Жабогадючье

      Когда Мишу Рыжова предаёт старший брат, Миша обижается абсолютно по-детски. Его, взрослого прожжённого мужика, брат развёл как младенца, надо же. Поманил призраком уважения и признания — а он и побежал. Это потом оказывается, что не взрослого и не прожжённого, а сначала Миша напивается вдрызг, лишь бы не прийти к брату и не вцепиться ему в горло с вопросом: ну и хули тебе не хватало, а? Я же тебя боготворил, сука. Я же на тебя равнялся всю свою гребаную жизнь, а ты…       Протрезвев, конечно, всё равно приходится идти: это в двадцать ещё можно было надеяться, что проблема схлопнется как-то сама собой, пока ты в пьяном угаре познаёшь смысл жизни. За два шага до тридцатника свои проблемы приходится разгребать.       Так что Миша, как взрослый и умный, идёт к Юре получать свой конструктивный диалог. По дороге он, конечно, употребляет внутрь ещё немного конструктива, и к брату в дверь стучится, уже достаточно поплыв.       — Ну и хули тебе не хватало, а? Я же тебя боготворил, сука! — где-то на середине первого предложения у Миши заканчивается запал и желание выяснять, есть ли в брате совесть (он и так знает, что нет), но вот одна конкретная мысль гнетёт его с тех пор, как на повестке дня вообще встал вопрос торговли братьями:       — И что ты за меня, сука, получил?       Юрка, бледный и против обыкновения взъерошенный, молча отодвигается в сторону, демонстрируя сверкающую на сенсорном экране за его спиной надпись. Сумму.       Четверть минуты Миша молча изучает набор цифр, мысленно переводя сумму в доллары по актуальному курсу. Потом пересчитывает ещё раз, засомневавшись. Потом гуглит более актуальный курс. Когда молчание затягивается, он поднимает глаза на брата — и Юра отшатывается.       А потом Миша начинает смеяться.       — Знаешь, — говорит Миша несколькими минутами позже. — Я бы даже понял, если бы ты продал меня за что-то конкретное. Пожизненное обеспечение чистейшим кокаином. Лучшие виртуальные шлюхи. Дворец с золотым унитазом. Понимаешь? Чтоб ты прям спать не мог, как тебе хотелось. Тогда я бы тебе сказал: бля буду, сам бы так поступил. Удачи тебе, дорогой брат, с твоей новой пятиэтажной яхтой. Совет да любовь.       — Что, правда? — Юра смотрит недоверчиво. По глазам видно: прикидывает, получится ли растянуть тридцать сребреников на яхту.       — Нет, конечно. Я бы просто и незатейливо дал тебе по морде… но хотя бы знал, за что именно.       — Ну, дай сейчас, раз уж пришёл. — Юра раскидывает руки в приглашающем жесте, прямой и покаянный, и не понять — издевается? — Давай, не стесняйся. Полегчает, я знаю. Ты же лет с пятнадцати мечтал мне по морде заехать. Да, я мудак, но пойми же ты — я же знал, что в Приключении нельзя убить! С тобой ничего не могло случиться, понимаешь? Не должно было!       Миша тяжело смотрит в кадык Юре ещё с полминуты. Потом сплёвывает на пол, обходит брата по широкой дуге, как прокажённого, и выходит из комнаты. Автоматическая дверь не хлопает за его спиной, а задвигается с тихим шелестом.       Юра приходит к нему сам, на следующий день. Мише больше нет нужды выходить на улицу (с государевой службы он смело считает себя уволенным: кто сможет ему возразить?), но он старается поддерживать традиционный образ жизни, так что брата встречает в холле, вернувшись с вечернего променада за продуктами. Юра, иронически вскинув бровь, рассматривает пластиковый пакет, поставленный Мишей на пол.       — Знаешь, удивлён, что ты ходишь в магазин не с ретро-авоськой. С тебя бы сталось. Не проще заказать доставку?       — Знаешь, удивлён, что в твоём лексиконе вообще есть слово «авоська»! — устало передразнивает Миша. — Так и будем ходить в гости каждый день, пока я наконец не набью тебе должностное лицо?       — А разве не так работает покаяние? — удивляется Юра, подцепляя из Мишиного пакета бутылку йогурта. — Ты же понимаешь, что нам всё равно придётся поговорить?       — Не уверен, что ты правильно представляешь себе процесс покаяния, но чёрт с тобой.       Вам не придётся говорить с родственниками, если каждый раз, когда вы вздумаете это сделать, родственники будут обесценивать ваши успехи, а в один прекрасный момент просто продадут вас занедорого, — мысленно отмечает Миша, подавляя мгновенное желание захлопнуть входную дверь у брата перед носом.       — Ну, говори. Учти, все твои оправдания я уже слышал. Принёс новые?       — Не-а. — говорит Юра, а потом роняет с плеч строгий пиджак (гос-споди, вот модник хренов), протягивает руку и цепляет Мишу за плечо. — Послушай…       — Не советую. — чеканит Миша, поводя плечами. Времена, когда старший брат был сильнее, остались в прошлом. Теперь правила диктует Миша — и ему не в кайф. — Так что считаю до двух, Юр, а потом буду недоволен.       Возможно, до двух стоило считать помедленнее.       — Расслабился ты на кабинетной работе, — хмыкает Миша, перехватывая заломленные запястья брата поудобнее.       — Ну так! Для беготни по крышам у меня такие как ты есть. — Юра, даже не пытаясь освободиться из захвата, ждёт, когда Мише надоест ломать ему руку. Мише надоедает быстро.       — Уже нет, Юр. Уже нет.       Усталость наваливается как-то мгновенно, прихлопывает сверху, будто пыльный мешок надевают на голову, и становится безразлично. У тебя был брат. Брат тебя предал. Банальная история, кажется, ещё в Библии что-то такое было. Юра растирает запястья, поднимает с пола изрядно потоптанный пиджак, небрежно скидывает его в угол и сам садится у стены, опуская голову в ладони.       — Представляешь, я только сегодня понял, что по-настоящему жизнь просрал не ты, а я. — Из-под ладоней голос звучит глухо, Мише приходится придвинуться ближе, чтобы расслышать. И вот уж не будет он жалеть Юру, чёрта с два. — Я ведь на самом деле думал, что с тобой не случится ничего, с чем бы ты не мог справиться. Я смотрел твои отчёты, ты же монстр. Пошёл бы ко мне — был бы в первой тройке. А я даже ни разу не сказал, что горжусь тобой.       — Ни разу после смерти отца. — сипло поправляет Миша, рассматривая брата с высоты собственного роста. Вид открывается так себе. — Но тут тебя хрен обвинишь: как батя умер, мы оба крышей поехали. Только я в Приключения ушёл, дурак малолетний, а ты в работу.       — Ну и где я оказался со своей работой, — в Юрином голосе слышится давно забытая интонация: таким тоном не может говорить Юрий Сергеевич Рыжов, большой начальник на важной работе. Так упрямо кривил губы разве что двадцатилетний Юрка Рыжов, после гибели отца оставшийся единственным и главным авторитетом для своего младшего брата.       — Если мне не изменяет память, за полтора ляма меня продать тебе не на работе предложили, — при всей торжественности момента Миша не может удержаться от того, чтобы мстительно пнуть брата в незащищённое брюшко. Юра, пожимая плечами, молчит. Спорить не с чем.       А потом Юрка поднимает сухие, но подозрительно блестящие глаза — надо же, какие у нас нынче полицейские чины нежные пошли! — и говорит вообще не то, чего от него ожидает Миша:       — А помнишь, как мы тогда поехали на сплав, а на берегу оказалось, что насос забыли, и мы два часа у реки ждали, пока мимо насос не пронесут?       — Это когда ты ещё не стал мудаком, — после секундной заминки уточняет Миша, и Юра послушно кивает: да, именно. — Да, а потом ещё я упустил весло, и все оставшиеся двадцать километров до Мундыбаша грёб чем придётся.       — А я так ржал, что чуть своё не потерял.       — Это да, ты всегда был скотина к ближнему нечуткая.       — Мих… — Юра смотрит снизу вверх жалобно и покаянно, два шага до ухода в монастырь, и Миша впервые замечает ранние морщины у его глаз. — Что я наделал, а?       — Хуйню ты наделал. — вздыхает Миша и, подумав, садится на пол рядом с братом. Юра взирает на него так, будто день рождения наступил прямо сегодня, а Миша только что подарил ему самый лучший конструктор. — Я ещё придумаю, конечно, что с тебя за это стребовать… но, думаю, сплав по Томи. Не пойдёт дело — так я тебя там и утоплю.       — Весло, главное, не утопи, — скалится Юрка — и тогда, наконец, Миша обнимает его за шею, как в детстве.       — Иди сюда, дурень.