Это была очередная дурацкая игра, очередной бессмысленный квест, очередная возможность…
Он, конечно, не удержался в рамках сложенного листа бумаги на цыпочках, сначала крепко прижимая к себе, а потом и вовсе подхватывая на руки, как невесту, его сокровище… его Ибо. Он проиграл, но его приз так льнул к нему, что отпустить его было просто невозможно. И под крики о том, что Сонджу проиграл, он уносит добычу в свою берлогу, открыв и захлопнув за ними дверь пинком ноги. Очень аккуратно.
Очень аккуратно он опускает свою ношу на кровать, но Ибо продолжает цепляться за его руки и смотреть так…
Он смотрел. Он стал смотреть всё чаще… Он постоянно смотрел — он залипал то на руки Сонджу, то на грудь, то ниже… Иногда в такой длительной задумчивости… Но в последнее время всё чаще в глаза. Он будто высматривал в них что-то — ответ? позволение? — что-то, что даст ему решимость… на что?
— Хён!
— Да, Ибо.
— Хён.
— Да, я здесь. Я с тобой.
— Хён…
Руки Ибо судорожно цепляются за толстовку на плечах и сначала робко, но всё напористее тянут вниз — и кто такой Сонджу, чтобы спорить с силой этих кажущихся хрупкими рук, ладони которых обхватывают его за затылок и… прижимают лицо нос к носу, совершенно испуганно глядя чёрными пропастями зрачков.
— Хён… — шёпот едва различим, почти угадывается в шевелении губ — губ, которые снятся ему ночами, которые невозможно развидеть и забыть, на что бы он ни смотрел.
— Ибо… — выдох и прикосновение — а потом падение в эту пропасть сгорающим клочком того самого сложенного листа, сгорающего мгновенно и без остатка… И всё. И какая разница, что было до, и что будет после, если у них есть сейчас?
Вечное сейчас, счёт которому сгорел вместе со всем остальным… Кто знает, сколько они целуются? Никто не считал. Некому считать.
Ибо ёрзает, пытаясь выбраться из штанов без помощи рук — руки страшно отрывать от того, кто сейчас является основой его мироздания — вдруг, если он отпустит, всё прекратится, исчезнет… — и что тогда, как ему тогда быть?
Но большие и крепкие руки этого столпа творения нежно оберегают его, они не позволят ничему случиться… Или наоборот? Как хочется, чтобы, наконец, случилось!
— Хёёён…
— Да, Ибо, сейчас… — большие руки сдвигаются, наконец, вниз, приспуская штаны. Сонджу целует его в пупок, потом поочерёдно в обе тазовые косточки, а потом слитным движением стягивает штаны вместе с трусами до щиколоток и начинает копаться там, пытаясь подцепить и стянуть носки.
Это ужасно. Это так стыдно… Невыносимо. И холодно. И одиноко. И страшно…
— Хён…
Сонджу возвращается в поле зрения прищуренных, прикрытых дрожащими веками глаз. Он обнимает ноги Ибо, подхватывает под сведённые коленки, приподнимает и зарывается в них лицом, целуя и шепча что-то… Не разобрать. И он всё ещё одет. Несправедливо!
— Хён, — голос садится, слова превращаются в хрип. Ибо прокашливается и бурчит:
— Ты тоже разденься…
— Да, конечно, сейчас… — Сонджу приподнимает толстовку, почти укладываясь грудью на сведённые и поднятые голени Ибо, проходясь соском где-то под коленом. Он выгибается, стараясь выбраться из одежды и при этом не потерять тактильный контакт. Ибо очень хочется сжать этот крепкий торс по бокам своими острыми коленками, и одновременно страшно развести ноги… страшно неудобно, стыдно… Невыносимо.
Невыносимо хочется прижаться целиком, ощутить жар этой груди на своей — хён всегда такой тёплый, даже зимой его руки всегда грели Ибо… Всегда.
Воспоминание ослабляет контроль, и ноги сами раскрываются, пропуская меж собой горячее тело… Такое горячее…
Ибо сминает края своей футболки, подтаскивает её наверх, к лицу — он собирался её снять, но она так удобно закрывает лицо, его так сильно пылающее лицо, которое не спрятать за закрытыми глазами…
— Ибо, я хочу видеть тебя, — глухо доносится снаружи сквозь шум дыхания под футболкой.
— Ты и так видишь меня, — почти неразборчиво шуршит в ответ.
— Я хочу видеть твоё прекрасное лицо, — футболка снята, весь стыд Ибо явлен сияющему над ним Сонджу. Его улыбка такая тёплая, такая нежная… Такая надёжная… Она — всегда.
— Всегда мечтал трахнуть блондинку? — Ибо сам в ужасе от того, как грубо это прозвучало… Или жалко? Его неуверенность так очевидна? Он так очевиден?
— Всегда мечтал… о тебе.
Всегда.
Сейчас — это всегда. Бесконечно. Бесконечно, как их поцелуи. И ласки. И шёпот…
Член у Сонджу меньше, чем у Ибо — это внезапно успокаивает. Если Ибо полностью окружён Сонджу, то хотя бы то, что будет внутри него, должно быть меньше. Да.
А Сонджу смотрит. Смотрит прямо внутрь. Внутрь глаз. Внутрь сердца. И сердце заходится от этого… Чего? Это предательское сердце постоянно трепещет под взглядами Сонджу, но сейчас… Совсем. Совсем — что? Совсем — всё.
— Ибо… / — Хён…
— Ты… / — Я…
— Хочешь… / — Хочу!
Ибо кладёт руку Сонджу на свой член и тут же выгибается со стоном.
— Нет-нет, малыш, подожди, не так быстро… Я не хочу, чтобы ты кончил, пока…
— Можешь трахнуть меня и после того, как я кончу…
— Но ты…
— Даже если усну.
— …
— Можешь просто трахать меня во сне… Можешь просто трахать меня.
— Ибо…
— Хён.
— Ибо…
— Хён… Пожалуйста. Трахни меня. Трахни меня, пожалуйста… Хён.
Лицо Сонджу скрывается за волосами, он опускает голову, целует живот, едва касается пальцами члена, лижет головку. Его слёзы теряются в волосках в паху Ибо. Слёзы Ибо остаются на дрожащих ресницах.
Он не помнит, сколько раз кончил на члене Сонжду — наверное, много. Бесконечно много. Но он не мог уснуть, как бы ни хотелось — внутри жгло. Жгло в глазах и где-то в области сердца. А Сонджу бесконечно много его целовал — везде — и их слёзы смешались, как будто им обоим было больно — но ведь нет, ведь не было, ведь было хорошо, было очень хорошо… Обоим. Наверное. Разве могло быть иначе?
А потом…
Это было нельзя, но этого не могло не быть.
Менеджер это понимал/а, как и знал/а, что Сонджу умный мальчик, а остальные слишком любят их макнэ, чтобы подставлять его… и их всех. Поэтому все молчали, а Сонджу очень старался быть не очень уж очевидным на мероприятиях… Насколько это у него получалось. Получалось, правда, так себе… Вывозила только эта его вечная дружелюбность и бесконечные сплетни о его непостоянности и очередной пассии… Конечно же, женской.
А потом…
И дело было, конечно, не в запрете на корейско-китайские группы, а в этом поначалу показавшемся до смешного несуразным кролике, который этими своими зубами, этой улыбкой, этим всем собой… надкусил что-то в сердце Ибо, а потом и проглотил его целиком.
— Чжань-гэ, диди ай ни!
***
— Гэ… Хён.
— Да, Ибо.
— Хён…
— Да, Ибо. Я здесь. Я…
Уже не с тобой. Я бы так хотел, но…
— Ибо, тебе пора.
Сонджу впечатывает его в себя так крепко, что Ибо кажется, что его нет… Его и нет. Его сожрал тот белый кролик. Без остатка.
— Ибо, я должен тебя отпустить… — в голосе снова слёзы — как тогда, только другие… Или нет? Могут ли это быть те же слёзы?
— Хён, — голос низкий, сипящий. — Хён, ты… Ты мой хён. Навсегда.
— Да, Ибо. Да. Навсегда.
— Это так тупо…
— Нет, Ибо, нет. Всё хорошо. Всё правильно.
— Ты плачешь.
— Да, Ибо. Это потому… Потому что я…
Навсегда с тобой. Навсегда.
Он так хотел, чтобы его звёздочка взлетела так высоко, как только пожелает, чтобы сияла так ярко, как может только он, его Ибо. Он хотел. Он хочет этого сейчас. Он всегда будет хотеть этого. Его. Его Ибо. Всегда.
— Ты будешь скучать.
Это не вопрос.
— Ты должен жить… без меня, — кривая улыбка не касается глаз, слеза на приподнявшейся щеке — как бриллиант на подушке в том ювелирном, куда Сонджу заходил вечность назад, чтобы…
— Счастливого пути, Ибо.
— Спасибо, хён. Пиши…
— Да. Я буду.
— И пой.
— Да.
— …
— …
— Пока.
Пока.
И он пишет. И поёт. Уходит в армию. Возвращается… И снова поёт. Как он может не петь? Как он может? Сколько он ещё сможет? Он должен — ведь он обещал. Обещал быть — всегда.
***
— Интересное признание.
— Гэ…
— Громкое. На всю страну. На две.
— Гэ…
— Что?!
— Я — тут, с тобой. А он — там. Без меня.
— И что?
— А ты бы смог? Что бы ты делал?
— А ты…
— А я бы не смог!!! Ну, я и не смог, — гремлинская улыбка тает, стекая на губы сладостью клубничного варенья — Сяо Чжань душу готов продать за те плюшки с клубничным вареньем из их любимой запретной кофейни… Но отказаться от Ибо он не сможет ни за какие плюшки — и мелкий знает это, и пользуется… вот как сейчас.
— Можешь сказать ему, что его китайский не стал лучше.
— Но он ведь стал?
— Значит, не отвечай!
— Я понял, гэ. Я тоже тебя люблю.
Высунутый в ответ язык отчаянно напоминает момент того его признания, времён съёмок Неукротимого. Сколько всего произошло с тех пор… То время вспоминается, как сон…
И Сонджу.
Вот он… Не здесь — но там. Живой. Но как сон.
И песни — песни с границы между светом и тенью.
