RUNNING OUT OF TIME или не наставляй на меня свой пистолет

Синий огонь стекает с тебя как вода, облизывает твои пальцы как послушная псина, и ты весь такой красивый-красивый-красивый, что хочется дотронуться — пусть и обжечься — хотя бы подушечками пальцев. У тебя на виске царапина: демонюка задела когтем, глупая-глупая, она еще не знала, что ее ждет, — и  ты щуришь бирюзовый нечеловеческий глаз, когда ранку щиплет солью прибрежного киотовского ветра. Наверное, в этом что-то есть — в восхищении собственным старшим братом. Может, это такая суперски избитая прерогатива младших — влюбляться в старших, выбирать их своей ролевой моделью. Единственная проблема — ты не сильно меня старше. Гребанные 5 минут. Я никогда не думал, что со мной произойдет что-то такое. Но когда ты готовишься обнажить Курикару и твои узловатые пальцы любовно гладят ее рукоятку, я чувствую, как в моем сердце шевелится и дергается ненасытный зверь — то немногое, что осталось от отцовской силы. Жажда. Ты улыбаешься мне самой красивой улыбкой и стираешь пот с лица; мокрые черные волосы лезут тебе в глаза, обрамляют лицо, еще четче вырезая скулы на покрасневшем от адреналина лице. Солнце светит тебе в спину, отчего ты весь выглядишь словно сотканным из света, эфемерным, таким ненастоящим и — Я никогда не думал, что со мной произойдет что-то такое, но оно случилось. И ты это знаешь. Ты проходишь мимо, украдкой трогаешь мои пальцы, до сих пор насмерть крепко сжимающие холодный металл пистолета, и твоя улыбка становится такой… такой знающей, понимающей, что я моментально дурею. Ты ниже на полголовы. Вертлявее, жилистее. У тебя нет моего многолетнего опыта, но рядом с тобой я всегда чувствую себя ничтожным — не одаренный, не сын Владыки, не демон. Рядом с тобой я всегда чувствую себя той версией, у которой подгибаются колени и темнеет в глазах, когда ты делаешь так: крадешь улыбку в полутьме коридора, пошло облизываешь вымазанные в трехпроцентном йогурте пальцы, прожигаешь взглядом спину, пока я сижу за рабочими документами или проверяю работы младших курсов. Подходишь сзади, кладешь жесткие ладони в мозолях на плечи, гладишь большим пальцем бьющуюся на шее венку, нагибаешься близко-близко, опаляя ухо теплым дыханием, по-животному тянешь носом… И строчки кандзи расплываются перед глазами, когда ты ведешь ладони ниже, царапая сквозь рубашку кожу. Я знаю: ты будешь ждать меня в нашей комнате как и всегда, с того самого момента, как это все началось. После произошедшего… Ты ненавидел меня, наверное. Ждал подставы, зависти, жалоб на горькую участь. Я же тебя боялся — ты мог сжечь меня в мелкий пепел одним лишь щелчком пальцев, каким бы хорошим экзорцистом ни был я и каким бы откровенно херовым демоном ни был ты. Я едва спал, придерживаясь в полусне за рукоять пистолета под подушкой. Прислушивался к твоему неровному дыханию. Ты возвращаешься поздно ночью и приносишь на себе запах улицы, людей и озона — ты всегда так пахнешь, когда используешь силу. В демоническом обличии от тебя по-страшному ведет голову, и я приму это ощущение за предчувствие опасности, поэтому и насторожусь тогда: выхвачу из-под подушки ствол, мгновенно содрав свое уставшее тело с простыней. Ты не выглядишь удивленным, когда дуло утыкается тебе в подреберье. Улыбаешься. — Не наставляй на меня свой пистолет, — говоришь ты странным, непривычным голосом; облизываешь клыки, мелькнувшие под верхней губой. И сипло добавляешь, как гвоздь забиваешь в крышку гроба:  — Юки-о. Линза льда между нами трещит и лопается. В глубине твоих глаз мелькает что-то опасное, огненно-синее, действительно демоническое, и мы летим на пол, взметая в воздух пыль, до сих пор не протертую с прошлого воскресенья. В одежде становится слишком тесно, а в груди не остается воздуха. Сплошная темнота — и твои глаза, как глубокая морская пучина. И, кажется, я в ней скоропалительно тону. — Рин, мы не… — громко шепчу тебе на ухо, чувствуя, как суматошно бьется пульс. Мой? Твой? Какая к черту разница? Пистолет твердым боком упирается мне в ребро, и я отбрасываю его в сторону, даже не задумываясь о том, что невероятно по-идиотски добровольно лишать себя оружия, находясь точнехонько под демоном высшего класса. То есть, прости за уточнение, под тобой. И это явно не вписывается ни в какие правила, которые экзорцисты моего уровня должны соблюдать при контактах с демонами. Ты берешь мое лицо в свои ладони, гладишь большими пальцами щеки, больно вдавливаешь в кожу, и я чувствую себя маслом, податливо плавящимся под твоими руками, горячими и шершавыми. Мне душно, жарко и я задыхаюсь, когда ты запускаешь свои пальцы мне в волосы, тянешь за короткие жесткие пряди, а носом водишь по яремной вене, приоткрыв жаркий рот. — Юкио, — на выдохе зовешь ты, и я ловлю твое смятение губами, в момент обжигаясь. Ты даже на вкус как озон. Горький, огненно-свежий, такой правильный, что любые сомнения истончаются в нити, которыми я зашиваю осознание и беснующийся голос разума. Это тяжело — пытаться удержать хоть какое-то рациональное зерно в голове, когда ты в кровь кусаешь мне губы, задевая клыками, толкаешь меж зубов язык, и он — господи, благослови меня, святой отец — раздвоенный, как у змеи, запускает вниз по позвоночнику разряд чистого электричества, мурашащий спину, моментально покрывающуюся испариной. Хорошо, что на мне нет рубашки — и плохо, что на тебе одежда до сих пор есть. Больше. Нужно. Сейчас. Пожалуйста, — все, что крутится у меня в голове в данную секунду, и я даже не против не думать вовсе, особенно когда ты отрываешься от меня, блестишь слюной на зацелованных губах, жадно тянешь лыбу и спускаешься вниз, плавишь огненными пальцами грудь и оставляешь несильные ожоги. Назавтра в отражении в ванной я увижу звездное небо из сотни твоих поцелуев и не премину тебя за это отчитать, но это будет лишь завтра. А пока… Нам нужно остановиться, — говорит мне сознание. — Не останавливайся, — говорю я, обнимая тебя за голову, притягивая к себе ближе, как огромную плюшевую игрушку, и ты довольно урчишь сытым зверем, пока твои пальцы подбираются к резинке пижамных штанов, царапая тазовые кости. — Рин, бож-же, что ты делаешь?.. Нам… Ты смотришь голодными охмелевшими глазами, облизываешься, раскрасневшийся до умопомрачения, и я еще никогда тебя таким не видел — таким открытым и живым, не прячущимся за терновой стеной из сарказма и второсортных шуток. — Никто не узнает, — смеешься ты хрипло и весело, пока спускаешь на бедра мои штаны. В твоих волосах огнями святого Эльма переливаются синие пламенные рога, а твой хвост оплетает мне лодыжку мягким шнуром. Я как будто одержим. И я не уверен, что это неправда. — Рин, — перехватываю твою руку на полпути, смотрю внимательно глаза в глаза. — Пути назад не будет, да? Ты приподнимаешься, нависаешь сверху, под моими лопатками все еще жесткий паркет, а от тебя шарашит силой на мощностях атомной электростанции, но я отпускаю ситуацию и резко меняю нас местами, вырывая из тебя сдавленный вздох. Удивление в твоем лице сменяется чем-то иным, абсолютно новым, и я, не удержавшись, слизываю с твоих губ полную неожиданности «о». Ты легкий и невесомый как угольная смола, когда я подхватываю тебя на руки в одно движение и бросаю на кровать, тут же падая следом и не выпуская из кольца рук. Мы сталкиваемся лбами, загнанно дышим, пока я рву на тебе ворот футболки и прикусываю ключицу, а ты стонешь сквозь сжатые зубы, до хруста выгибая спину. Твой голос толкает меня куда-то в грудную клетку, рвет сердце и отшибает мыслительный процесс, и все сужается до одной точки — твоих чертовых лазуритных глаз, светящихся в темноте. Я никогда не замечал, насколько ты красивый, насколько ты изменился, войдя в полную силу, но сейчас это все становится таким болезненно очевидным, что я чувствую себя грешником, прикоснувшимся к божеству. Божество улыбается, переплетает свои пальцы с моими, уверенно направляет вниз, разводя колени, и я чувствую его возбуждение даже через жесткую джинсу штанов. Ты смотришь из-под полуприкрытых век, как я расстегиваю твою ширинку и сжимаю тебя сквозь белье, вырывая старательно задушенный стон. — Юкио, пожалуйста, — хрипишь ты, толкаясь бедрами в руку, и мне приходится заткнуть тебе рот одной рукой. Пока ты старательно вылизываешь мои пальцы, насаживаешься на них ртом, я стягиваю с тебя белье и сжимаю ладонью твой член, отчего ты смущенно распахиваешь глаза, словно еще сильнее разгоревшиеся, и скулишь, вцепившись мне в плечи; твои когти раздирают мне кожу, но я не чувствую ничего, кроме невыносимого жара, в котором ты нас маринуешь. — Скажи это, — приказываю тебе сбивчиво, поднося мокрые от твоей же слюны пальцы к ягодицам. — Скажи, Рин. — Возьми меня, возьми, — разрешаешь ты; твоя кожа мерцает синими искрами как высоковольтным электричеством. Дьявольски усмехаешься, мокро клюешь меня в губы, хлещешь мягким хвостом по моей голой спине. Резко выгибаешься, прижимаясь ко мне, и выпускаешь когти в загривок, когда я на две фаланги ввожу первый палец. Ты лезешь целоваться, податливый и разгоряченный, и твое обычно жесткое, напряженное тело расслабляется под моей рукой, словно глина в руках скульптора, и я леплю из твоего тела — натянутые канаты мышц, струны сухожилий — все, что приходит мне в голову. А в моей голове уже очень давно только ты. С самого детства, со смерти Широ, с твоего раскрытия, с твоей первой победы — ты-ты-ты, веселый, раздраженный, грустный, растерянный, яростный. Как вода перетекаешь из одного состояния в другое, не замечая, что люди говорят о тебе. Похабно стонешь мне в рот, когда я ввожу второй и третий, растягиваю тебя, как читал в случайно стащенном у Шуры журнале. Сминаю твои губы, уже не чувствуя ни их, ни собственной усталости, и не могу напиться ощущением полной свободы, которую ты даришь одним своим присутствием. В голове твое расчерченное в крике лицо, когда ты обнажаешь Курикару перед Боном и Шимой в отчаянной попытке их защитить, хотя прекрасно знаешь, что тебя не примут таким, какой ты есть. Только я, я, я приму тебя полностью, от лохматых чернильных волос до огрубевших от хождения босиком пяток. Хочется прокричать тебе это в лицо, чтобы ты понял, что я всегда был и всегда буду на твоей стороне, даже тогда в классе, где от серебряной пули тебя отделяли лишь секунды. — Юк-кио, — шепчешь ты. — Черт, ну. Смотришь своими бездонными глазами, коптишь взглядом, и я прижимаюсь к тебе ближе, зарываясь носом в терпко пахнущее место за ухом и осторожно входя. Ты сжимаешься так сильно, что мне приходится укусить тебя в плечо, чтобы не заорать, но ты вовремя находишь мой рот и накрываешь своим, подмахивая бедрами. Стыдливо скулю тебе в губы, зализываю ранки — ты всегда прикусываешь губу, когда нервничаешь, — и резко дергаю за бедра на себя, насаживаю до упора, не в силах больше тянуть. Я видел много красивых вещей в жизни. Малиновые рассветы на берегу Киото, отражающиеся в мокрых от морской воды крыльях чаек. Распускающуюся сакуру, нежно-розовую, драгоценную и такую хрупкую, что боишься даже вздохнуть, стоя под цветущим деревом. Празднование дня Эбису, когда улицы заполняет бесконечная цветастая река из людских тел. Врата торий, утопающие в мелководье, на которых прорастает мох и гнездятся моллюски. Но никогда у меня не спирало дыхание от красоты. Ты подо мной вспыхиваешь синим пламенем, мягким, как пуховое одеяло, не причиняющим ни малейшей боли, выгибаешься, откинув голову, скользишь вертикальными кошачьими зрачками по потолку, находишь мои руки и крепко сжимаешь запястья, приоткрываешь рот в беззвучном выдохе. Огонь переливается на твоей коже, как отдельное существо, и ты приобретаешь совершенно нелюдские черты: уши вытягиваются, как у толкиенских эльфов, мнутся о мою дорогущую ортопедическую подушку, глаза заостряются и светятся неестественной бирюзой, а когти глубже взрывают кожу на спине, оставляя глубокие борозды и наверняка пачкая кровью простынь. Не чувствуя боли, я могу только греться о твое доброе, родное пламя, подстраиваться под твой темп, неровный, как штормовое предупреждение в ясный день, и биться о скалы твоих бедер, то ускоряясь, то замирая, вдыхая смолистый, озоновый запах твоих волос, слизывать соль с твоей кожи, послушно подставляться под когти и клыки, только бы чувствовать — ближе, сильнее, ярче. Вспышка-тьма-вспышка. Кусаешь за плечо, ставишь свою демоническую метку, прижигающую кожу и душу; и все мое тело — звездная карта твоих невысказанных «пожалуйста» и «спасибо». Ты кончаешь первым, и я почти не отстаю, вскрикиваешь громко — наверное будишь половину общаги, и скоро сюда сбегутся заспанные, совсем лишние люди, и я затыкаю тебя своим так быстро полюбившимся способом — поцелуем, а ты прокусываешь мне верхнюю губу и мнешь истерзанную спину, стонешь в рот, обжигаешь подбородок дыханием.  Мы так близко — ты затуманенно глядишь мне прямо в глаза, пока нас разделяют едва ли сантиметры, и я чувствую себя на своем месте, в твоих объятиях, в твоем пламени, таком смертносном для всех остальных, но не для меня. Наверное, я всегда чувствовал что-то к тебе: неумолимое желание быть признанным, быть достойным защищать тебя. Обнимаешь меня за шею, загнанно дышишь, как после марафона, пока пламя не гаснет, напоследок мигнув синим глазом; успокаивающе мурчишь в шею, крепче стискивая ноги на моей пояснице. Мне хочется спросить у тебя все это: почему и зачем, но ты, как последний засранец, отрубаешься в моей постели. И только Бон строит страшное лицо на следующее утро в раздевалке, когда я снимаю майку, спрашивает: — Окумура-сенсей, вас поранили на задании? Но он не успевает задать ни одного вопроса или дождаться ответа, как ты встаешь за моей спиной и полюбовно проводишь пальцами по оставленным собою ранам, не обращая внимания ни на единого человека в этой комнате.