение — не Кэйе, не только ему, а всему континенту. Кэйа оборачивает панихиду в ненависть. — Мне жаль, что матери довелось тебя знать, — хрип сквозь зубы — красноречие оставило принца, ведь оно сейчас не к месту, — прощай, отец. Звон мечей разбивает мертвую тишину руин замка. Кэйа не хочет помнить, как проткнул отца мечом насквозь, а после перерезал горло. Алое — ядовитое, травмирующее, травящее — впитывалось в одежду, кровь обожгла лицо, а голову — осознание произошедшего. Мысль о том, что ему придется убирать тело — а потом, выйти в новом и величественно, снять королевскую накидку, окропленную буквально кровью, с трупа и заявить во всеуслышание, что он теперь король; Селестия, ему предстоит вести переговоры с Бездной, расхаживать в королевских цацках, омытых кровью отца, что когда-то заявлял, что застарелые разводы крови, которые помнит метал, добавляют красоты и значимости этим вещам, «они делают тебя королем, Кайа» — приводит его в первобытный ужас, дрожащие руки выпускают меч. Легкие горят от нехватки воздуха, и Кэйа, блять, он теперь, Боги, король, осознает, что его трусит, колотит, словно больного, а подкосившиеся колени больше не держат. Он падает на грязный мраморный пол и более не знает, что чувствовать и ощущать. Когда паника и ударивший ужас отпускают, они не оставляют за собой ничего — звенящее и мертвое, пустошь, как и вся Кхаэнри’ах. Смейся проклятое королевство, ты ведь смеешься? Смеешься так же, как и смеялся король, безумно и с надрывом, больным восторгом перед тем, как Кэйа перерезал ему горло. Ты ведь смеешься, как и он, когда увидел ужас и слезы на лице сына перед смертью? Судорожный выдох слетает с губ, Кэйа сжимает кулаки до белесых костяшек — прочь это, все эти воспоминания прочь. Он пережил это, оно минуло и кануло в небытие, и более того — было необходимо. Есть более важные вещи сейчас, такие как поиски Альбедо и мысли о том, как держать оборону от Бездны, не выдав до последнего то, что Кхаэнри’ах предаст ее в самый подходящий момент. Нужно связаться с Дайнслейфом, получить больше информации, после — аккуратно связаться с Джинн и подготовить Мондштадт, ведь он попадет под удар первый. Продумать с Дилюком детали обороны города, пути к отходу, в идеале — связаться с Варкой и воспользоваться эффектом неожиданности, чтобы и отразить удар по городу, и ударить в ответ. Чины Бездны рассчитывают, что Великого Магистра по прежнему не будет на посту. Подготовить людей, посвятить в некоторые детали приближенных, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох. Но все делать нужно крайне аккуратно — у Бездны уйма следящих за каждой мелочью ушей и глаз, и одним королем Кхаэнрии, увы, они не ограничиваются. А еще… Связаться с Чжунли, чтобы отдать ему — то, что осталось от Аякса и проститься с ним, его похоронить — горло сдавливает в болезненном и ранящем, Кэйа не может произнести это даже в своей голове, он снова про ломкое и разрушенное, сломленное, разбитое, скрепленная картинка без центральных фрагментов. Звезды плачут вместе со своим главным приемником, Кэйа надеется, что в тот день они оплакивали и Аякса, мальчишку, что про хаос и про смерть, но и про теплоту любви. Кэйа резко осекается — выдох остается в горле и першит, и заставляет задыхаться. Он будто только что осознал, открыл глаза и резко понял, словно не принял, не пережил еще чужую смерть — Кэйа взаправду еще не пережил. Смерть, что преследует его еще с первых детских криков и мелких вдохов, отбирает и жнет, ходит с ним рука об руку, играет в кошки-мышки с ним, только забирает не его, а то, что близко сердцу, — когда бездействует, то напоминает о себе и не отпускает, и Кэйа рад бы это все забыть. Ты не там родился, Кэйа, не в цветущем и полном жизни — в давно умершем и выпивающем жизнь из других. — Кэйа, ты наверху? — где-то из гостиной слышится оклик Дилюка, и варево темного-тягучего отступает. — Уже иду, господин Дилюк, — весело, но сумбурно кричит в ответ. Все потом: и нервы, и философское, и необходимое — потом; время ужинать и заставлять ждать Дилюка он не намерен, отпуская мрачное, допускает и цепляется за простую и легкую мысль: «Все будет хорошо» — что такое возможно.

*****

Альбедо находит его — их — сам, собственно, вера Кэйи оказывается не напрасной — тепло и слезы застывшие на глазах, облегчение и нежность, что топит с лихвой, — сжать это выверенное искусное тело в объятиях до хруста своих костей, уткнуться носом куда то в потрепанный воротник. Альбедо теряется на минуту, позволяя себя обнимать, рука Кэйи в волосах заставляет уткнуться в мех накидки, другая — за спину придерживает. Когда оцепенение спадает — смыкает руки в кольце на чужой талии. — Я рад тебя видеть, Ваше Величество, — негромко говорит Альбедо, когда его отпускают, и брови чуть хмурит смущенно, ведь Кэйа смотрит на него так, будто он восстал из мертвых, воскрес и вознесся на Селестию, не иначе. К сожалению, ему абсолютно понятно почему. — Величество, да, оценил? — смеется и хитро глаза щурит, но веселье исчезает из него, словно песок сквозь пальцы, добавляет жестче и холодно — обиженно, на самом деле. — Почему молчал так долго? Долго, да, на полтора года исчез, не оставив ни намека на свое существование, действия, расположение — просто исчез. Хоть и сделано это было за надобностью, о чем Кэйа несомненно понимает, Альбедо был готов, что на его появление будет куда более агрессивная реакция. — Приношу свои извинения, мой король, — руку на сердце — и в поклон легкий. — Мне жаль, но это было сделано не по прихоти… — Кэйа сбрасывает с себя притворство, закатывает глаза и обрывает его монотонную речь. — Альбедо, я знаю, не нужно. Дайнслейф тут был расторопнее тебя, поэтому на твой счет я был осведомлен еще полгода назад. У меня было время перепсиховать, а у Дилюка — восстановить пару грядок и разориться на вино. Дилюк, которого Альбедо только сейчас примечает, недовольно фырчит, скрестив руки на груди, но в глазах его мягкость. Те, каким изменениям внешним, но что важнее — внутренним, подверглись эти двое, что по отдельности, что вместе, действительно удивляют — Альбедо такими их не знает, но другими помнит. То, как Кэйа касается Дилюка якобы невзначай и вскользь, а хозяин винокурни смотрит на их короля, на человека, жизнь которого по идее он должен был давно как попытаться отобрать, то, как доверие и что-то собственное, что только их, в их мире, где они только вдвоем, окутывает их целиком и полностью — Альбедо удивляет, но заставляет расслабиться и выдохнуть с облегчением. Уголок губ в улыбке поднимает, а на душе становится легко — наконец-то за их всегда принца, теперешнего короля, можно не беспокоиться, с ним все будет в порядке, — таким естественно сияющим, будто был таким всегда, и свет этот внутренний, Альбедо не видел Кэйю, пожалуй, никогда. — Я правда рад тебя видеть, Альбедо, — приглашающим жестом Кэйа указывает на винокурню, и алхимик не может не отметить насколько по-хозяйски это выглядит, это место действительно стало для Кэйи домом. — И Дилюк тоже, — тот кивает плавно в подтверждение. Альбедо шагает чуть позади, будучи погруженным в свои раздумья, переговаривающихся о чем-то своем Кэйи — его рука касается близко-близко, подразнивая, щекочет, запястья чужого прежде, чем переплести пальцы накрепко — и Дилюка. Впереди у них целый вечер на обсуждение о том, что делать дальше, целый вечер на скорбное — за Аякса, память об ушедшем; целый вечер на то, чтобы заново осознать, что нужно жить и делать это не в горе. Альбедо улыбается едва-едва, совсем непринужденно и умиротворенно, ведь шансы на то, что все будет в порядке — у короля павшей нации, у главы клана Рагнвиндр, у этого чудесного мира, что приютил, у его жителей, что живут и переплетают свои и чужие судьбы, и, может, у него самого так много. Они смогут это все одолеть, справиться они смогут — ради себя и в память о близких. Сложатся легенды о троице героев, что шагнули в Бездну одним теплым днем, вернувшись уже другими, вернувшись без одного из них, и положили начало войне, что завершила мировые расприи. Легенды о короле, признанном своим среди звезд, на котором завершилась великая династия от и до и имя его последнее в древнейшем гобелене, он связал свою жизнь с пламенем в обличье человека, и они вдвоем были одними из тех, кто возглавил сторону Тейвата в войне, которой рано или поздно дано было случиться. Эти легенды будут о героях не только Мондштадта, но и далеко за его пределами, ведь людей и божеств, что внесли свой вклад было множество, жизней простых жителей было отдано также множество, но они дали возможность существовать этому миру, разомкнув и успокоив державшие Тейват тиски. Петля времени разомкнулась и жизнь пошла дальше, не нарушенная более внешним вмешательством, не будучи более зацикленной и обреченной на извечные тягости и страдания. Многие обрели покой — Чжун Ли обещал передать Аяксу весточку — кто навеки, кто доживая свои года. Все те жертвы не будут забыты, и Кэйа, глядя на читающего рядышком Дилюка, попивая одно вкуснейшее вино не забудет о том, что пройдено и прожито, не забудет цену, которую он — они все — заплатили за будущее, некоторые — даже не за свое. Альбедо проведает их с уже-не-малышкой-Кли завтра вечером и эхо войны будет читаться на них так ярко, как и на всех тех, кто прошел через это, но все было не зря. Обнимая Дилюка со спины аккуратно, прижимаясь поцелуем в его шею, Кэйа рад разделить их скромные тридцать пять с хвостиком так, как это происходит, пусть они уже и не похожи на себя прежних — отпечатки прошлого въелись в личность цепко — а могилы множества друзей и знакомых стали неотъемлемой частью их биографии и структуры Мондштадта, они научились ценить время, что отведено им на печали и радости; время, отведенное для их любви друг другу, для их жизни, для них самих. Время, которое они заслужили, было вырвано и отвоевано сквозь кровь, слезы и боль. Их бремя будет тянуться следом, но оно отступит, ведь их время — жить.