В солнечном свете

— Бьюсь об заклад, ты-то её уже везде рассмотрел, — княжич вздохнул с оттенком зависти, раздумчиво постукивая по краю походного дзабутона. — Ваша сила, знаешь ли, всегда занятна, помню, один, провожал меня как-то к батюшке, — дыхнул раз огнём, такая вышла потеха! Те разбойники еле ноги унесли. И вышло-то почище, чем у мастеров с фестиваля! Неджи слушал, не меняя позы, погрузившись в отслеживание периметра. Обычно это было занятием почти машинальным, но сейчас дело здорово помогало, отвлекая от лившегося в уши. Чаще всего ему не приходилось так сосредотачиваться, но паренёк попался из тех, которые даже у него ухитрялись вызвать неподобающее желание намылить подопечному шею. Кое-кто бы уже точно лез в драку. — Но я ж не дурак, — самозабвенно продолжал мальчишка, — с огнём оно опасно обычному человеку, а вот чего бы я не дал, чтоб как ты... Неджи подавил кривую ухмылку. Шутки на эту тему утомили его ещё с тех времён, когда зубоскальство о возможностях подглядывания позволяли себе исключительно редкие законченные дурачки, которым подобные намёки казались отважно рискованным вызовом. С тех пор многое изменилось — для него и может, отчасти — в нём. Непостижимым образом это несколько даже ухудшило положение в том, что касалось шуток: некоторые теперь позволяли себе подобное в виде незлой подначки не ради обиды и вызова. Это озадачивало, но в конце концов он смирился, как и многие до него, надо думать. На деле своя и чужая нагота, телесная ли, душевная ли, веками и десятилетиями не имела ничего общего с пустой забавой. Простое и очевидное отражение родовой особенности: там, где сотни глаз изо дня в день видят сокрытое, почти во всех направлениях, на метры и метры, сквозь поверхности и преграды, незримые границы и тишина, вечная привычка к скрытности рождаются у всех и каждого следующего даже без наставлений. И во внешнем мире это менялось мало и лишь изредка, да и то не во всём. — А вот скажи, — молчание болтливого княжича не смущало нисколько, — ты ведь уже спал с ней? И как она в... Едва-едва по пятнадцатому-то году да от полного безделья за отцовой спиной, может, только такое на ум и лезет, что взять с ососка... — не помогало. Неджи обнаружил, что раздражение последних дней неумолимо перетекает в глухую, настоящую злобу, какая по нынешним временам редко касалась души, но тут колыхнулась. Это тоже был кровный след, надо думать. Своё, подлинное, у него в семье хранили бережно до свирепости, и теперь небрежное любопытство ощущалось как прикосновение нечистыми руками к чему-то тонкому, в сорок слоёв шёлка прежде обёрнутому. Он с некоторым изумлением заметил, что действительно почти собрался ударить, в нарушение устойчивой привычки — даже без силы, быстро коснуться, подарив непрошенному собеседнику мгновенное забытьё и тяжёлую, отнимающую память головную боль назавтра, когда долетел короткий тихий посвист. ...Она щурилась на него в закатных лучах, стоя очень спокойно и не слишком далеко. — Ты зачем это сде... — догадка обожгла мальчишечьим стыдом. Выходка была недостойна профессионала — А ты даже не проверил округу перед тем как прийти, — Тен-тен пожала плечами. И правда. Она слишком хорошо его знала и явно угадывала сейчас, давая странную передышку. Неджи покачал головой, не глядя ей в лицо. — Ему бы не понравилось, — спокойно хмыкнула Тен-тен. Неджи почувствовал, как кровь на мгновение бросилась к щекам: слышала — и тихо отвернулся окончательно. И не видел — знал, как забелели в тенях ровные зубы. *** Может быть, Тен-тен и была права: от такой, как она, с крепкими плечами, с ладонями в мозолях, с гибкими мышцами, перекатывающимися под вызолоченной солнцем кожей, со всеми шрамами, мелкими и побольше, один из которых, уходивший под правую грудь, начинаясь почти у соска, темнел против света резкой отметиной, холёный сопляк, вернее всего, сбежал бы. Но эта мысль веселила Неджи потом, после, много после, ещё более потому, что посетила до нелепости неожиданно, и его чуть не разобрало непривычным смехом: вспомнилась же эдакая дичь! ...А в тот самый первый момент он только смотрел и чувствовал, словно в глаза ударило солнце, обожгло мало не до слёз и слепоты. Тоже по-своему нелепо, может быть, слишком торжественно. Человеческое тело сходно устроено, и шиноби знают его, как знают оружие. И даже если Неджи не случалось прежде видеть её всю, они жили бок о бок неделями, спали, вымокали до ручьёв со всей одежды, лечили раны. Но всё равно — было по-другому. Может быть, его сознание просто не могло принять спокойные ловкие движения, которыми Тен-тен снимала рубаху и лифчик, распутывала завязки штанов — с тем же глубоким и простым доверием, с каким принимала его приказы — и Неджи помнил об этом недостаточно ясно. Но нагота её поразила. И он смотрел и смотрел, а потом тихо шагнул вперёд, опускаясь на траву перед ней, бездумно прижимаясь головой к сильному тёплому бедру, только чтобы на несколько мгновений погасить перед собой весь ясный и яркий, залитый жаром день, и Тен-тен — живое средоточие этого дня. И под веками в сумраке расплывались цветные змеи и кольца как у обычных людей — Неджи казалось, что даже бьякуган не смог бы сейчас навести полную резкость. Потом он отстранился, и Тен-тен чуть качнулась — беззвучно, гибко, как на задании опускаясь на колени рядом; они в четыре руки принялись выпутывать его из одежды — и почему-то у Неджи получалось хуже, совсем не так, как привык. Может быть, потому что всегда была граница — не только стены, занавеси, одежда или листва — было старое, вросшее, обязательное. Годами крепнущая скрытность, вековая, паче своей, привычка. Не спрашивай и не говори, никогда не позволяй другому видеть. И теперь это размывалось. Ненадолго, как и всегда, но — подавалось, как ткань под прикосновениями знакомо, навечно пропахших железом и маслом рук, как песок под ветром, словно не имело никакой прочности. Это тревожило. Какое-то почти пугающее чувство, рождённое не мгновенной вспышкой безвкусного порыва, а многолетней, долго тлеющей и разгоравшейся, собственной привычкой. Есть вещи, он знал, которые поражают тебя, как гром небесный, есть вещи, которые обтачивают исподволь, помалу, как вода камни и врастают внутрь, как вековые корни — и таким было их доверие, отдававшееся цепкой хваткой на опасном подъёме, жаром костра и ощущением безопасного присутствия. Простое узнавание. И каким же глупым и вместе с тем до тяжести неумолимым было накатившее смятение, откликнувшееся вдруг вспышкой в каждой жилке, в каждом канале чакры, и расколовшее виденье на несколько планов, как бывало очень редко и, казалось, очень давно. И Неджи опять видел её — чистый клубок энергии, плетение трепещущих вен и отзывчивых мускулов, связок и крепких костей, яркий ток крови, бегущей в полном жизни и силы теле — и просто Тен-тен, сидевшую перед ним на траве, с гладкими коленями, которые даже влажные стебли не смогли бы выстудить, с мелким бисером первого пота между крепких грудей. Кровь тяжело билась внизу живота, в висках и в пальцах, где касались их руки — почти одинаково жилистые запястья и жёсткие ладони, только узор мозолей, он чувствовал, у неё, мастера оружия, был другим. План зрения продолжал мерцать и расслаиваться. Это злило, смущало и озадачивало. Слишком давно такое было, и, сидя перед Тен-тен нагим, как она сама, Неджи хотел видеть её в это время. Может быть, подобное знание было чем-то чрезмерным, почти невыносимым, и родовой привитый инстинкт отчаянно сопротивлялся. Голова кружилась от желания и ярости. В конце концов, Неджи закрыл глаза. Такое не всегда помогало, но он упрямо цеплялся за ощущение чужого пульса, сжимая руки Тен-тен, подавшись вперёд и уронив голову ей на плечо, вдыхая запах — смешанный запах её собственной кожи, пота, луговой травы и железа. Это погружало в живую, мерцающую розовым темноту. Тен-тен высвободила кисти, скользнув ладонями вверх и вниз по его рукам, от пальцев к плечам, от плеч к лопаткам, осторожно проникая под покров волос. В этом было тёплое и бесстрашное любопытство, подначка и осторожный вопрос. Снова ладони скользнули вперёд, остановились на груди, замерли. Неджи чувствовал, как сердце бьётся, кажется, прямо в чужую руку. Вопрос — молчаливый, как на задании. — Я хочу видеть тебя, — выходило тихо, отрывисто, зло, и всё же так просто, совсем обычно — но не могу сейчас так. Неджи чувствовал, как в ответ её голова тоже прильнула к его плечу — гладкий лоб с налипшими прядками и горячее щекотное дыхание. — Ага, — выдохнула, давясь смешком, ясно, но необидно, немного нервничала тоже — он опять знал по ритму сокращений упругого сердца за белыми рёбрами. — Не открывай глаза, — предупредив, отшатнулась гибко, поднимаясь с привычным хищным проворством. Неджи ждал, удерживая равновесие. Вся выучкка, многолетняя, проникшая глубоко под кожу привычка следить за противником, зажигала под веками холодное истинное зрение. Потому что кто-то двигался вокруг, а глаза были закрыты. Он заставил пляску чакры и проблесков виденья уняться, всей кожей и нутром ощущая на этот раз победу. Потому что опасности никогда не было. Потому что это была Тен-тен. Руки скользнули сначала по волосам — бережное, снова вопрошающее движение, совсем призрачное. — Прямо так? — Конечно нет, — опалило внутренней насмешкой: очередная нелепость, вылетевшая у него из дурной головы, — подвяжи. Природное и пустое напряжение готовности к битве утекало, уходило в землю, окончательно смываемое истомным жаром, пока он чувствовал, как быстрые пальцы убирают пряди в косу. Иначе волосы будут только мешать. Ведь это не бой, не поединок и не задание, с соблюдением старой семейной традиции. Это просто... Тен-тен доплела, перекинув косу вперёд, через левое плечо, и Неджи вздохнул, почувствовав её наготу теперь по-иному — сильное, горячее тело гибко прильнуло к спине, мазнули-царапнули жёсткие соски. А затем на глаза скользнула ткань, и он чуть не фыркнул: ну и пригодился вечный символ, видел бы кто! Её руки скользнули вперёд, через грудь по рёбрам и ниже, обнимая, лаская и дразня, и биение жара в них стало общим, и нагота была общей до одури, до начала смутной тянущей боли в паху. Неджи выдохнул сквозь зубы, накрыл руки Тен-тен, снова поймав сильные кисти в хватку, лаская пальцами каждую старую мозоль, запоминая. А затем разомкнул живое жаркое кольцо, разворачиваясь, опрокидываясь на разбросанную одежду и опрокидывая Тен-тен вперёд — к себе, за собой. Это было не так, как зрением, даже самым совершенным. Он никогда и никого не видел так полно, как её сейчас — дотошно прослеживая каждую отметинку, впадинку и изгиб пальцами, губами, языком, чувствуя, как от его вздохов встают дыбом тоненькие волоски на чужой коже. И в конечном счёте — всё его тело, этот выкованный и оцененный инструмент, видело и знало Тен-тен тем глухим, чуждым сражению тёмным зрением, одинаковым для всех живущих, старым знанием согласно движущихся под кожей мышц, плотской, почти болезненной тесноты проникновения и влаги. ...Солнечный свет тёк у неё по плечам, делая тело темнее, а все линии плавнее, если смотреть так — Неджи сдёрнул повязку, зная, что эта простая сосредоточенность на изменявшимся наугад ритме их совместных движений не отпустит его в новый приступ путанницы, как и крепкая хватка бёдер Тен-тен. Глаза немного слезились. Тен-тен наклонилась над ним, сцепив зубы от нового движения с переменившимся углом, и вгляделась, а потом мягко и дразняще коснулась его лица ладонью, погружая на несколько мгновений в пурпурный сумрак. Неджи качнул головой, чувствуя, как неохотно зазмеилась в траве набрякшая коса, и жёсткая ладонь Тен-тен скользнула вверх, освобождая. Он упивался зрелищем её разгоревшегося лица и разгорячённого тела. — А ты упрямый как всегда. — Ты знаешь, — отозвался он на выдохе, чувствуя, как губы кривит торжествующий оскал. Забавно: он никогда не был нужен Тен-тен героем или жертвой, прекрасным принцем или пугающим чудовищем, которого метнулись укрощать дзёнины. Такого как есть, ещё с самого начала — несовершенно-вздорного, озлобленного и упёртого — Тен-тен его просто видела.