Only AFTER YOU

Городское Кладбище г. Сан-Франциско, время: 7:30 a.m.       Питер Хейл всегда догадывался, что в Сан-Франциско бывают счастливыми только уколотые, либо перебравшие со спиртным. И, может, зря он всю свою жизнь так вредно и уперто отказывался от того, и от другого. Глядишь, да познал бы, попробовав то, на что так подсел Стайлз, все потаенные секреты мироздания, да перелетел бы, как Стайлз во время очередного прихода, через все свои невидимые барьеры… Невидимые, может, они все и были по-научному, но точно не были придуманными и воображаемыми по-существу.       Питер, сколько себя помнит, всегда был осколком метеорита, таким же бесчувственным, как этот малоизученный, мистический, непонятный камень. Пустота была всеми людскими его дарами разом. В своей далекой и голубой черной бездне мрачной и черствой души Питер научился находить драгоценные камни. Подбирал их с черного песка — который являлся следами сгоревших чувств — и разглядывал. Все, что удалось найти в пустоте, было ничуть не теплее самой пустоты. Было таким же ледяным, как мизинчики детей, удушенных подушками в своих колыбелях матерьми с послеродовой депрессией. Сам же Питер никогда не мог понять ни депрессию, ни горе после утраты, ни чувства других — будь эти чувства какими угодно. Страх, злость, радость. Все людское — просто полнейшие помехи в его душе. И так всегда. Каждый год. Месяц. День. Час. Минуту. И секунду. Вся его жизнь — это. Для чего она тогда, жизнь?       Пустота внутри подарила Питеру пространство и время для глубоких размышлений. И в своих размышлениях он настолько преуспел, что каким-то образом даже дошел до того, что стал профессиональным судьей. Судья без эмоций, без чувств, без эмпатии, просто машина, вызубрившая законы и слышащая из-за своей звериной натуры — родители были оборотнями, чертовыми дикими волками — всякие колебания сердца из-за лжи. Разве не чудо? Но Питер не мог порадоваться тому, что нашел свое место в большом городе, что сколотил себе достаточно увесистое состояние. Было плевать. И даже не плевать. Плевок — уже пинок от некоего чувства. А Питер внутри — пустой. Как черная пустыня из даже не песка, а из стеклянной крошки. Как выжженная пеплом вулкана земля, на которой ничего не взрастет. Ни-че-го.       Но даже не имея веры, не ощущая ее, как все нормальные люди, Питер однажды все же столкнулся с эмоцией. С маленькой, быстро закончившейся искрой эмоции. Было это так. Когда он проезжал поздно вечером на своей машине с затонированными окнами — у него слишком много врагов, чтобы ездить с прозрачными окнами — то увидел через черное окно нечто алое. Оно, как капелька крови, промелькнуло пятном. Питер попросил своего личного водителя остановиться. И сам опустил окно, когда пятно обрело более четкие грани и изгибы, и увеличилось, подойдя к опустившемся на заднем сидении окну. То было — проститукой мужского пола. Еще совсем подтянутое и молодое тело было у того уже уставшего, брошенного и заплутавшего парня с потускневшими глазами цвета натуральной плитки горького шоколада, который имеет свойство бледнеть от невостребованности. Горчащая плитка шоколада неизвестного производства воняла перегаром и собаками, землей и дешевым пивом, сладкой травкой и кислыми наклейками. И Питер не имеет понятия до сих пор — а прошло уже три года, мог бы, размышляя, найти ответ, находил и быстрее — почему он просто не поднял обратно стекло, почему просто не уехал, почему… Наверное, из-за искры, которую увидел. Внутри себя. И за пределами свой машины. Но…       Та искра уже потухла.       Питер чувствует — но уже снова лишь телесно, а не душой — холодную ручку зонтика, который держит в своей руке так крепко, что побелели костяшки рук, будто кровь в теле совсем сгустилась и превратилась в малиновое желе. Стайлз такое любил. А теперь…       Питер приподнимает голову. И смотрит на серое, как простыни кровати, которую они делили иногда со Стайлзом, небо через прозрачный свой зонт. Дождь почти не идет. Но Питер все равно под зонтом. От птиц. Которые свободно летают в небе. Он видит их, далеко от себя. И знает — никогда не поймает. И никогда не почувствует хотя бы чуток того, что они ощущают, когда взмывают вверх, а потом падают вниз. Как на американских горках… Как нравилось всегда Стайлзу, который теперь упал в свою дорогую могилу на городском кладбище. Питер опускает взгляд к гравировке на блестящем черном мраморе, самом лучшем, что он когда-либо видел. И читает имя, на миг чувствуя что-то. Питер не знает, что. Но что-то щемит в груди. И глаза… почему-то вдруг влажные, как запотевший прозрачный зонт, через который он мутно видит солнце. Как же солнце… что… бесит? Он не знает. Глаза не болят от света, телу не больно. Но солнце не греет. И все не так. И что-то будто бурлит внутри. Но Питер понимает, что это просто лава вулкана, который должен уже вот-вот взорваться. Прямо как в ту ночь, когда Стайлз впервые вошел в его квартиру. Снова что-то вспоминается так ярко.       — Раздевайся, переспим.       — Я не трахаю уличных проституток.       — А я не позволяю себе остаться в долгу. Или ты раздеваешься, или я ухожу.       — Ты… ладно. Плевать. Только без поцелуев.       — Чувак, за один мой поцелуй ты знатно обнищаешь.       — За секс ты просишь так мало, но за поцелуй так много?       — Я просто опасаюсь любви. Мне ее не нужно.       — Почему же?       — Считай, что личные загоны. Боюсь разбить кому-нибудь сердце, как разбили мне. Я ведь не собираюсь надолго задерживаться здесь.       — Здесь?       — Да. Здесь. Я ненавижу долго жить в одном месте.       — То есть ты постоянно переезжаешь. И думаешь, что за тобой, если полюбят, не поедут?       — Да я не об этом… Ладно, чувак. Забей… Эй, а под одеждой у тебя пряталось ахриненное тело, ты знаешь?       Питер поднимает снова взгляд к небу. Пошел снег. Рыхлые хлопья снега напоминают белый пепел от бумаги, которую жгли бездомные в баках под мостом. Под тем мостом, под которым Питер нашел Стайлза, обкаченного, дрожащего, тощего и почти белого. После ночи вместе на утро Стайлз ушел. И позже на месте, где Питер его подобрал, не появился. Питер не знал, для чего он стал каждый день проезжать по одному и тому же мосту. Зачем иногда там останавливался. Просто, когда он там сидел и смотрел на пустоту снаружи, то словно меньше ощущал пустоту внутри — свою бездонную яму заполняло чем-то. Совсем тихим. Но оно было. И потом только крепчало. Менялось. Было похоже на тихое послевкусие после чего-то выпитого необычного такого, чего названия и содержания не знаешь, но вроде и понимаешь, что такое выпил непонятное. Тогда, когда Питер поднял с земли Стайлза, который весил как мешок мусора, Питер даже узнал, что он почувствовал. Облегчение. Он никогда прежде его не испытывал. Не знал. Только если словесно, понятийно. А теперь знает, помнит и глубже ощущает. И будто потому теперь может сказать: я жил. Когда-то жил. Уже нет. Потому что снег, зонтик, могила, имя Стайлза на мраморе. Но все же, когда-то было еще тепло, и жил. И эти воспоминания о жизни и о чувствах, о Стайлзе, и о себе с ним потеют, преют внутри. От влажности внутри размываются границы. И все, что ранее было холодным и острым, уже теплое и мягкое. Как пакет с водой, в которой плавала золотая рыбка, который притащил однажды Стайлз. Притащил его. И другой пакет, менее приметный. Сейчас… Питеру кажется, что, будь он сейчас не на кладбище, и не будь на кладбище Стайлз, то все можно было бы обыграть иначе. Переиграть. Как в суде. Когда кажется, что исход уже определен. Но появляется новое веское доказательство. И что истина — уже не так ясно.       Доказательство. Питер так на них помешался. Искал доказательства всю свою жизнь. И ради чего? Все так запутанно, когда появляются чувства. Питер вздрагивает от ветерка, который будто прошел сквозь него. Морщится от боли в висках. А когда боль уходит, то поднимает руку, подвигая край рукава шерстяного дорого пальто, и смотрит на время. На часах 7:37… Питеру кажется, что время необычно. Будто он уже его переживал. Странно… Будто 737 значит что-то другое, не время…       — Ты уверен, что тебе надо лететь на эту встречу одному? Может, возьмешь меня с собой…       — Нет. Я не могу. Наш уговор был, что я буду один. Не переживай, Стайлз, я прилечу обратно уже через два дня. Ты даже не успеешь ширнуться новой дозой, если постараешься.       — Не надейся, если затолкнул меня в рехаб, что я изменюсь… Эй, на билетах написано, что самолет, на котором вы полетите, «Боинг-737»… Это большой или маленький самолет? Я никогда не летал.       — Большой, я полагаю. Метров сорок в длину. Но они есть больше. Когда вернусь, то слетаем куда-нибудь вместе. Но только, если ты не сбежишь из этого реабилитационного центра. Идет?       — Идет. Но место выбираю я.       — Амстердам в исключении.       — Вы недооцениваете мою находчивость, судья… Только после вас.       — Открываешь мне двери? Перестань подлизываться. У меня ощущение, словно ты провождаешь меня в последний путь.       — Путь всегда может быть последним… Городское Кладбище г. Сан-Франциско, время: 12:38 a.m.       Чертовы никогда не исполнимые обещания. Все люди лгуны. Все люди предают. Стайлз ненавидит, люто призирает всех… кто его когда-то оставил… Особенно Питера, возле чьей могилы стоит этим теплым и солнечным днем. Приятный ветер обдувает не такое тощее, как несколько лет назад, тело, и от этого ветра колышутся отросшие по плечи темные волосы. Стайлз чувствует, как у него зудит голова. Как воняют подмышки. И как пекут руки от царапин, которых он себе сделал шипами роз, которые принес на могилу Питера. Их и другое. Кидая несколько алых роз, которые выбрал вместо сигарет, на могильную плиту, которая ограждена черной калиткой, Стайлз стаскивает с плеча свой старый рюкзак, расстегивает молнию и достает заряженный пистолет. В точности из такого же пистолета застрелили его отца, кажется, что вечность назад. И так смешно. Пуля, когда-то начавшая цикл, его и закончит… Стайлз подставляет дуло к голове. И стреляет. Падает на землю возле могилы Питера…       А после, уже снежным утром, он оказывается возле Питера вновь на ногах. И говорит:       — Я же обещал, что буду сразу после тебя.       — Было больно? — спрашивает Питер.       — Нет, — отвечает честно Стайлз и трет висок, на котором спеклась кровь. От крови длинные волосы стали твердые, как растаявшая сладкая вата. — Совсем нет. А тебе?       — Было, — отвечает Питер, смотря на две могилы, стоящие рядом. время: 7:38 a.m.       Проносится ветерок, сдувающий снег с могилок. И голоса замолкают навек.

КОНЕЦ.