Моя дорога в Рай

Майки приходит в себя медленно. Сначала он слышит звуки. Это шум дождя, стоны раненых, грохот железнодорожных путей вдалеке и собственное хриплое, надсадное дыхание. Потом приходит боль. Она простреливает ноги, накрывает свинцовым покрывалом все тело, отдает в кости. Он пытается закашлять, но, кажется, у него сломаны ребра. Его лицо горит, легкие плавятся, дышать тяжело и больно. Свернутый набок нос онемел. Рана на голове ноет и пульсирует. Он не чувствует пальцы на одной из рук. Наконец, он открывает глаза. Зрение плывет и не фокусируется, но Майки понимает, что лежит на земле. В грязи, где его и оставили. Кожи касается прохладная дождевая вода из ближайшей лужи, и Майки неосознанно пытается сделать глоток – разбитые губы горят, и во рту застывает привкус крови. Жажда стягивает горло. Как же все-таки больно, черт возьми. Он не пытается перевернуться на спину, потому что, кажется, вот-вот снова потеряет сознание. Если судить по внутренним ощущениями, в отключке он валялся долго: почти три часа. Значит, сейчас где-то полночь. Значит, все давно ушли. Значит, его никто не тронет. Майки устало прикрывает глаза. Вода из лужи приятно остужает горящую кожу, хотя вся его одежда мокрая и грязная насквозь. Дождь не прекращается. Как же хочется пить. Голова начинает привычно ныть. Он… проиграл. Это не стыдно, они все… все проигрывали. Но у Майки это первый раз, и он… Ладно, он сдается, и, с трудом заставив себя пошевелиться, делает жадный глоток из лужи – и горло скручивает спазмом. Рука, на которую он опирается, скользит, и он падает лицом в грязь, пытаясь выровнять сбившееся от боли дыхание, – но куда там, перед глазами разноцветные вспышки, в ушах гудит, тошнота скользит по пищеводу, но блевать ему нечем – он не ужинал, не обедал, не завтракал…. Хорошо… хорошо его все-таки отделали. Сотрясение точно есть. Парни… парни молодцы, стали сильнее за два года. Майки пытается дышать через рот, и воздух обжигает. Он плавает в тумане какое-то время, проваливаясь в коматозное подобие дремы, и только резкие звуки или чей-то плач заставляют его вздрагивать и выныривать обратно в реальность. Воды в луже становится больше, и ему, игнорируя боль, приходится перевернуться на спину, чтобы не захлебнуться. Движения обходятся дорого – начинает болеть то, что, как он думал раньше, в битве не пострадало. Колено адски ноет и пульсирует. Это Чифую с его фирменной подножкой, однозначно. А плечо – это, наверное, Мицуя, хотя тот бы скорее сломал с его-то силищей, а тут вроде целое… По голове досталось от Инуи. Рана открытая, кровь еще не остановилась, и он чувствует горячую дорожку, бегущую вдоль виска. Нос сломал либо Пачин, либо Пеян в отместку за друга – их стиль. Пальцы… хрен его знает, может, Хаккай, а может, еще кто, какая разница… Но то, как они набросились – это было красиво. Так…слажено, командой, настоящая банда. Один прикрывал другого, удары выверенные, никто никому не мешал, никакой суеты и паники, прям загляденье. Майки ими гордился бы, если бы еще имел наглость на какие-то оценочные суждения. Финальный в челюсть, конечно, должен был нанести Дракен, но, по известным причинам, нанес Такемичи. Нанес щадяще, но глаза пылали нечеловеческой яростью – Майки это запомнил. Когда он столкнулся с этим ледяным, сильным взглядом, руки сами собой опустились, он даже блок выставить не смог. Поэтому и оказался в грязи. Поэтому и… Если бы у Майки хоть что-то в жизни осталось, он бы все отдал, чтобы Такемичи никогда на него так не смотрел. Кровь течет с разбитой губы, и ему приходится повернуть голову набок, чтобы сплюнуть. Шею скручивает болью. В голове бьет в набат. Снова… снова становится худо. Надо что-то сделать, иначе он снова потеряет контроль. Где же верный Санзу, когда он так нужен? Нет его больше. Нет больше его банды, нет Непобедимого Майки, нет мрачного, страшного будущего, где он – вершина пирамиды зла. Он побежден. Когда отметелили Хайтани, когда скопом нагнули Ханму, когда Какучо рухнул без сознания из-за потери крови, когда переметнулись Вакаса и Бенкей, когда Санзу напоролся виском на камень – все рухнуло. Оставался только он, Майки, а теперь он… Кашель прошибает тело, его скручивает. Рвет желчью, звуки горловые, низкие, кожа губ лопается. Боль пульсирует, пожирает, сжигает заживо. Он хватает ртом воздух, пытается успокоить приступ, пытается сжать руками землю, удерживая точку опоры, но пальцы скользят по грязи, кожа горит, глотка будто вот-вот порвется, и он снова отключается – ненадолго, конечно, но это буквально спасает его от сумасшествия. Если бы, ха-ха. Если бы. Он рывком переворачивается и пытается поднять корпус на трясущихся руках. Тело ноет и протестует, в глазах темнеет. Не время. Каким-то чудом ему удается сесть, привалившись спиной к контейнеру. Больно. Основная проблема – голова, но не та рана от Инуи, нет, а его, его собственное… Уже три месяца как не проходящее без лекарств. Его безумие. Таблетки… таблетки были у Харучиё. Интересно, его семья уже забрала тело?.. Прошло примерно три часа, значит, скоро приедут копы. Трупов… они есть. Санзу тот же, или бедняга Какучо… Или он жив? Не… не важно. Если он жив, Такемичи бы помог ему, определенно. Но таблетки – у Санзу в кармане, он хранил их у себя, чтобы контролировать прием, потому что он один знал… знал… Он тоже прыгал во времени. Почему они все… прыгают? Санзу знал, что он, Майки, станет монстром – и все равно остался рядом. Он был его… другом. Но Такемичи что-то там кричал, что Санзу его, Майки, использовал, и что Санзу – тварь, каких надо поискать, и что именно из-за Санзу у него, Майки, едет крыша, хотя это совсем, совсем не так… Но Санзу пришел за ним, а Такемичи – нет. Почему… почему он не пришел? Майки медленно заваливается набок, пытаясь удержать ускользающее сознание, и вспоминает. Он… ждал. Как щенок ждал. Каждый день ждал, почти год. Сидел и ждал. Над ним смеялись, его жалели, говорили, что все бесполезно – но он все равно ждал. Он ждал Такемучи. Такемучи говорил, что умеет прыгать во времени. Майки верил ему. Такемучи возвращался за всеми – за каждым из них – если что-то шло не так: за Дракеном, за Мицуей и Хаккаем, сколько раз за Хинатой… не посчитать. И Майки сказал ему не возвращаться в этот раз. Чертов лгун. Он приходил к храму Мусаши и ждал, каждый чертов день ждал, что Такемичи вернется – за ним. Он верил. Он надеялся. Он мечтал. Но Такемичи не вернулся. Почему? А Санзу пришел. Санзу сказал, что его гнилая голова – не страшно. «Я паду во тьму вместе с тобой», вот что он сказал. Он сказал не приходить к храму Мусаши, потому что Такемичи все равно не придет, но Майки тайком, через день, все равно сбегал и ждал. Напрасно. Санзу сказал, что, если он уйдет от друзей, будет хорошее будущее. Он сказал, что однажды они обвинят его, Майки, во всех своих бедах, и будут правы – поэтому нужно уйти. Майки не хотел. К тому моменту голова болела уже каждый день, и поэтому он вообще ничего не хотел. Но Санзу достал лекарство. И сказал – я твой друг. Предыдущий друг – Дракен – почти не разговаривал с ним после смерти сестры. Родных не было. Такемичи… Такемичи ушел и бросил его. Никого не осталось. И он перестал приходить к храму. А сейчас… он побежден. И он снова один. Может, Санзу выжил, и прыгунов два, и можно попросить прыгнуть в будущее и узнать, что ему делать теперь? Майки не знает, как он стоит на ногах. Его шатает. Идти получается только по стеночке, медленно-медленно, борясь со рвотой и звоном в ушах. Но он идет. Колено… не сгибается, это плохо. Ему нужны ноги. Больше-то у него ничего и нет. В старом депо почти никого нет: за три часа даже те, кто был в отключке, пришли в себя и сбежали. Лежащим на земле либо не встать самостоятельно, либо вряд ли уже вообще что-то поможет – драка была жестокой. В любом случае, на Майки никто не обращает внимания. Он плетется, еле переставляя ноги, к огромному поезду, что остановили в последний момент. Санзу… там. Тело еще не забрали. Его сестра, маленькая, избитая девочка, кричала, когда не смогла растормошить брата. Майки бы тоже кричал – но на него в тот момент налетели со всех сторон, и посмотреть, можно ли помочь другу, возможности не было. Честно говоря, он даже не знал, сколько на самом деле Санзу лет. Из какого будущего он пришел? Был ли он всегда рядом с Майки? Считал ли он на самом деле его другом? А теперь он лежит с пробитым виском, одинокий и потерянный. Розовые волосы в грязи, рот приоткрыт, глаза слепо смотрят в дождливое небо. Руки раскинуты, будто он в последний момент пытался взлететь. Кто толкнул его?.. Около кабины поезда много крови. Какучо… жив ли? У Майки нет сил дойти дотуда. Его голова сейчас расплавится. Он сползает на землю, ползком добирается до Санзу, и, к своему стыду, сразу сует руку тому в карман. Таблеток нет. Майки чувствует, как слезы закипают в глазах. – Санзу, – хрипло шепчет он, и трясет друга за плечо, – Санзу, проснись! Где… где лекарство? Мне больно, Санзу, пожалуйста, скажи, где оно?.. Санзу предсказуемо молчит, и Майки надрывно скулит от боли. Ему хватает сил прикрыть глаза Харучиё. В себя он приходит около вагона поезда, прижимаясь пылающим лбом к холодному металлу. Он… проваливается, это плохо. Сознание плавится и плывет, и он ловит себя на том, что вслух бормочет имена братьев и сестры – по кругу, повторяя, как мантру, привычная практика, чтобы собраться. Это помогало… раньше, когда голова еще не болела каждый день, когда он мог себя контролировать, когда не было этой тупой, уничтожающей пульсации, когда… – ШинчироЭмаИзана-ШинчироЭмаИза…а…на…Ши…Шин- Когда долго что-то повторяешь, оно теряет смысл. Вскоре голос пропадает, и он тупо шевелит губами, собирая слоги в слова и не осознавая их значения. Что он… почему он вообще все еще здесь? Ему надо… идти. Куда надо было идти? Голова трещит, и он тихонько плачет от боли и бессилия. Лекарства… Санзу. Умер Санзу, как и все они умерли. Он и правда проклят. Приносит несчастья. Надо… уйти, так говорил… Санзу. Неужели это он вон там… лежит? Санзу умер? Умер? А почему он тогда жив? Ему хочется раскроить свою тупую башку и достать оттуда чертовы нервы, чтобы хоть чуть-чуть отдохнуть. Да, это было бы… славно. Если найти камень, или железяку, тогда он ударит по голове, и боль вытечет через уши, как из лопнувшего пакета, только нужно встать, а тело болит, и эти голоса, и его, кажется, сейчас стошнит… Потом он слышит голоса. Определенно, голоса. Тело прошибает страх, и в сознание резко возвращается ясность. Это полиция. Наверняка это полиция. Им нельзя попадаться. Не потому, что он боится наказания, нет. Они его казнят, Майки знает. Это даже здорово, что они казнят его. Но они заставят говорить, и он сболтнет что-нибудь лишнее, и тогда могут пострадать… пострадать…. А кто может пострадать? А вдруг у них есть лекарство? Мысль шальная, но он не может от нее отделаться. Они… они могут помочь. Или пристрелить, в конце концов. Одно нажатие на курок, и все, все закончится, и будет тихо, спокойно, и не будет больно…. Но его отправят в Ад, и он не встретится с семьей. Эта мысль гложет сильнее, чем тупая, выжигающая все живое боль. Нет, так… так не пойдет. Ему надо встретиться с семьей, ему надо извиниться, ему надо столько, столько всего сказать… С Эмой будет Кен, и с ним тоже надо поговорить, обязательно, а Баджи… И Санзу. Кто пойдет на похороны Санзу, если его пристрелят? Нет, нет, нет, нельзя-нельзя, нужно немного потерпеть… Потом он… наверное, надолго, но… он засыпает. Он все чувствует – и клокочущую боль, и пожар в голове, и холод капающего дождя, – но тело расслабляется само по себе, и сил открыть глаза нет. Ему… ему даже хорошо. Краем сознания он слышит отголоски родных, любимых голосов, обрывки их образов мелькают перед сомкнутыми веками, его тело радостно подрагивает. Часть сознания вопит, что ему надо проснуться, но он не хочет, он так… он так устал, он просто чуть-чуть… совсем немного… как пить-то хочется…. А потом вся эта цветная, яркая и теплая каша вырисовывает образ Такемичи. Сердце болезненно, но сладко, почти трепетно сжимается. Он все еще обижен, ему так больно, но он готов простить – потому что это Такемичи. Такемичи всегда был особенным: не потому, что он прыгал во времени, а потому что он был… Такемичи. Майки этого не стыдился и не особо скрывал; Дракен говорил ему, чтобы он не лез, что у Такемичи есть другой, по-настоящему важный для него человек, а Мицуя смеялся до слез, но по-доброму, как смеются друзья, а Майки просто… просто… Он не на что не претендовал – но любил мечтать. А Такемичи не пришел за ним. В себя он приходит потому, что замерз. Теперь он не чувствует ни рук, ни ног, но они все равно каким-то образом болят. Дрожь сотрясает тело, и кажется, у него поднимается температура. Он снова плачет, но даже всхлипнуть не может: голос сел. Он обхватывает себя руками, пытается закутаться в грязный, тяжелый, промокший насквозь и дурно пахнущий плащ, но теплее не становится. Ему… ему правда плохо. И очень-очень больно. Зато голова в холоде чуть-чуть успокаивается. Надо… надо встать и идти. Это был первый шмон полиции, потом приедут следователи и медики, чтобы осмотреть тела и помочь раненым, и их будет много, и они найдут его, а… а нельзя, нельзя умирать и плакать, нельзя жалеть себя, потому что он заслужил, нельзя… нельзя… Почему Такемичи за ним не пришел?! Почему? Почему?! Проигрывать… не весело. Так чувствовали себя те, кто проигрывал ему, Непобедимому Майки? Нет, не… не так. Они вставали и становились сильнее. Такемичи… Такемичи становился сильнее. А он не может встать, он вообще ничего не может, только портить и уничтожать, он проклят, он опять кому-то навредит, он… он… Х-холодно. Он долго сидит у этого контейнера, очень долго. Это он понимает по размеру луж, которые добрались до него и окончательно вымочили штаны. В горле стоит ком, боль раздирает тело, а из сломанного носа начинают течь кровавые сопли – он утирает их шевелящейся рукой, лишь сильнее размазывая по лицу. Но, каким-то чудом, он рождает… мысль. Надо уйти. Раз умирать нельзя, пока не попросишь кого-то поговорить с родственниками и попросить у них прощения, потому что вряд ли они захотят говорить с ним лично, надо уйти и спрятаться. Не так, как это делал Са…Са…Санзу – действительно спрятаться. Никаких банд, никаких разборок, ничего. Куда-нибудь, где тихо и… и тепло. Где дадут попить. Может быть, у кого-нибудь будет обезболивающее. Есть же… есть же такие места, да? Где никто не тронет. Где больше не будет этого холодного, полного ненависти взгляда. Такемичи… он так смотрел. Он не пришел потому, что ненавидит его, Майки, да? Потому что Майки опять… опять все испортил? Но Майки… Майки не хочет вредить, нет. Он хочет согреться и поспать, и чтобы голова не болела, и ему надо в Рай хоть на пять минуточек, чтобы с семьей поговорить, а потом куда угодно, только где тихо, пожалуйста… И он встает на ноги. Шаги смешные, нелепые, колено – одно, второе просто каменное, ему приходится подволакивать ногу за собой, – подгибается, но он упрямо идет… куда-то. Злость, раздражение и боль дают силы, и он даже ускоряется, – ненадолго, конечно, голова начинает кружиться, но это хороший знак. Дождем размыло землю, он поскальзывается, но не позволяет себе упасть. Знает, что больше не встанет. Поэтому нельзя. Проходя мимо залитого водой и раскинувшего руки в немом объятии тела, он стягивает с плеч плащ и накрывает друга с головой. Где бы Санзу сейчас не находился, ему наверняка очень холодно и одиноко. Майки надеется, что это хоть чуть-чуть поможет. И он идет. Хватает его минут на пятнадцать, потом силы стремительно начинают покидать его трясущееся, коченеющее тело. Но он выходит из депо к какой-то парковке. Место кажется знакомым. Лежащий на боку байк с разбитой фарой – тоже. Бабу. Майки гладит его, как живого, по бензобаку, и не может справиться с кашей в голове. Так много всего: Шин, Эма, Свастоны, свобода, поездки, Дракен, Такемичи, Санзу – и все с этим байком. А теперь кто-то опрокинул его, могучего и гордого, навзничь, съездил чем-то тяжелым по корпусу, судя по вмятинам, и проткнул шину. И он лежит, такой маленький и одинокий, под доджем, и никому он не нужен на целом свете. Майки не может бросить своего друга. Последнего друга. Его снова тошнит, когда он поднимает байк, и вместе с рвотой из желудка выходит кровь. Майки приходится стоять почти десять минут, привалившись к мусорному контейнеру, пытаясь отдышаться и удерживая Бабу здоровой рукой. Его тело протестующе вопит, на глазах выступают злые слезы, но он упрямо толкает мотоцикл перед собой, подволакивая за ним онемевшие ноги, и тихонько репетирует речь для родственников – что он расскажет им, когда они встретятся. Определенно, он скажет, какая он мразь. Он скажет «прости» и Эме, и Изане, и Дракену – а Шина он просто будет обнимать, пока ему не скажут прекратить. Он расскажет про деда, он расскажет про Токийскую Свастику, о том, какой она была и стала, он расскажет, как сильно любит пацанов и семью, и как он скучает, и что больше всего на свете он мечтает хоть раз зайти в теплый, полный народа дом, а может, он даже расскажет про Такемичи, о том, какие у него ласковые, добрые глаза, и какое замечательное, искреннее у него сердце…. Потом мир кренится, тело немеет, он оседает на колени – боль взрывается фейерверком – и байк с грохотом падает рядом. Мелкие стеклышки вылетают из фары. Майки рассеяно наблюдает за каплями дождя, отскакивающими от полированного бока мотоцикла, и чувствует, как по желобку между носом и губой течет кровь. Он на пределе. В голове будто накаляется кусок металла – череп прожигает насквозь, мозги закипают, глаза лезут из орбит. Майки хватается за уши и кричит, утыкаясь лицом в землю. Больно. Больно. Очень, очень больно. Таблетки. Санзу. Плохо. Потом Майки видит… видит… видит лестницу. Та часть его сознания, что не гниет и не распадается на миллионы осколков одновременно, подает сигнал – место знакомое. Будь у него хоть немного сил, он… он узнал бы. Акации, растущие вдоль ступенек. Узнал бы тусклые фонари, покачивающиеся от ветра. Узнал бы даже парковку, на которой он сидит. Но сил… их нет. Он не понимает, как поднимается по ступенькам. Он не… не помнит. Какие-то рефлексы и обрывки знакомых образов заставляют двигаться, заставляют подволакивать ноги, одну за одной, как в тупом, однообразном кошмаре, но это… это уже не совсем Майки: он едва что-то видит, почти не слышит, не осознает даже, где заканчивается он и начинается темная, жадная, сосущая пустота. Но он добредает до вершины. Смотрит на старую, залитую дождем площадь перед храмом. Смотрит на темное, мрачное здание самого святилища. Воспаленное сознание слегка проясняется. Он… он понимает, где он. Как он… почему здесь? Впрочем, не… не важно. Ему надо сесть. Надо… надо перевести дыхание. Он устал. Сильно устал. Доски на крыльце холодные, мокрые, но над головой навес, и ветер не так сильно задувает. Майки приваливается спиной к стене храма, пытаясь сглотнуть ком, вставший в горле, а потом, судорожно всхлипнув, сползает на пол и закрывает глаза. Он немного отдохнет, и пойдет дальше. Совсем чуть-чуть. Потому что… потому что ему нужно дойти до Рая, попросить прощения, а потом… потом все закончится. Но Майки должен это сделать. Все, что от него осталось – это желание сказать «прости». Он слушает дождь, слушает ветер, прижимаясь пылающим лбом к мокрому дереву. Мысли… они есть, но перепутанные, наслаивающиеся друг на друга, будто масляное пятно, растекающееся на водной глади. Усталость сковывает, тело немеет, приглушая боль. Он почти засыпает, изредка крупно вздрагивая, и только жажда не дает ему окончательно провалиться в дрему: он бессильно сглатывает вязкую кровавую слюну, понимая, что это не поможет. Потом наступает апатия. Тело дрожит в лихорадке, – а может, он просто замерз до синевы. Долгожданная тишина и иллюзорное спокойствие действуют усыпляюще; он не спит, нет, но точно не в сознании. Где-то между, в вязкой белесой мгле, на грани жизни и смерти. Дорога в Рай… где ее искать? Есть ли она вообще? Должна быть. Они же… они же все куда-то ушли, не могли же они просто раствориться в сумерках, как сон? Санзу… должен был найти ее. Он был хорошим. Он был другом. Несправедливо, если он заблудится. А потом… Потом приходит Такемичи. Майки даже сначала не понимает, что видит его. Думает, что очередной глюк-воспоминание, навеянное бредом, но нет – Ханагаки. Живой, побитый, возмущенный до чертиков Ханагаки. Таращится на него. Глазами своими, похожими на две лазурные пуговицы, хлопает. Открывает рот в немом вопросе. Майки честно пытается сесть, но у него нет сил даже пошевелиться. Никак не подтянуть свое тело на руках, не выпрямиться, не взглянуть в глаза. Майки зажмуривается и закрывает лицо ладонью, надеясь, что Такемичи сжалится и уйдет, что оставит его в покое, что даст хоть немного полежать и прийти в себя, но Такемичи стоит над ним и молчит. Разглядывает. Майки обжигает слабым стыдом: он грязный, мокрый, обблеванный, сжимается в комочек на крыльце храма и прячет глаза в пол. Если Такемичи… если Такемичи смотрит на него так же, как смотрел там, в депо, Майки не справится. Не сможет. Не… нет, просто не надо. Но у Такемичи на лице что-то другое написано. Там такая смесь, что сразу не разберешь: и шок, и неверие, и страх, и досада, и откровенная, всепожирающая боль, и почему-то облегчение. Ханагаки делает шаг вперед, сжимая кулаки, и Майки громко выдыхает, из последних сил подтягивая ноги к груди и отрывая голову от досок. Надо… надо что-то сказать. В глотке совсем пересохло. Почему у него… почему опять текут слезы? Майки скользит языком по разбитым губам и хрипло молит: – П… пить, – он сглатывает комок свернувшейся крови, – п-пожалуйста, воды. Такемичи дергается, как от разряда тока, и моментально оказывается очень близко. – Что ты сказал? – Спрашивает он, наклоняясь к нему. – Я не слышу, что ты попросил, повтори, я сейчас… Майки глупо открывает и закрывает рот. – Вода, – шепчет он, – колодец… там. По… попить. Пожалуйста. – Воды? – переспрашивает Такемичи, и Майки микроскопически кивает. – Но, черт, нет никакой тары… Подожди, я сейчас что-нибудь придумаю, сейчас найдем… Такемичи шарит глазами по площади, ища бутылку или какой-нибудь стаканчик, но за храмом ухаживают, и мусора нет. Он бросает беспомощный взгляд на Майки, потом сжимает губы, быстро подлетает к ритуальному колодцу и зачерпывает воду ладонями, складывая их вместе. Так же быстро подходит к Майки и садится рядом, не обращая внимания на дернувшегося Сано. – Вот, – говорит почему-то шепотом, – попробуй сесть, обопрись на меня, вот так… Пей, только аккуратно, не торопись, я еще схожу, ну же… Майки делает глоток, второй, и стонет от облегчения. Прохладная влага течет по раздраженному горлу, успокаивая. Такемичи идет еще раз, потом еще, потом снимает свою форменку, обмакивает рукав в воду и приносит так, выжимая ткань прямо Майки в рот. Майки долго, долго не может напиться, и Такемичи терпеливо ждет, пока он перестанет цепляться за худое тело Ханагаки, как за спасительную соломинку – ничего не говорит, только смотрит своими голубыми, широко распахнутыми глазами. Потом Майки громко втягивает воздух, сплевывает кровавую слюну и безвольно сползает обратно на пол крыльца, закрывая глаза. Такемичи сидит рядом. Майки знает, что он смотрит. Но облегчение затапливает с головой, и ему так все равно, что даже немного страшно. Такемичи кладет руку на его плечо и аккуратно отнимает ладонь Майки от лица, рассматривая раны и опухшую посиневшую кожу. Его глаза наполняются слезами. – Хорошо же тебя отделали, – бормочет Ханагаки едва слышно, – я там даже и не заметил сперва. Кто-то закричал, что рядом копы, и мы бросились бежать и спасать раненых, Хаккай не мог идти, мы тащили его, а Ацуши вообще был без сознания… Что у тебя на голове? Откуда кровь? Майки молчит. Рука Такемичи бережно убирает спутанные пряди волос назад, и Майки слышит, как из его груди вырывается взволнованный вздох. Он жмурится сильнее, пытаясь раствориться в полу. – Мать твою, – Такемичи держит паузу пару секунд, а потом принимается осматривать его целиком, с головы до ног. Штаны на колене порваны, поэтому синеву и нездоровый отек он прекрасно замечает, как и бледные, сведенные судорогой пальцы. – Как ты до сюда дошел в таком состоянии? Еще и Бабу тащил? Я видел на парковке. Кто его так? Майки молчит. Такемичи проводит еще мокрым рукавом форменки по его лицу, стирая остатки рвоты. Потом опускает ее на плечи Майки, и тот вдруг понимает, что все это время беспрестанно дрожал. Тепло окутывает коконом. Хочется спать. – Потерпи еще немного, – мягко и ласково говорит Такемичи, – сейчас я вызову скорую. Тут ребята недалеко, они помогут, принесут еще воды и бинтов, и тебе станет полегче. Постарайся не засыпать, хорошо? У тебя рана на голове, этого не надо делать, слышишь?.. Майки громко, рвано дышит. Ему действительно нельзя спать. У него есть важное дело. – Такем…мичи, – говорит он, еле шевеля губами, – мне надо найти дорогу в Рай. Такемичи замирает, уставившись на него. – Что? – Дорогу… в Рай, – Майки нечеловеческим усилием цепляется за локоть Ханагаки и медленно разгибается, – я должен… должен дойти. Санзу заблудится, а Эма и Баджи… Они все детство ругались, как кошка с собакой, и надо извиниться, но меня не пустят, понимаешь? А я должен… должен… Такемичи удерживает его за плечо, не давая упасть, и смотрит куда-то за спину. Майки скашивает глаза и видит Инуи, растерянно замершего на верхней ступеньке лестницы. Сейшу оборачивается, говорит что-то, а потом решительным шагом летит к Такемичи. Тот с силой сжимает пальцы на плече Майки, и Сано тихонько скулит. – Вот вы где, – Инуи запыхается, переводя дыхание, – где ты его нашел? – Здесь, – нервно отвечает Такемичи, – он каким-то образом сам дошел. Инуи, вызывай срочно скорую: у него башка пробита, кровища хлещет, рука, кажется, сломана, и что-то с коленом. И вода – ты принес? – Да, – Инуи вручает Такемичи бутылку, и тот быстро подносит горлышко к губам Майки. Тот жадно пьет, слегка захлебываясь, и пытается отдышаться. Из носа опять начинает идти кровь. Такемичи шипит, утирая ее пальцами. – Не… не смотри на меня, – между выдохами просит Майки, – я боюсь, когда ты смотришь… ты же… Н-нена-видишь? Такемичи и Сейшу переглядываются. – Бредит, – говорит Такемичи, настойчиво пытаясь уложить его обратно на пол. Майки упирается. – Должен, – отчаянно повторяет он, – должен, Санзу там… Он умер, Такемичи! А если ему… холодно? А я здесь, а я должен, должен помочь… Голову прошибает болью, и то, что отвечает Такемичи, Майки не слышит. Он выныривает на поверхность лишь тогда, когда к парням присоединяется заплаканная, опухшая Сенджу, что-то нервно теребящая в руках. Майки пытается дотянуться рукой до полупустой бутылки, и Такемичи, замечая это, склоняется к нему. – Какучо жив? – Спрашивает Майки. Такемичи медленно кивает. – Жив, в больнице, наложили кучу швов, – он нежно касается лба Майки. Его узкая ладонь удивительно прохладная. – И Коко тоже в порядке, сейчас приедет, и мы пойдем в больницу. Майки стискивает зубы, улавливая едва заметное раздражение за стеной слабости. – Такемичи, послушай, – хрипит он, – меня в Рай… не пустят. Я человека убил. Мне никак. А моя семья – там, и Кенчин, и Баджи, и даже Изана!.. Санзу тоже там, а его… его никто не любит, и у него никого нет, кроме меня, понимаешь? И лекарства у него, так что я должен дойти, я должен сказать им, они же там, все там!... – Какие лекарства, Майки? – Растерянно спрашивает Такемичи, бегая глазами по его лицу. – О чем ты вообще говоришь?! Майки закашливается, и морщится от спазма в ребрах. – Голова, – бормочет он, спотыкаясь в словах, – голова, Такемичи, так больно… оно не проходит, понимаешь, оно меня жрет, мне… мне больно… Санзу знал, но Санзу умер… Как… как он умер? Он прыгал во времени, почему он умер? – Майки, Санзу был не тем, кем казался, – Такемичи обхватывает его лицо и гладит по лбу, успокаивая, – он был… нет, не сейчас об этом. Что за лекарства? Где они? Мы их найдем, станет полегче, только постарайся вспомнить хотя бы цвет упаковки, и мы… Коко! – орет он так внезапно, что Майки вздрагивает. – Какие, к чертовой матери, лекарства?! Что этот ублюдок ему давал?! – Я не знаю! – истерично отвечает Коконой, побитый и опухший, но вполне бодрый. – Они вечно о чем-то там вдвоем шушукались, я в их дела не лез! Что-то для башки, у него мигрени или типа того было, хрен его разберет! – Ну так звони Какучо, может, он знает! – Такемичи злится, сильно, сильно злится. Майки понимает это, и у Майки сжимаются внутренности. Ему становится тяжко, в разы тяжелее, чем раньше. – Почему… – спрашивает он едва слышно, – почему ты не пришел? Я ждал тебя. Такемичи быстро к нему поворачивается. – Что? Слезы снова текут по лицу Майки, и он закрывает глаза, лишь бы не видеть голубых глаз напротив. – Не пришел, – шепчет он, – ты меня бросил. Как все они. Почему? Такемичи тоже плачет, Майки понимает это по его мелко дрожащим рукам, которые он чувствует на своих плечах. – Пришел, – говорит Такемичи ему на ухо, – за тобой пришел. Опоздал, да, но мы все-все исправим, обещаю. Вместе в твой Рай пойдем, слышишь? Меня пустят. Майки вдруг чувствует страшную усталость. Он прижимается виском к груди Такемичи, вдыхая знакомый запах, и спрашивает: – Ты им скажешь? Скажешь, что я люблю их? Такемичи мягко касается губами его лба. – Скажу, – шепчет он, – вместе скажем. Потерпи еще немного, хорошо? Сонливость душит, но Майки слабо кивает. По дороге в Рай не обязательно идти одному. Последнее, что он слышит – вой сирены.