The Cigarette

— Знаешь, а это почти забавно, — Он устало выдыхает сигаретный дым, прислоняясь к кирпичной стене, глаза прикрывает. Она не спрашивает его, что конкретно он имеет в виду. Никогда ни о чем не спрашивает. И он ей добросовестно отплачивает тем же. Может, наверное, показаться, что они идеально понимают друг друга, но фокус этой идиллии как раз в том, чтобы никогда не уточнять значение слов. Так что, быть может, и не понимают они друг друга вовсе, да только какая разница? Люди и так имеют свойство понимать все, что слышат, по-своему, так к чему силы на бесконечные вопросы тратить? Она на него даже не смотрит, куда более завороженная дымом, чем своим собеседником. Затем, головой еле заметно качая, подходит к нему ближе и бесцеремонно выхватывает сигарету из пальцев. — О, только не туши, это последняя, — морщится Он, но Она его игнорирует. Впрочем, выбросить сигарету даже не пытается. Вместо это обхватывает фильтр бледными губами и вдыхает столько дыма, сколько позволяют легкие. — А как же волшебное слово? — усмехается Он. — Заткнись. — Это не волшебное слово, — Он надувает губы в притворной обиде. — Действительно, на тебя оно никогда не действует, — закатывает Она глаза. Сползает спиной по шершавой стене, на сырую землю рядом с ним опускаясь. Голову склоняет, пряча лицо за черными спутанными волосами. — Да ладно тебе, — отмахивается он лениво. — Если бы так было, мы бы всегда молчали. — Прекрасно. Быть может тогда моя голова болела бы реже, — отвечает Она мрачно, и Он смеется. Шут. Так она его обычно называет в те редкие моменты, когда ей нужно к нему как-то обратиться. Обычно не приходится, впрочем. Такая тривиальная вещь как имя, нужна лишь тогда, когда у тебя есть несколько собеседников, а не один… не друг даже, обуза, от которой Она никогда не смогла бы избавиться, даже если бы захотела. Слишком уж крепко друг к другу привязаны. Колючей проволокой. Рванешься — распорешь кожу на ногах, животе, руках, шее. Быть может вены порвешь, а свою спину от чужой оторвать так и не сможешь. Лишь почувствуешь ей чужой клокочущий смех, шипящий от боли, хрипящий от металлических шипов, впившихся в горло, но от того еще более веселый, мазохистски довольный. — Мы не можем существовать друг без друга, свет очей моих, — подмечает Он, словно бы читая ее мысли. Он улыбается мягко, не столь ядовито как обычно. По-человечески. Как старый добрый друг. Она знает прекрасно, что только ей доводится видеть эту улыбку. И, может быть, она бы и оценила это, будь на ее месте кто-то другой, кто не знал бы Его так долго. А так они оба осведомлены, что произнеси Он нечто подобное со своей обычной насмешливой ухмылкой, получил бы по затылку. Но он улыбается предусмотрительно невинно, и Она лениво делает вид, будто не в курсе, что такое «невинность» на этом конкретном лице. Делает еще одну затяжку и ухмыляется впервые за вечер. — Да неужели? А по-моему, я-то как раз прекрасно обхожусь без тебя, в то время как ты не можешь протянуть без меня и минуты. Он склоняется ближе к ее лицу, всматривается прямо в бледно-голубые глаза. Колючие и холодные, почти всегда безразличные, даже если губы в улыбке сложены. Выцветшие. Видевшие слишком много, уставшие и пустые. Вид этих глаз на мертвенно бледном, но все еще обманчиво юном девичьем лице всегда вызывал у людей ужас, который они и объяснить-то толком не могли. Панику умирающего у пока еще живых. Но Он в ее глаза смотреть любит. Любит ловить ее взгляд, предварительно выведя на эмоции. Раздражение, гнев или же возбуждение и веселье — значения не имеет; он просто наслаждается искрами в ее обыкновенно безразличных усталых глазах. Любит добиваться их любой ценой, знать, что этот трюк удается лишь ему. Это его награда в конце каждого дня, его маленькая победа, как та, что Он постоянно обещает людям. Единственная разница в том, что, в отличие от них, его единственное желание до нелепого мало и безобидно. И, в отличие от безмозглых людишек, Он не разочаровывается, когда получает свое. — Но признай, без меня тебе было бы слишком скучно, — улыбается он. В противовес ему, Она в его глаза смотреть ненавидит. Глаза настоящего ангела, настолько они чисты и невинны. Прекрасные, ласковые, зачаровывающие каждой золотой крапинкой, создающие иллюзию, что если смотреть в них достаточно долго, можно согреться изнутри. Глядя в них люди готовы продать свои души за испачканный чем-то липким цент, стоит только Ему пообещать, что они попадут в рай. Золотистые и сладкие, как мед, на который так и липнут жалкие грязные мухи, на нее эти глаза никогда не действовали. Зрачки при виде нее расширяются, золото поглощая, становятся темными. Достаточно темными, чтобы сработать, как зеркало, отразить ее собственную усталость. И определенно точно у него и собственной ничуть не меньше. Потому Она и не терпит в них смотреть. Люди видят в Нем своего бога. Она не видит ничего, кроме печального поломанного мальчишки. Никакого желания внимать каждому его слову и следовать за ним по пятам, как слепая собачонка, коих у всех людей без исключения имелось. Лишь обнять и убаюкать. Но она мамочкой не нанималась, ей и за ее прямые обязанности-то не платят ни гроша, что уж говорить о том, чтобы заботиться о всякой швали. — Ты прав, — улыбается Она. Позабавленно наблюдает, как Он поднимает брови в изумлении, делает очередную затяжку и объясняет небрежно. — Всегда хорошо иметь под боком кого-то, по сравнению с кем люди кажутся мне невинными щеночками. Он коротко смеется, отстраняясь от нее. Смотрит чуть укоризненно, но ничего не комментирует. Они разговаривают по душам с предельной серьезностью и искренностью примерно раз в тысячу лет, и этого вполне достаточно. Сегодня было бы не по графику. В добавок ко всему, Она знает наверняка, что любая демонстрация привязанности — или по крайней мере отсутствия раздражения — по отношению к нему лишь возведет его и без того немаленький нарциссизм в ту степень, при которой она уже не сможет терпеть и придушит его собственным галстуком. И плевать, что он никогда их не носит. Она купит ему один по такому поводу. — Позволишь? — спрашивает Он вместо какого бы то ни было комментария, что вертелся у него на языке. Легонько кивает, взглядом на ее руку указывая. Она протягивает ему сигарету, что ранее у него украла, но вместо того, чтобы забрать ее, Он мягко обвивает пальцами ее запястье и тянет к своему рту. Губами едва не касаясь бледных тонких пальцев, втягивает дым. — Благодарю, — широко улыбается Он, отпуская ее руку, которую Она тут же окидывает хмурым взглядом. — Опять ты меня испачкал, — говорит спокойно, переводя взгляд с отпечатка ладони на своем запястье на его покрытые кровью руки. Еще не высохла. Свежая. Насыщенно-бордовая, в темноте опускающихся сумерек почти черная, обволакивает ладони и предплечья целиком, создавая иллюзию бархатных дамских перчаток. Рукава белой рубашки предусмотрительно закатаны до локтей, едва задеты, зато на груди ткань промокла насквозь, так что к телу прилипла. Если отнестись к этой картине с долей фантазии, то можно представить, будто он собственноручно вырвал сердце из своей груди. Но на Ее вкус это было бы чересчур драматично даже для Него. И кровь не его, и ему плевать чья. Да и нет у него сердца — это она знает наверняка; сама вытряхнуть пыталась в приступе раздражения. Что же до его привычки носить исключительно белое — это ее всегда немного бесило. Он говорит, что это в его природе: выглядеть как ангел, даже бог; невинно, словно бы с ним люди могут получить все, чего только пожелают, словно могут убивать и все равно попасть на мягкое облачко. Она говорит, что Он просто нарциссичный идиот, любящий выглядеть эффектно и жутко. Сама она тоже пачкается в крови, но на полностью черной одежде это не бросается в глаза. Он говорит, что они хорошо смотрятся вместе. Она говорит, что они никак не смотрятся, потому что некому на них смотреть среди трупов. — Брезгуешь? — уточняет он с притворным замешательством. — Тогда что насчет сигареты? Лишь сейчас Она замечает, что сигарета, которую они делят на двоих, испачкана в крови. От кончика до фильтра. Не то чтобы Ее это заботило в любом случае. Она задумчиво смотрит на тлеющий окурок, краем глаза подмечая печальный усталый взгляд своего извечного напарника. Того, кого Она знала с самого начала времен и от кого не избавится еще сотни тысяч веков. Того, с кем вместе наблюдала за рождением человечества и рядом с кем будет стоять на его руинах. Того, кого Она никогда не выбирала. И кого не променяла бы на другого, даже подвернись такая возможность. Даже если Она всегда убеждала и будет убеждать Его в обратном. Ее бремя. И единственный друг. И тем же была Она для Него. Люди умирают, другие начинают войны из-за этого, другие люди умирают в этих войнах, а те, что рождаются им на замену, учатся жить в мире Войны и Смерти, в знании, что иным этот мир никогда не был, в иллюзии, что никогда и не сможет быть. Колесо Сансары, искромсанное жестокостью, покрытое кровью. И в центре всего этого они двое, спина к спине стоят, глаза прикрыв. Одного убери — другой упадет от усталости, как марионетка без ниточек. — Человечество — лишь тлеющий пропитанный кровью окурок, — бормочет Она себе под нос, но Он все равно слышит и издает тихий смешок. Он поднимается на ноги и протягивает ей руку. — Миледи? — улыбается он приглашающе. Его ладонь все еще покрыта кровью, но улыбка столь нежная, как та, которой смертные обычно улыбаются детям. От такой картинки она не может сдержаться и улыбается в ответ. Берет предложенную руку и поднимается. Окинув последним мимолетным взглядом сигарету, бросает ее на землю и топчет тяжелым ботинком. — Эй, я хотел ее добить! — возмущается Он мальчишеским тоном. — Курение убивает, — пожимает Она плечами небрежно. Он прищуривается. — О да, — дразнит Он. — И ты можешь это гарантировать, не так ли, сладкая? Она лишь закатывает глаза в ответ. Для этого идиота шутки про Смерть никогда не устареют. — Идем, — машет Она рукой. — Хочу найти здесь воду и отмыть тебя. — Разве это имеет какой-то значение, учитывая, что через пару часов опять все повторится? — кивает Он на трупы и лужи крови, среди которых они стоят. — Поскольку ты вечно норовишь взять меня за руку — да, — говорит Она безапелляционно. Хватает за ворот рубашки небрежно, тянет, уводя за собой. Он выше нее, так что ему приходится нагнуться, но он не возражает, лишь мягко смеется. Она свою улыбку прячет за занавеской черных волос. Шут.