Remember me, special needs

- Когда похороны? - Тело должны доставить в Лондон, родственники сказали, что не раньше, чем через три дня, - Кинни хлебнул из бокала виски и опустил взгляд в блестящую янтарную жидкость прямо у себя под носом. Они сидели у него на кухне в пустой глухой квартире. Там, где в ящике лежали вещи Тома, где в ванной стоял его гель для душа, где на батарее висело белье, не успевшее высохнуть до того, как… - Я поеду с тобой. - Кто сказал, что я поеду? - Но Брайан… Брайан же молча развернулся и одним махом опрокинул в себя остатки алкоголя, сощурившись от того, как обжег градус и без того пересохшие потрескавшиеся губы. Он почти сдержался от слез со смертью отца, не сдержится тут что ли? Сдержится. И даже останется самим собой. Майкл же замолчал и откусил шкурку от лимонной дольки, которой закусывал после выпитого. Он прекрасно знал, что творится в душе лучшего друга, но вместе с тем и подозревал, нет, был крепко-накрепко уверен, что трогать ее – душу – не стоит раньше, чем Кинни сам не обратится к нему. А он-то обратится. В той самой ненавязчиво-похуистической форме, с ленцой и налетом безразличия, но обратится. И тогда Новатны поймет, что делать. А сейчас… А сейчас Кинни ворвался в офис, с самого утра пребывавший не в духе. На улице дождь, машина увязла в луже, образовавшейся по кромке обочины. Чтобы вытащить ее оттуда, пришлось толкать самому, все штаны запачкались, и мужчина потратил еще двадцать минут на то, чтобы подняться обратно, переодеться, спуститься и безбожно опоздать на работу в самый ответственный момент. Издательский отдел заглох. Везде кипела работа, а там, как ни странно, даже неслышно было, как трещат энергосберегающие лампочки над головой. Туда-то и решил наведаться Брайан, который, едва оказавшись в кабинете, так и не нашел Синтию поблизости, так что работу пришлось писать самому. Но… Сначала одна брови его взлетела вверх, потом другая, а когда он нарисовался на пороге, обычно шумные работники лишь встали и кивнули. Лица у них были серьезные и скорбящие, у кого-то платочек у лица, у кого-то пузырек валерьянки рядом. - И… что за херотень тут происходит? Где ебаный Хиддлстон! Передайте ему, что если он не сдаст статью к обеду, я выебу его без смазки, - рявкнул Кинни, шумно стряхнув на стол папку с бумагами, и только развернулся назад, чтобы выйти, как его окликнули сзади:   - Вы не знаете? - Что у тебя пятно на манжете, Джонни? Знаю. - мистер Хиддлстон, он… - Ну же, где этот жополиз? - Он разбился вчера в автокатастрофе. Сегодня. Ночью. Я думал, Вы… - Что? Кинни и не знал, как реагировать. Не знал, как повести себя, как развернуться и что сказать. И сейчас, пожалуй, он выглядел куда более потерянным, чем все остальные. Только вчера Том сводил брови к переносице, а в уголках глаз его собирались слезы, только вчера он пылко дышал в самый рот, хлопал ресницами, потягивался, просыпаясь, он… Вдруг в носу защекотало, и давящее чувство наковальней шлепнулось на переносицу. Брайан прокашлялся в кулак и, бросив «все свободны», развернулся спиной, выскальзывая из отдела. Сегодня нужно столько всего сделать, а в голове не укладывается, что Тома больше нет. Его больше нет. И сейчас, стоя посреди собственной квартиры и пустым бокалом в руках, Кинни все еще не понимал, что его нет, и что вечером, когда он, прижавшись лбом к кафелю душевой кабинки, выжимал на ладонь гель для душа, которым всегда пах британец, не чувствовал его губ на плече. Это не было любовью .но это было самую капельку больше, нежели простое сожительство и бесперспективный секс раз в неделю. - Ты останешься здесь, - вдруг ответил Брайан и усмехнулся, разворачиваясь и вытягивая руку, чтобы поставить бокал обратно на стойку, - а я быстро вернусь. Питтсбургские мальчики не успеют соскучиться. *** Лондон был мрачен. Мрачен был и отец журналиста, и вся та толпа, собравшаяся проводить Тома Уильяма Хиддлстона в последний путь. В гробу лежал он. такой красивый и умиротворенный, а в ладошках, сложенных на груди, он держал маленькую книжечку Шекспира, о наличии в гробу которой, как оказалась, указывал в завещании, написанном еще несколько лет назад. Он все завещал матери. Странно, будто бы думал, что умрет раньше, чем мать, и ведь ошибся на какой-то год, если не меньше. Если не меньше… Красная роза Брайана легла последней. У гроба остались двое: седой согбенный мужчина и высокий статный шатен с непоколебимой осанкой и безразличным выражением лица. Они все не решались ступить вперед друг друга и положить на гроб розу перед тем, как разойтись в разные стороны и даже не перекинуться парой слов перед тем, как разлететься. Один – в Бостон. Второй – в Питтсбург. И все же, его роза легла последней. Как напоминание о том, что он всегда будет оставаться в мыслях Кинни, как оставался Брайан в мыслях Тома днем и ночью. Как был первым и остался первым, как хотел запомниться, но оказался последним. *** И знаете, что самое смешное? Стоило Брайану вернуться из Лондона, как все вернулось на круги своя. Вангард не потерял ни одного контракта, Вавилон встречал душной комнатой отдыха, одноразовый секс все так же практиковался на большой кровати с иссиня-черными простынями, цвет которых менялся в зависимости от настроения хозяина, но тогда, когда в квартире было пусто, а мужчина, одинокий и несчастный мужчина, который заебал себя своей перепуганной сверх-успешностью выходил из душа, когда от него пахло гелем для душа мистера Хиддлстона, он, не вытираясь, ложился на диван, шлепаясь на него спиной вперед, перехватывал подушки, потерявшие запах любовника, скидывал с себя и долго дымил в потолок, наблюдая, как расходится кругами реальность потолка от дыма, как тошнит от выкуренного, как хочется свернуться и… Хочется – можно. Лишь в эти моменты, ключевые моменты собственной неполноценности, Брайан мог обнять колени, задохнуться от боли и сжать зубы, тут же выпуская ноги и зарываясь пальцами в собственные волосы. Теперь парню со стены, обнаженному красавцу, есть, что рассказать.