То, что могло быть

      Эрик метался по своему новому убежищу — бывшему убежищу Шоу — как раненый зверь. Эмме, жившей в России, он казался даже не тигром, а медведем-шатуном, которого неожиданно разбудили посреди зимней спячки и заставили вылезти из берлоги. Она не могла понять, что творится в его голове, Магнето не снимал шлем ни днем, ни ночью. Единственное, что ей было известно — ему снились кошмары. Такие яркие, что она чувствовала их, несмотря на блокаду шлема. Но разобрать, о чем они, не могла. В ответ на предложение помочь она услышала набор русских идиом и больше помощь не предлагала.       Эрик разрывался между нестерпимым желанием узнать, что происходит у Чарльза, и страхом. Только себе он мог признаться, как боялся встретиться снова со своим голубоглазым телепатом. Да и мог ли он теперь назвать его своим? «Друг мой» — слова молодого профессора почти непрестанно звучали в его голове. Никто больше никогда не скажет этих слов. Шоу уничтожил его прежнюю семью, а он, убив его, погубил свою новую. Своего Чарльза. Да, он хотел бороться за права мутантов, но сейчас получалось, что ему придется бороться против профессора. Эрик слишком давно был сам по себе, он не хотел и не мог позволить себе близких привязанностей. Но как можно было устоять против обаяния Чарльза? Никаких шансов. Он даже с Рейвен переспал, чтобы избавиться от наваждения. Не помогло, конечно. Никого в своей жизни он так не хотел, как голубоглазого телепата.       Хуже всего было по ночам. Эрику действительно снились кошмары — в них каждую ночь на песок Кубы с криком падал Чарльз. Каждую ужасную ночь. А Эрик бежал и каждую ночь не успевал добежать. И Чарльз снова падал. После каждого пробуждения Эрику казалось, что на него смотрят голубые глаза профессора, наполненные бесконечной болью.       Единственной, кто мог догадаться, что снится Эрику, была Рейвен, но она была занята. Каждый день она под разными личинами пробиралась в очередную больницу. Ей было нестерпимо стыдно за уход с пляжа Кубы вместе с Эриком от раненого Чарльза. До Кубы она была еще ребенком, теперь же чувствовала себя взрослой. Ослепленная Эриком с его правом быть собой, она перечеркнула свою жизнь рядом с братом. С тем первым человеком, кто ее понимал и принимал. И которому сейчас было плохо. Больше всего Рейвен хотела быть рядом с Чарльзом в этот момент, и более того — прекрасно понимала, что тот примет ее и ни слова не скажет. Он будет только рад ее возвращению. Но как самой простить себя? Все это уже не первый раз промелькнуло в ее голове, пока за дверями проходил консилиум врачей, на котором решалась судьба Чарльза. Наконец все вышли и никто из них не обратил внимания на санитарку, моющую пол. — Очень жаль, такой одаренный молодой человек, — произнес один из врачей. — Могло быть хуже, — отозвался второй. — Чувствительность нижней части тела частично сохранилась. — Но ходить он все равно не сможет, к сожалению, — вздохнул третий.       Рейвен похолодела. Чарльз не сможет ходить? Он, такой живой, активный — прикован к кровати?.. Да плевать на свои самокопания, она его не бросит! Кто будет ухаживать за ним? Не Хэнк же. Тому за собой еще нужно научиться ухаживать.       Рейвен решительно ворвалась в убежище, покидала свои малочисленные вещи в сумку и направилась к выходу. — Куда ты, дорогая? — поинтересовалась Эмма. — Отвали, — огрызнулась Рейвен. — О, все так плохо у малыша-телепата? — Вылези из моей головы, дрянь! — заорала Рейвен. — Что происходит? — спросил появившийся на лестнице Эрик. — Да наша синяя леди узнала, что ее братик больше никогда не будет ходить. И мчится упасть к его мертвым ногам, — съязвила Эмма.       Лицо Эрика побелело. Он тяжело оперся о перила, как будто из него резко ушел весь воздух. — Эрик? — обеспокоенно спросила Рейвен. — Это правда? — Да, Чарли больше не будет ходить. Я возвращаюсь к нему. Прости, Эрик. — Я… — Эрик выпрямился и продолжил, — мы возвращаемся вместе.       Рейвен выглядела ошарашенной. И, наконец, она все поняла, все встало на свои места. — Ты его любишь, господи, ты его любишь, — еще не веря своим словам, проговорила она. Эрик смотрел на нее, не отводя взгляда. И медленно снял шлем. Он мог уже ничего не говорить. Чарльз уже его слышал.