Холодная голова

Ступени кажутся Аберфорту бесконечными, пока он спускается вниз. Первый пролет его новообретенный сын проходит сам, лишь едва опираясь на его плечо; на втором ноша Аберфорта ощутимо тяжелеет, а на третьем Криденс уже едва переставляет ноги. — Ау… Кри… сынок, — бормочет он; первое имя кажется незнакомым, второе — неправильным, а последнее обращение — натужным. Мерлин побери, он не знает, как обращаться к собственному сыну! — Еще немного осталось, — а это звучит ужасно, напоминая о неизбежном, и шелест крыльев феникса только усиливает гнетущее впечатление случайных слов. Кажется, лучшее, что ему удавалось всю жизнь, это молчать, пусть Альбус и корил его за молчание. — Я могу тебя понести, — Криденс выше него, его сын, которого он совсем не знает, уже выше него… но Аберфорт видит, что легко сможет поднять его на руки, если придется. Он такой худой… и весь бледный, с почти прозрачной кожей. Феникс пролетает так низко, что почти касается их голов своими крыльями, и Аберфорту кажется, что он всей душой ненавидит эту проклятую птицу — будто это она виновна, будто она хочет забрать его сына. Словно это не он сам отказался его искать когда-то. Они все же спускаются, и до самого конца Криденс упрямо переставляет ноги сам. Аберфорт уверен, это лишь потому, что тот боится показаться обузой, настолько, что страх открывает в нем все новые силы, которым, кажется, уже неоткуда браться. Аберфорт пока не знает, как помешать этому. Он ничего, в общем-то, не знает, но сейчас настала самая пора наконец узнать. Ему кажется, что он весь превратился в песочные часы, что каждая секунда его промедления убивает их. «Их» — потому что… как он сможет жить потом? Когда они оказываются дома, его брат во всем помогает ему, и Аберфорт благодарен, правда благодарен, но скорбное выражение лица Альбуса словно отравляет все вокруг. С чего он взял, что его сын непременно умрет, что его дни сочтены? Он и так прожил вдвое, почти втрое больше, чем ему отводили, так почему обязательно должен скончаться сейчас? Только потому, что рядом ошивается этот феникс? Аберфорт раздраженно машет на него рукой, и тот лениво пересаживается поодаль, не переставая следить. Он вдруг замечает, как Криденс смотрит на его занесенную руку: словно эта рука вот-вот готова опуститься на его лицо; и Аберфорт боится случайно сделать лишнее движение, и протягивает ее медленно, очень медленно, чтобы коснуться его щеки. Он боится, что Криденс отшатнется — и, кажется, тот изо всех сил борется с этим желанием; его щека очень горячая, и, дотрагиваясь до нее, Аберфорт чувствует, как отчаянно стиснуты его зубы, но проходит минута, и тот наклоняет голову и сам прислоняется в ответ. Аберфорт не знает, стоит ли попытаться обнять его прямо сейчас. Что, если это испугает его? Что, если, сомневаясь, он опять упускает что-то важное? Пока он думает, Криденс закрывает глаза и словно бы засыпает. Он все еще в верхней одежде, застегнутый на все пуговицы, и, помедлив, Аберфорт стаскивает с него плащ, затем берется за жилет, и тогда Криденс вздрагивает и отбивается неловкими, сонными еще движениями. — Аурелиус, это я… это я, — повторяет Аберфорт, не чувствуя смысла в собственных словах. Кто он? Кто он для него? Почему это должно хоть что-то менять? — Нет, не нужно, я сам, — бормочет тот в ответ, давая понять, что не бредит и не видит кошмары наяву. Все гораздо проще: он просто не хочет помощи. — Я могу переодеться один, — говорит он еще тише. — Ты хочешь, чтобы я вышел? — тот кивает, и Аберфорт уже готов послушаться, но что-то останавливает его, он медлит и осторожно качает головой. — Ты едва можешь стоять. Пожалуйста, позволь помочь, — просит он, и Криденс больше не отпирается, он вмиг становится странно безвольным, и одновременно все его тело напряжено. Когда Аберфорт снимает с него рубашку, то наконец понимает, почему тот не хотел обнажаться. На его спине, плечах и боках вдоль ребер — явственные отметины, шрамы от ремня, и, кажется, Аберфорт даже может рассмотреть, где у ремня была пряжка; а еще он явственно может видеть каждую кость, так сильно они выступают. — Прости, — говорит Криденс, как бы извиняясь за то, что он вынужден наблюдать. Аберфорт чувствует, что внутри него все сжимается: от гнева, от ужаса, от ненависти к себе; он готов все крушить, словно это внутри него заперт Обскур. Альбус повторял, что ему сейчас как никогда нужна холодная голова, и Аберфорт мысленно возмущался — люди с холодными головами уже нанесли его сыну достаточно увечий! Но сейчас, кажется, он начинает понимать, что имел в виду его брат. — Прошу, не извиняйся передо мной больше никогда, — Аберфорт ловит себя на том, что легко быть столь щедрым, если «никогда» на самом деле весьма скоротечно. Но он не будет думать об этом; нет, не будет. — Это я должен… — снова гнев и раскаяние. Нужно избавиться от них; Криденсу не помогут его стенания, а сдерживать их, оказывается, гораздо труднее, чем быть достаточно сильным для того, чтобы стать кому-то опорой. Он помогает ему раздеться и лечь. — Теперь попытайся заснуть. Но долго, еще очень долго тот не смыкает глаз, пока они не закрываются сами. Пытается следить за тем, что происходит вокруг. Не верит, что в самом деле может спокойно спать. Но в конце концов засыпает, и Аберфорту даже кажется, что болезненная складка между его бровей медленно разглаживается. Ровно до тех пор, пока он не начинает кричать. — Прости, — снова говорит ему Криденс, когда стряхивает остатки кошмара и пугается уже наяву — того, что побеспокоил остальных своим случайным криком. По крайней мере, так думает Аберфорт, пытаясь его понять, но ему так трудно… так трудно понять собственного сына, и это его вина. Холодная голова, напоминает он себе, и одновременно ему хочется возмутиться: да что это вообще значит? Почему он должен быть спокойным сейчас, как это возможно? Разве Криденсу сейчас нужна холодность? Ведь, совсем наоборот, он жаждет тепла; это слишком заметно, это видно в каждом его движении, видно даже в виноватом взгляде, в опущенной голове. Аберфорт уже знает, что тот может быть другим, он был другим, когда восставал против Гриндевальда, но теперь стыдится недавнего прошлого. — Не беспокойся ни о чем, — говорит он, в глубине души понимая, как смешно это звучит. Как можно ни о чем не беспокоиться — и ему, и Криденсу, им всем? Вся их жизнь — это одно сплошное беспокойство. И все-таки он повторяет: — Убери все мысли и просто отдыхай. Он все-таки не удерживается и гладит его по голове, не уверенный, как тот отреагирует на прикосновение; и удивительным образом ощущает, как Криденс одновременно хочет отдернуться и прижаться теснее. Он ждет, ждет очень терпеливо, пока победит второе. К его невыразимому облегчению ждать не приходится слишком долго. Они не успели еще хорошо узнать друг друга, но, может быть, Криденс чувствует? Понимает, что есть большая разница между Аберфортом и той, кто называл себя его приемной матерью, и Гриндевальдом, использовавшим его для своих целей? При мысли о том, что Гриндевальд тоже мог по-отцовски касаться его лица, лицемерно похлопывать по спине, Аберфорта мутит. Мэри Лу била его — когда он берет его за руку, то отчетливо видит шрамы на пальцах, — но даже это кажется лучше омерзительного предательства, слащавых речей, скрывающих единственное желание воспользоваться чужой силой, такой огромной и уязвимой одновременно. Но имеет ли он право называть предателем кого-то, кроме себя? Где-то рядом снова издает заунывный зов феникс, и он прогоняет его. — Убирайся вон! Прочь! — Дамблдор не должен так обращаться с этой птицей, но та послушно вылетает в открытое окно, должно быть, понимая, что Аберфорт просто испуган, поглощен нежеланием принимать очевидное. Но Аберфорту не нужно это заботливое снисхождение, ни от кого. Ему нужна холодная голова, чтобы сосредоточиться и найти путь, который поможет ему спасти то, что осталось от его семьи. Все-таки Альбус был прав в этом; он прав почти всегда, пора бы уже к этому привыкнуть. Неправ он был лишь в том — Криденс не умрет, не сейчас, не скоро. Такого просто не может быть. Аберфорт ложится рядом и гладит его по слишком худой спине, и ему кажется, что с каждым следующим прикосновением дрожь под его ладонью слабеет и совсем сходит на нет. Криденс, кажется, засыпает снова — и в этот раз спит спокойно, во сне прижимаясь ближе. Аурелиус… может быть, однажды он отзовется и на это имя тоже. Для этого Аберфорту понадобятся холодная голова — и горячее сердце.