***
— Геночка, ну пожалуйста, давай не надо, — канючит она через пару часов, убуханная в сопли, растекшаяся по его плечу. Они сидят на парапете, небо только начинает синеть, но уже неприятно режет в глазах, у Гены в трусах ещё граммулик крисов плюс спиженная полка муки в целлофане сигаретной упаковки под пяткой. У своих не крысят, но свои поймут, что ему сейчас нужнее. Хочется ебаться или ебашиться, а ещё минералочки и жвачку мятную. Он машинально лапает Лену за ляжку, придерживая, пока та сидит на его коленях, растирает ей синяки — опять въебалась в стойку или наебнулась, запутавшись в ногах. В любом случае, протяжно воет она не из-за того, что он её мацает. — Не хочу домо-о-ой, там ма-а-ать, — как утренние выкрики под-подъездных алкашей, как пьяная деревенская бабища, она доводит до исступления, до праведного гнева, и Гена сжимает ладонь изо всех сил, так, что кончики пальцев белеют, и наверняка делает только хуже, оставляя новые синяки-точки. Она опять визжит, как визжит поросёнок на неудавшемся забое, и истошно молотит Гену ладонями — куда попадёт, по лицу, по шее, по плечам и груди. — Ты слышишь меня, блять, слышишь или нет, уебок, хоть когда-нибудь ты меня услышишь?! Ее хочется запинать ногами, смешать с плевками и хабариками, чтобы она растирала по своему намалеванному личику кровавые сопли, рыдала и ползала у него в ногах, умоляя остановится. Он почти на грани, пока засевший из диджей-сета техно-ремикс не выполз из черепной коробки, он бы смог молотить её кулаками в такт, на каждый клеп, ни разу не сбившись. — Завали ебало, Лен, просто завали ебало уже, — голос доводит до зубной боли, до хриплого крика в её лицо, до сжатых кулаков. Она лезет пальцами, её накладные кислотные ногти полосят лоб и щеки, пытаясь в бессильной пьяной злобе выцарапать ему глазные яблоки. Сталкивает со своих коленей, морщится, чувствуя, как больно она ударилась копчиком об асфальт, и её даже было бы жалко — если бы она хотя бы на секунду прекратила орать, матерится и выводить его из себя, хотя бы на мгновение, он ведь не просит многого. — Да пошёл ты нахуй! Он только предупреждающе клонится к ней, чтобы несильно ткнуть носком кеда в бок, когда влетает непрошенный неравнодушный гражданин, сбивает с ног, пытается забить кулаками. Гена ловит краем глаза, что второй, мутный переподросток, поднимает Лену с асфальта, что-то говорит, похлопывая её по заднице. Пидорас. Пиздошится Гена как не в себя, остервенело, они катаются, как две собаки, в сухой уличной пыли. Не замечает, как второй тип подключается, только чувствует прилетающий с правой стороны по носу, а потом — снова Ленин истошный визг. — Отъебитесь от него, мудаки, отъебитесь! Гена успевает перекатиться на живот и прикрыть голову руками, когда Лена заливает их потасовку перцовым баллоном, щедро, ровно в ебла, вжав кнопку, как он её учил. Она не помогает ему, не оттаскивает, ни на секунду не останавливается, всё по инструкциям, отбегает первой. Гена поднимается, отпихивая пацанов ногами, оглядывается слеповато, ебало болит, из разбитого носа капает на загаженное поло. Бежит наугад, натыкается на её вытянутую руку, цепляется. Им орут вслед. Они бегут через газон, перепрыгивая ограждение, перебегают пустынную дорогу на красный. Они бегут мимо удушающей своим запахом сирени, мимо площадки собачников, мимо ППСовского стакана со спящим ментом, мимо поливочной машины, бегут, пока Лена не начинает падать, и тогда Гена ловит её, хватает за руку, сильно сжимает её ладонь в своей, и удерживает её, не даёт запнуться. Теперь он ведёт. Они бегут по дворам, нырнув в зловонную зассанную арку, бегут мимо фанерных балконов, мимо серой плитки, мимо роющегося под деревом мужика, мимо сумасшедшей старухи на скамейке. Бегут, петляя фракталами, под шумящую в ушах кровь, пока сменяющиеся друг за другом, мелькающие козырьками подъезды не начинают походить на что-то знакомое. Пока они не чувствуют, что здесь на их крики никто не придёт на помощь. — Сука! — бросает на рваном выдохе, переходя с бега на шаг, пытаясь остановится и отдышаться, — Я с тебя просто хуею! — Геночка, прости-и-и, — она врезается в него, судорожно закатывает глаза, ловит иссохшим ртом воздух, — я очень, — облизывает губы, — очень испугалась, что они тебя, — облизывает снова, но это не поможет, не поможет, но Гена не может не смотреть, и его взгляд судорожно бегает от её губ к её глазам и назад, — что они тебя, — сглатывает, смыкает губы и улыбается, малолетняя дура, — убьют. Он знает, что Лена врёт, потому что смеётся она запоздало, и смех переходит в мелкие рыдания слишком медленно, чтобы это было правдой. Она трясётся, вжимаясь в него, и плачет, глухо и судорожно, цепляется пальцами за поло — и Гене кажется, что это от счастья. От счастья, звучного и детского, всеобъемлющего, которое распирает грудную клетку, которое врывается, вгрызается в них вместе с утренним промозглым воздухом. Он обнимает её, утыкается носом в волосы, пропахшие дешёвыми сигаретами с кнопкой, и прикрывает глаза, чтобы запомнить то, что чувствуется. — Ой, у тебя кровь, Ген. Литрушку минералки, жвачку, влажные салфетки и сок с трубочкой они покупают в хачовской круглосутке на углу дома.***
— Геночка, прости, я такая пьяная, я очень-очень пьяная, — у неё булькающий голос, мешающийся со смешками, когда она мажет ладонью, промахиваясь, пытаясь оттереть засохшую корочку крови с его носогубной складки. Десять минут назад он вырвал дверь в падик, и они забурились на ступени, ведущие к самой верхней лестничной клетке, нахохлились беспризорниками, сев рядышком. Она жмется к его плечу, лепечет, что блевать хочет, пока он расшнуровывается, достает честно спиженные примерно-ноль-пять — на глаз отсыпал. — Ща, обожди, разнюхаем первую и сразу полегче станет. Гена высмаркивает кровавые сопли в салфетку, мерзко отдающую ромашкой, и комкает, кидает под ноги. Вытаскивает телефон из кармана шорт, побитый дисплей вспыхивает, высвечивает цифры, медленно ползущие к четырём, и тут же тухнет. Пихает мобилу Лене в ладони. — Держи давай. Ровно тока. У них у обоих трясутся руки, Гена шипит «Я же сказал, ровно держи, хули ты», пока он высыпает всё, чертит карточкой проездной жирные и кривые, три дороги в ряд — «Две мне, одна тебе», — и катает сторублёвку в трубочку. Нюхает первым, выдохнув в сторону, как перед стопкой, сначала в правую, потом в левую, встряхивается, жмурится, хлюпая носом, пальцами растирает носопырки, сглатывает шумно, мерзкий и едкий мефедроновый ком скатывается по носоглотке. Хлебает минералку. — На, — передает ей купюру, — Только на две подели. Придерживает ей волосы, чтобы не лезли и не мешали. Долизывает за ней с экрана крошки. И хорошо, блять, наконец-то хорошо становится. Живот крутит, язык мешается, Лена укладывается к нему на колени с вымученным, победным вздохом. Нелепо изогнувшись, та ставит со своего телефона музло, что-то долбящее по ушам. — Ты норм? — Я о-ху-ен-но, — она смотрит на него блестящими глазами, трезвыми и выебанными одновременно, и облизывается. Челюсть начинает ездить. Она переползает вся, заползает на него, трётся бесстыдно, притирается своим будто угловато-пубертатным телом, и его ладонь без его контроля оказывается между ее бедер. Костяшки упираются во влажное и теплое через синтетику трусов, он проворачивает запястье, чтобы накрыть ее лобок большим пальцем, не открывая глаз провести вниз, ощупывая. Когда она порнушно, заучено стонет, его передёргивает, он хлопает ей по пизде, не больно, но чтоб в себя попришла, и показушно об её кофточку ладонь обтирает. — Хорош, манда, че ты творишь. — Да чё ты бля? Как целочка, м, как сучка, да? — дразнится, мелкая дрянь, — Все свои, все родные, — и гогочет, запрокинув голову, выставляя на обозрение свою тонкую лебяжью шейку. У него даже проскальзывает мысль — может, правда, хули нет-то? Руку протяни, сожми ниже подбородка, не дай вздохнуть, поймав очередной смешок в горле, не пусти его больше наружу. Она будет вся твоя, целиком, неразделимо, и никогда не придётся пиздошить больше других пацанов, никогда не придётся говорить ей тусоваться только там, где есть свои, никогда не придётся её отпускать. Но ей ещё расти и расти, и не встанет просто так, и Лена, улыбающаяся, радостная, такая теплая и такая живая, слишком живая, — не то, во что он хочет присовывать. Поэтому он смеется вместе с ней, шмыгает носом и поднимается со ступени первым. — Чё, покурим и ещё по одной? Она соглашается. Курят в молчании, хочется скорее потушить бычок об стенку и вернутся на грязную ступеньку, разнюхать ещё, чтобы снова хорошо стало, как было, вернуться в состоянии невменоза. Тянет Лену за локоть, поднимаясь назад. — Ща, поебаться придется чуточку, подождать, зато хуярить круче будет. Пойдем гулять потом. Теперь на его жадной грязной ладони зиплок с кристаллическим мефом, ещё хранящий тепло паха, и резкий запах кошачьей ссанины мешается с его телесной вонью, раззадоривает. Мефедрон грязноватый, мутновато-желтый, но кристаллы большие, будто в пакетике морская соль. Хрустят, как первый снег, когда Гена между пальцев в зипе их разламывает, и продолжают хрустеть, как птичьи кости под подошвой берцов, когда он дробит их уже карточкой. Звук уши ласкает. После дороги на языке бензиновый привкус, который невозможно затереть мятной жвачкой. Въебывает до искр под веками, до зуда в затылке, им приходится на пару минут залипнуть, и их шепот сливается в единое «Бля». Гена ставит свою музыку, бит из динамика по стенам подъезда бьётся, «Ом намах шивая прабхупада», они прыгают на лестничной клетке, Лена бьётся бедром об острый край крышки мусоропровода, заливает его поло липким персиковым соком, сжав картонную упаковку слишком сильно в кулаке, и смеётся, смеётся, когда он ловит её за запястья, выкрикивает прямо ему в лицо, в губы, в зубы, вторя тексту, «Я люблю грязь, я люблю кровь». Она сука, мерзкая въебанная сука, и это видно даже через остекленевший мефедроновый взгляд, но как же она красива в своём упадничестве, такая ломкая дворовая псина, и свет, проникающий через длинное и узкое окно подъезда позволяет Гене любоваться ею, наслаждаться. Ему нравится на неё смотреть. — Декадентка. — Чего, ебать? — Пизда ты, вот че. После третьего догона крисами ему нравится не только смотреть, но и трогать. Лена тактильная, горячая везде, и смешно морщится, когда он ведёт языком под её носом, прикусывает септум и чуть на себя тянет. Они обнимаются, и нет больше никакого внутреннего сопротивления, когда она лезет сосаться, чем бы дитя не тешилось. Целуются слюняво, это больше детская забава, игра, чувство, которому необходимо выплеснуться. Лене нужно, Гена знает. Она хитро улыбается, отстраняясь, складывает пальцы пистолетиком. Шепчет. — За такое Рав тебя кокнет, в курсе? Вот так просто — пиф-паф. Он закрывает глаза, резко откидываясь назад и задирая голову, будто и вправду умер, пока она истошно смеется, пальцами гладит по выбритой голове и лезет языком в приоткрытый рот, передавая жвачку.***
Гена просыпается потный и злой в самый знойный и удушливый час, в районе полчетвертого дня, от звуков ругани с кухни. Тело ноет, во рту пиздец, язык белый и сухой, в горле свербит и чешется мерзкий от сигарет нагар, слишком много курил. В зеркало смотреть западло, там отражается унылое и тошнотворное, с этим белым налётом на языке и опухшим носом, но он всё равно смотрит, тыкает пальцами в наливающиеся гематомы, которые сходить неделю-другую будут. Выглядывает в коридор, распахивая дверь, и выкрики Лены становятся распознаваемы. Она стоит по прямой от него, в проходе кухонном, в дверном проеме. Они срутся с матерью, не из-за вчера, они ведь вдвоем пришли, значит всё было в порядке, но из-за всех этих ночных гулянок под конец учебного года, из-за того, что Лена сбежала, не предупредив, из-за того, что снова уже куда-то намылилась, разодевшись, как проститутка, наверняка к своим ебырям или пить как не в себя. Мать говорит тихо, не разобрать, фоном, будто кухонный телевизор, но Гене хватает «Как кто?! Как проститутка, да, ты это хотела сказать, мам?! Завидуешь, что от меня мужик мой не уйдет?!» чтобы понимать. Не то, чтобы это было чем-то нетипичным, так раза два в неделю точно, да и в женские стычки он не сунется, просто башка раскалывается, за окном жарища, и Лена со своим поведением становится в тысячу раз более невыносимой. «Остопиздело» — крутится в мозгу, и можно было бы закрыться в комнате, зарыться, прижав подушку к голове, пока входная дверь с оглушительным грохотом не закроется, оставляя квартиру в долгожданной тишине. Можно было бы, но что-то ему не даёт уйти, заставляет рассматривать длинные ноги Лены, едва прикрываемые шортами, что-то вынуждает буравить взглядом её новые синяки, такие яркие, будто она их специально тенями подкрашивает. Цепляет, и он цепляется руками за турник, который висит над его дверью, и подвисает, наблюдая. Лена совсем выходит из себя. Топает, орёт на мать что-то уже совсем нечленораздельное, бьёт себя кулаками по ногам, как обезьяна, опускается на корточки, тягая себя за крашенные волосы. Ебанное животное. Ебанный сюр. Он задирает голову, подтягиваясь, ведёт счёт про себя, но злоба точит изнутри. У Лены есть всё, от неё никогда не требовалось сверх того, что она может, всё просто, просто не вести себя как пизда, просто относится по-человечески к родным. С неё спрос один — не давать явных поводов для беспокойства ему и матери. За неё уже всё придумали, ей нет потребности трястись по ночным улицам, нет нужды доставать свой нож-бабочку не ради того, чтобы в руке им поиграться, блять, да даже этот ебанный ножик она у него выпросила, выцыганила, со слезами мать упросила, чтобы Гена ей подарил. Он отсчитывает седьмой раз, когда понимает, что что-то не так. Мать медленно набирает обороты, заводясь и повышая голос, раз за разом спрашивая, слышит ли Лена её. Гена опускает голову, смотрит в проем кухонной двери, повисая на руках. Лена смотрит на него. Он с силой жмурит веки, надеясь на невозможное — чтобы больше сестры вообще не было, чтобы она наконец хоть на минуту исчезла, как будто никогда и не рождалась, давая надежду на светлое, сытое детство единственного ребёнка в семье, без ненужной ответственности, без чужих проблем, без чувства вины и бессилия. Без постоянного страха, выедающего изнутри. Но Лена продолжает стоять перед глазами. У нее самое обычное лицо, такое привычное, знакомое, въедливо-непримечательное. Вытянутое и непонимающее выражение, не скорбное, просто жалкое, вниз ломкий изгиб губ в преддверии истерики, телячий взгляд со скотобойни. Гена сможет его воссоздать в мельчайших подробностях за секунды, даже нанюханный, даже под спидболлом, даже за короткий миг до смерти. Ему нужно будет только закрыть глаза. Ведь её сучье лицо слишком похоже на его собственное.